Кирилл опирается на стойку цветочного магазина, мыском кеда катает по полу обрубок какого-то стебелька. В голове все еще гудит, сколько он спал – больше суток? Не помнит даже, чтобы просыпался, хоть и вставал наверняка попить воды или дойти до туалета. 

– Молодой человек, вам какой букет? – спрашивает девушка-флорист. Кирилл не смотрит на нее, концентрируясь на холодильнике с цветами за ее спиной. Никаких девушек. 

– Самый нежный, – в горле будто песком посыпано, – представьте, что вы собираете его для девушки по имени Мари. 

– А по цене вам как? Подороже, подешевле? 

– Неважно. Только не розовый, пожалуйста. Розовый ей не к лицу. 

– Белый или кремовый подойдет? 

– Вполне. Давайте белый. 

Белый, как свадебное платье. Как похоронный саван. 

Девушка поворачивается к холодильнику, достает несколько цветков из одного вазона, тянется к другому. 

– Смотрите, я не буду добавлять розы, потому что они грубят букет. Есть вот такие нежные зеленоватые эустомы, могу добавить немного альстромерий. Белые лилии и гипсофилы. Немного зелени.

Кирилл кивает, смотрит, как в руках флориста непослушные стебли складываются в спираль. Салатово-белые цветы, похожие на ребенка розы и гвоздики, миниатюрные лилии, которые как-то обозвали, обычные лилии. Пушистые, будто прикосновения любимых, белые комочки гипсофил. Плотная бумага до хруста стискивает цветы в объятия.

– Передавайте вашей девушке, что ей очень повезло, – улыбается флорист. 

Кирилл прикладывает телефон к терминалу. 

– Спасибо. Она мертва, но однажды я передам ей эти слова. Не извиняйтесь только, – говорит он, прежде чем выскользнуть в серость улицы. Он ненавидит, когда люди извиняются за свою вежливость и незнание. Он ненавидит себя за то, что не может держать язык за зубами и ставит случайных незнакомцев в неловкое положение.

Клацает зубами по кнопке в сигарете так сильно, что прокусывает фильтр, крошки табака облепляют язык. Кирилл сплевывает и снова лезет в пачку. С букетом в руках, который хочется держать бережно, словно он только родился, он чувствует себя беспомощным и уязвимым. 

Он докуривает, садится в машину, захлопывает дверь – чуть сильнее, чем следовало бы – и Вадим морщится, но ничего не говорит. 

– Я мог бы сходить за букетом, – замечает он через несколько минут. 

– Я хотел выбрать сам. Спасибо, что приехал. 

Кирилл снова достает сигареты, в этот раз кнопки давит пальцами. 

– Я понимаю, что для вас это важно. 

За непроницаемой маской профессионала Кирилл видит сочувствие. Он старается не дергать Вадима по делам, не связанным с работой: туры, съемки – пожалуйста, а вот для всяких тусовок и личных поездок есть такси или транспорт. Сегодня же сил на самостоятельное перемещение просто нет – в такие дни и в такое настроение обычно как назло попадаются до ужаса болтливые водители. 

Город плавно перетекает в лесок, пальцы сжимают букет до побелевших, как оберточная бумага, костяшек. В будний день кладбище пустынно. Крапает дождь, холодный и колючий, и мысли тоже капают отрывисто. Мозг словно отключается на несколько секунд прежде, чем прийти в себя, и мир воспринимается обрывками. Вот он, Кирилл, есть, а вот его уже нет. 

– Вадим, не жди меня, ладно? Обратно я доберусь как-нибудь. Я напишу Асе по поводу оплаты. 

Телефон вибрирует в кармане, когда он отходит от машины, и он все-таки смотрит на экран. Уведомления из «Телеграма», единственного мессенджера, где у него есть уведомления, – значит, кто-то близкий. Телефон не перестает гудеть – значит, этот кто-то – Андрей. 

«ты не представляешь тут Муся родила

это такой пиздец

они такие маленькие, их трое

приедешь смотреть?

вся надежда на тебя, я перенервничал 

и теперь смотрю на них 

и не знаю что делать»

«Прости, я не могу» – отвечает, и самому от себя противно становится.

«боюсь спросить что у тебя за важные дела

если тебя не беспокоит судьба новорожденных котиков»

«Я на кладбище, – срывается с пальцев прежде, чем Кирилл вспоминает, что не рассказывал Андрею ничего. Как бы, вообще ничего. – Все хорошо, все живы и здоровы».

«если на кладбище все живы и здоровы 

у меня для тебя плохие новости

это либо зомби-апокалипсис

либо второе пришествие

я не знаю что хуже»

Кирилл усмехается.

«если серьезно я могу приехать

не знаю зачем

моральная поддержка все дела»

«Не приезжай, – отвечает Кирилл. – Я сейчас не в лучшей форме»

«вот именно поэтому я и предлагаю приехать

ты же не на похоронах, а сам по себе? один?»

Кирилл вздыхает. Капли дождя разбиваются об экран, так что печатать становится очень сложно.

