Кирилл никогда не был фанатом классической музыки, поэтому к возможности посетить филармонию отнесся скептически. Но у Аси пропадал билет, а он уже проговорился, что не занят в тот вечер, и «ну Кирюш, пожалуйста, сходи, потом расскажешь» – так что пришлось ему тащиться через полгорода, чтобы послушать какого-то Шнитке. 

Кресла до ужаса неудобные, публика состоит в основном из людей за сорок, которые за каждый случайный шорох или неосторожное движение смотрят на него так, будто он лично развалил страну, а потом еще и сплясал на обломках. Баром с пивом тут и не пахнет, отмечает Кирилл. Вздох рвется с его губ вслед за вздохом – а окружающие его тетушки издают неодобрительное цоканье за цоканьем.  

Он еще раз отчитывает себя за мягкотелость и недостаточное упрямство – и зачем он только пришел сюда? Остался бы дома, потягивал пиво, писал стихи. Или провел бы стрим для своих пятнадцати тысяч подписчиков – может и задонатил бы кто на пачку сигарет…

От скуки он рассматривает музыкантов, благо, сидит он достаточно близко. Пытается понять, действительно ли они так заинтересованы в том, что играют – или же страдают от взвизгивающих рваных звуков примерно так же, как он сам. Клавишник за роялем явно играет вполсилы, скрипачи как будто бы переговариваются между собой, и один раз фальшивая нота режет его слух, а вот виолончель… 

Виолончель всего одна. Она – девушка за музыкальным инструментом – сидит так прямо, будто она сама – напряженная струна, и в то же время в каждом ее движении, в каждом взмахе смычка скользит неземная или эфемерная или Кирилл не знает какая – легкость. Каштановая прядь волос выбилась из пучка и упала на лоб, отбросив тень на лицо. Пальцы левой руки не скользят по грифу, а ласкают его, извлекая из него ноту за нотой, истеричную и всхлипывающую, и Кириллу кажется, что виолончелистка сейчас расплачется навзрыд – и он тоже, вслед за ней.

Нервная музыка, противная тетка по левую руку, затхлый совковый запах – все перестает существовать, меркнет и отступает.

Пьеса заканчивается, и тишина режет уши. Музыканты встают на поклон, и Кирилл тоже поднимается вслед за хлопающим залом, в какой-то надежде, что девушка с виолончелью поймет, что он аплодирует только ей, что весь зал должен аплодировать только ей.

Потом он ждет, и ждет, и ждет, надеясь, что он стоит у единственного входа в здание, переживает, что у виолончелистки будет еще один концерт, жалеет, что выбросил брошюрку с составом оркестра и не может посмотреть имени, думает, может ли он быстро купить цветов, не выпуская двери из виду, и мысли путаются в голове, разбегаются, как испуганные мышата, так что, когда девушка наконец выходит, Кирилл стоит перед ней совершенно потерянный, не подготовившийся, не знающий, что говорить – и как вообще разговаривать с девушками, играющими на виолончели. 

– Молодой человек? Вам помочь? – почему-то она первая обращается к нему, вблизи еще более прекрасная, чем ему показалось в зале. 

– Эм… Нет… – он запинается, краснеет, и от хлынувшей к щекам и ушам крови смущается еще сильнее, – я просто восхищен вашей игрой. Вы играли лучше всех в этом оркестре.

Внутренний голос посмеивается над ним, мол, дурачок ты, на вписках с девушками сосаться горазд, а как доходит дело до настоящей леди – все, сдулся. Кирилл его посылает куда подальше, не отрывая взгляда от виолончелистки. 

– Спасибо. Если честно, моя коллега заболела, нас должно было быть две… Ну, вы знаете, в симфоническом оркестре должно быть две виолончели. Наташа играет еще лучше, но ей не нашли замену, так что пришлось выкладываться мне, – она улыбается чуть растерянно. Футляр с виолончелью кажется слишком большим для ее хрупкой фигуры. Она примерно на полголовы ниже Кирилла, и даже в длинном пальто широкого кроя выглядит до безумия маленькой и уязвимой. У нее удивительные глаза – разного цвета, голубой и серо-зеленый. 

– Если честно, мне все же нужна помощь, – признается Кирилл, – мне бы хотелось узнать ваше имя. И проводить вас до… 

– Метро. Это не имя, если что, – она смеется и протягивает ладошку, – я Марина. 

– Очень приятно, Кирилл. Мы можем перейти на ты? 