«Сам по себе, один. Но это за Парнасом. Тебе сюда ехать, потом обратно еще»

«мне плевать

мне правда плевать

я готов приехать

полчаса – и я буду у тебя

я у Лесной живу, если ты забыл

если тебе нужно конечно

только честно»

«Андрюш, делай, что хочешь»

Он убирает телефон обратно, винить себя за отвратительно законченный –  потому что сил заканчивать его нормально нет – диалог он будет потом.

Слова, текст, будто и не его. Перед глазами – то улыбка Мари, то распластанное на кровати тело девушки со съёмок – ее имени Кирилл не может вспомнить, потому что и не пытается особо. 

Гравий хрустит под ногами, дождь усиливается. Кирилл останавливается перед скромным надгробием, опускает на землю букет. Он не смотрит на гравюру, скользит взглядом по случайным цветам, паре гвоздик, которые кто-то положил к могиле. Подумав, вытаскивает-выпутывает из хитросплетения букета лилию и кладет к соседнему покойнику – Мари никогда не была против поделиться. Сбрасывает с надгробия мокрые склизкие листья, чистит землю вокруг от веточек.

– Я скучаю, слышишь? – одними губами говорит Кирилл, – я так и не нашел ни одну, похожую на тебя. 

Смех, волосы с рыжизной, взмахи смычка над виолончелью, объятия, поцелуи, россыпь родинок и родимое пятно в форме кляксы на спине, разговоры про детство и музыку, марафоны сериалов – все теперь похоронено под двумя метрами земли, песка и глины. Белое платье, белый снег, комок мерзлой земли в руках – последняя их встреча. 

От мыслей о том, что сейчас лежит под землей, что осталось от его Мари, кроме костей, ссохшейся или сгнившей плоти, да воспоминаний и фотографий, от всех этих мыслей мутит. Воображение рисует уродливые картинки с червями, копошащимися в прогнившем темном гробу и, чтобы отвлечься, Кирилл вспоминает, как Мари иногда распускала волосы и садилась играть на виолончели, только для него – и ему казалось, что у нее это получается даже красивее, чем на концертах. Он был на каждом ее выступлении, а если не мог прийти – встречал после. Он никогда не мог позволить дорогие букеты вроде того, который мокнет сейчас перед ним, но Мари радовалась даже простой розе. Она всегда радовалась искренне. 

Кирилл задирает голову, чтобы было непонятно, слезы ли текут по щекам или же это, как говорится, просто дождь. Только разве могут дождевые капли так щипать глаза?

Он не оборачивается на шаги, раздающиеся чуть в отдалении – слышит их фоном, слишком погруженный в свои мысли. Вздрагивает, когда на плечо опускается рука, черный зонт куполом укрывает его от серого неба и воды. 

– Я понял, почему ты никогда не носишь зонт, – говорит Андрей. 

Кирилл не спрашивает, почему, а он не продолжает мысли, поворачивается к могиле, думая о чем-то своем. Кирилл ждет вопросов, шуток, попыток отвлечь его, но юноша молчит, и повисшая тишина сочится то ли пониманием, то ли сожалением, а может, и тем, и другим. 

Они стоят минут десять, может, пятнадцать, прежде, чем Андрей, наконец, подает голос:

– Пойдем. Пойдем, ты весь промок насквозь. Ноги поджимаешь от холода. 

Кирилл пожимает плечами. Пустота просачивается в голову, пока не заполняет все сознание спокойствием, похожим на вату.

– Кладбище закроется скоро, – продолжает тот. – Пойдем ко мне, только не молчи так, пожалуйста.

– Ладно, – удивляется хрипотце в своем голосе, который все еще звучит так, будто не принадлежит его телу. – Пойдем. 

Андрей старается не убегать вперед, подстраивается под медленный шаг Кирилла, чтобы держать над ними зонт. 

– Ты мокнешь, – говорит он уже у кладбищенских ворот, – потому что наказываешь так себя за свое существование. Тебе кажется, что ты заслужил страдать. Я не осуждаю, если что. 

Кирилл останавливается, мурашки табуном пробегают по спине – настолько точно юноша это сформулировал. Он принимает протянутую сигарету, кивает в знак благодарности – и в знак согласия со словами Андрея. 

– Обычно у меня получается убедить себя, что это все какая-то нелепая случайность, произошедшая не со мной, – говорит Кирилл, – но на кладбище это не работает. И не приходить к ней я не могу. 

– Время не лечит, – окурок отправляется в урну, – пиздят все. Лечит что-то другое. 

Кирилл снова кивает, лезет в карман за телефоном. 

– Напомни свой адрес, пожалуйста. Или можем поехать ко мне. 

– У меня там Муся с детьми. Не хочу ее надолго оставлять, если ты не против. 

Он протягивает юноше телефон, чтобы тот ввел свой адрес. 

– Я не хотел, чтобы ты видел меня таким. 

– Обычно именно в такие моменты людям и нужна поддержка. Поэтому я и приехал. 

Если бы не обстоятельства – он порадовался приезду Андрея, но сейчас он, кажется, просто не в состоянии радоваться. Не в состоянии чувствовать ничего, кроме всепоглощающей, сквозящей где-то в области сердца пустоты. 