– Конечно, мне кажется, я не слишком старше тебя. Если не младше. 

Они направляются в сторону Невского Проспекта, и он не может перестать смотреть, как она щурится теплому апрельскому солнцу. На свету ее каштановые волосы отдают рыжизной, и она идеально вписывается в погожий мартовский Петербург – как яркий мазок краски.

– Мне двадцать пять, а тебе? Ты любишь классическую музыку? – Спрашивает она, переведя взгляд на Кирилла. 

– Двадцать четыре – и я полный ноль в классике. Я немного разбираюсь в музыке, я сам ее пишу, но не классику. Мое образование в этом плане закончилось на трех классах музыкалки.

– Я уважаю самоучек, – кивнула она. 

– Хочешь, я понесу твою виолончель? 

Кирилл протянул было руку, но Марина внезапно отстраняется, смотрит на него с укором, даже с испугом.

– Прости, – выдыхает она спустя секунду, – это очень дорогой для меня инструмент, во всех смыслах. Я не доверяю его малознакомым людям. 

– Буду знать, – он переводит взгляд на канал Грибоедова, – смотри! Я раньше не видел тут уток. Целый выводок. 

– Да, они редко залетают в город… Давай покормим их? Только не хлебом, им от него плохо, им и так туристы, наверное, накидали булок. Нужен салат, я читала, что они его любят. 

Они находят магазин и покупают упаковку айсберга, а потом кормят птичье семейство и говорят о какой-то ерунде, и Марина соглашается встретиться через несколько дней, чтобы выпить кофе и погулять, и предлагает ему сходить на концерт Стравинского через неделю, а Кирилл, конечно, соглашается, удивляясь ей и самому себе. 

Через три недели она показывает ему виолончель и разрешает донести ее – уже до ее дома. Кирилл называет ее Мари́ – и она в восторге от этого. Сокращенное имя очень ей идет, едва ли не больше, чем ее собственное.

– Это имя такое воздушное, – говорит она, – такое нежное. 

– Если бы я придумал что-то еще более невесомое – я бы называл тебя так, – отвечает Кирилл, – как ты постоянно носишь виолончель? Она такая… тяжелая?  

– Я привыкла, – пожимает плечами Мари, – я лет двадцать уже хожу с ней. Могу взять, если тебе тяжело. 

– Вот еще, ты же доверила ее мне. Я должен исполнить свой долг. 

Она смеется, останавливается, чтобы завязать шнурок на ботинке. Непослушная прядь выпадает из прически и, когда Мари выпрямляется, Кирилл заправляет волосы ей за ушко.

– Зачем ты сделал это? Она опять выпадет через три минуты. 

– Я готов смотреть в твои волшебные глаза бесконечно долго, так что буду поправлять ее столько, сколько придется, – серьезно отвечает Кирилл. – И виолончель твою тоже буду носить сколько угодно. 

Сквозь смех она целует его, оторопевшего – и в то же время безумно счастливого. 

– Ты такой смешной, – говорит она, отстраняясь, поправляет сползший берет, – и такой лохматый. Как будто у тебя на голове вот-вот птицы гнездо совьют. 

– Они уже свили, – бормочет Кирилл, – кукушки, кажется.

Они стоят посреди улицы, Кирилл с виолончелью, Мари – с зонтиком и молча смотрят друг на друга, прежде, чем рассмеяться и снова поцеловаться. 

В его обшарпанной однушке, не знавшей ремонта уже лет двадцать, Мари смотрится, как рыжий осенний лист в серо-черном Петербурге: ярко, но в то же время совершенно естественно. Они часто молчат, занимаясь своими делами – Мари читает ноты или слушает музыку, Кирилл музыку пишет. В комнате пахнет растворимым кофе и свечкой из «Икеи». 

– Тебе не хватает кота, – говорит Мари, – для полной атмосферы уюта. 

– Зачем мне кот, когда есть ты. Просто приходи почаще. 

Она прижимается к нему и мурчит – точь-в-точь котенок. 

– Куда мне еще один, – продолжает Кирилл, пальцы скользят по ее распущенным волосам, – ты будешь ревновать меня к нему. 

– Не буду. Ты же знаешь, я вообще не ревнивая. Тем более к котам. Это ты будешь ревновать меня к нему. 

– Если я и заведу кота, то только с такими же глазами, как у тебя. 

– А ты знаешь, что белые кошки с гетерохромией глухие на одно ухо? А белые кошки с голубыми глазами всегда глухие. 

Мари встает с кровати-дивана-рабочего места Кирилла, замирает в дверях. 

– Если ты решишь расстаться со мной и найдешь кого-то еще, кого ты будешь любить так же, как меня, – говорит она, – я не буду ревновать. Потому что я люблю тебя. 

Он не знает, как на это реагировать – то ли признаваться в любви до гроба, то ли говорить, что он тоже не будет ревновать, если что.

Пока он соображает, Мари уходит на кухню, и оттуда доносится ее веселый голос: 

– У тебя тут пакет вина в холодильнике. Ты присоединишься? 

Кирилл стряхивает с себя оцепенение и отвечает, что будет, конечно. За несколько месяцев можно было и привыкнуть, что его девушка легко начинает серьезные разговоры – и так же легко от них уходит, думает он. 

Через десять месяцев Кирилл понимает, что он должен начать откладывать на кольца и свадьбу. Он дает пару небольших концертов, берет подработки, надеясь, что контекстная реклама на его ноуте не спалит то, что в последнее время он регулярно просматривает ювелирные сайты. 

Он знакомит девушку с родными – по скайпу, правда, потому что в Волгоград ехать некогда, у Мари концерт за концертом. Он иногда ужинает с ее семьей и терпеливо смотрит фотокарточки вместе с ее полуглухой бабкой (она от Кирилла в восторге). 

Через одиннадцать с половиной месяцев он покупает две тонкие полоски серебра – Мари не выносит массивных украшений. По-хорошему, надо, конечно, делать предложение с помолвочным кольцом, но Мари часто говорит, что это все ерунда, и она с радостью наденет кольца одновременно с будущим супругом.  

Кирилл распахивает глаза, хватая ртом воздух. Он снова путешествовал во времени в своих снах – и, пока простые люди мечтают получить эту суперспособность, он не знает, куда от нее деться. 

Это все Андреевы разноцветные глаза. 

Сон все еще переплетается с явью, и ему кажется, что рядом с ним на подушке лежит Мари, как обычно, отобрав у него все одеяло и подмяв его под себя. 

Ее не стало полтора года назад. 

Его Марины, его милой Мари, его первой виолончели, его невесты. 

Кирилла тогда разбудил звонок ее отца. Он слушал – и думал, что он просто не проснулся, что это какая-то ошибка, что это происходит не с ним. 

– Этого не может быть, – сказал он и бросил трубку. Смотрел на свои руки, которыми еще вчера касался ее тела, была суббота, а она всегда по субботам уходила ночевать к родителям, и он поцеловал ее на прощание, сначала в губы, потом в висок, а она повисла на его шее и долго обнимала его. Потом он не раз спрашивал себя, знала ли она что-то? Догадывалась ли она? 

Кирилл не помнит, что сказали после вскрытия. Вроде бы инсульт. Она была в группе риска. 

Его убеждали, что она умерла без боли. Ее лицо выглядело безмятежным и озаренным, будто во сне она поняла что-то, что могут познать лишь те, кому не суждено больше открыть глаза. 

Он не помнит похорон, потому что пришел на них пьяным. Потом не помнит еще две недели. Кажется, он выл в подушку и пил, не просыхая ни на секунду. Глаза болели от слез и бессонницы, в горле постоянно саднило от сигаретного дыма, в голове – хмарь от алкоголя и горя. Помнит, что хотел покончить с собой, но не было сил и смелости сделать шаг с табуретки, замер, скинул с шеи петлю, коря себя за слабость и трусость. Умирать, оказывается, чертовски страшно, даже если ты не в силах продолжать жить. 

Кирилл стискивает зубы и идет на кухню, выпить воды, выкурить пару сигарет. На телефоне высвечиваются цифры – 04:53, но он, наплевав на манеры, пишет смс-ку Асе. 

«Привет. Прости, что огрызался. Перестать сливать бабки не обещаю, но постараюсь быть вежливее. Давай мир?»

В конце концов, когда он пьяный шлялся по подворотням, когда он проводил часы, перетекающие в дни, у холодного могильного камня, когда он раненым зверем метался по комнате, именно Ася вела его паблик, договаривалась о туре, ночами сидела рядом и, как могла, успокаивала, одновременно с этим решая все проблемы, в том числе, создаваемые им самим. 

В конце концов, благодаря ей в жизни Кирилла появилась Мари.