В теплой машине Кирилла начинает знобить – то ли от того, что промерз насквозь, то ли от того, что наревелся за сегодня так, что аж самому тошно и стыдно за себя. Андрей дотрагивается до его ладони пальцами, осторожно, будто проверяя, реагирует ли он еще на прикосновения. Он ждет фразы вроде «я же говорил, что ты замерз», но юноша молчит. Сейчас Кирилл особенно боится смотреть ему в глаза – не хочет снова сорваться. 

В подъезде он взглядом скользит по коробке, в котором свернулся пушистый серый комок Муси, но Андрей мягко подталкивает его в спину: 

– Сначала отогреем тебя, а потом, если захочешь, посмотрим на семью. Они очаровательные, отвечаю. 

Кирилл не спорит, перебирает ногами по ступенькам. Рука юноши на его плече кажется невообразимо тяжелой, но он не стряхивает ее и не говорит ничего. 

В квартире Андрей снова становится суетливым, одновременно расчищает диван, ставит чайник, меняет полотенца в ванной и ищет тряпку, чтобы вытереть все, что натекло с Кирилла. 

– Может, тебе помочь чем-то? – спрашивает он у юноши. 

– Нет-нет, сначала помоги себе. Начни с того, что помоешь руки и умоешься. Я как-нибудь разберусь. 

Кирилл не спорит. Из зеркала в ванной на него смотрит какой-то урод с опухшим от долгого сна и кладбищенских слез лицом, еще не просохшими волосами, облепившими череп, и потухшим взглядом. Будь это его собственное зеркало – он бы разбил этому уроду ебало, а потом еще втащил каждому крупному осколку, но он в гостях, и надо держать себя в руках. Водные процедуры не очень помогают, но в глазах хотя бы не так щиплет теперь.

– Держи, – протягивает ему чашку Андрей, когда он возвращается в комнату, – у меня ничего нет, кроме кофе и зеленого чая. Так что я сделал сладкий кофе с молоком. 

Кирилл отпивает – тепло и приторно.

– Он и греет, и успокаивает. Лучшее средство, – продолжает юноша, – сигареты принести? 

Теплый желтый свет, книжные полки, вкус кофе, безделушки, разбросанные по комнате, Андрей, протянувший ему пачку сигарет и теперь натирающий полы в коридоре – все это заставляет Кирилла чувствовать себя чуть более живым, чуть более реальным. 

– Как ты? 

– Получше, спасибо, –  Кирилл почти не лукавит. 

– Почему ты помогаешь мне? – Спрашивает он. – Снова из жалости? 

Андрей садится рядом с ним и достает сигарету из пачки, щелчок зажигалки нарушает повисшую тишину. 

 – Я люблю помогать, – пожимает он плечами в ответ, – мне нравится, что я могу быть полезным. 

– Но не всем, конечно? Ведь тебя могут использовать. 

– Конечно. Но даже когда меня используют, – юноша запинается на миг, – даже тогда я полезен. Меня замечают. 

– Ты не боишься, что и я тебя просто использую? – спрашивает Кирилл, уже зная ответ на свой вопрос. 

– Я по твоим глазам вижу, что меня, – Андрей последнее слово выделяет интонацией, – ты не будешь использовать. Я пока не понял, почему. Да и вообще, мы же договорились, что это я тебя использую, чтобы разбогатеть. 

Кирилл усмехается, допивает кофе – сделанный не очень умело, но с заботой. Хотя бы не зеленый чай, что уже радует. Андрей забирает чашку из его рук, относит ее на кухню.

– Вино будешь? – Доносится его голос. – У меня есть какой-то рислинг за четыреста рублей.  

– Отлично, рислинг – то, что нужно. 

Кирилл устраивается на диване поудобнее, залезает на него поглубже, подтягивает коленки к подбородку. 

– Неужели ты все это время справлялся один? 

Он принимает стакан с вином, взглядом скользит по телу Андрея, когда тот садится – и не замечал же раньше, что в каждом движении неуклюжего суетливого олененка прослеживается какая-то странная, особая грация.

– Ну… Я до встречи с Мари был никому не известным и особо никому не нужным музыкантом с парой десятков тысяч подписчиков. До ее смерти. Были какие-то друзья, кто из института, с кем музыку вместе писали. А потом… 

Он замолкает, чтобы отхлебнуть вина. Андрей не перебивает его – сидит, скрестив ноги по-турецки, рука – мостик между коленкой и подбородком, покрытым короткой щетиной. 

– Потом я две недели вообще не помню. Пил как не в себя. Не знаю, как жив остался, мне кажется, Ася – это моя менеджер, если что, – так вот, мне кажется она просто не отходила от меня тогда. Она тогда была подругой просто, мне менеджер был не особо нужен. А потом в моей голове стали появляться тексты – такие, до каких я никогда бы не дошел просто так. И я записал альбом. 

– Ты про «Жизнь – дело одинокое»? Это же отсылка на Брэдбери? 

– Ага. Я там почти во всем альбоме понаставил отсылок. Вот, например, трек «Виолончель и немножко нервно» – это напрямую к Маяковскому. Там есть проигрыш, исполняемый на виолончели… 

Кирилл переводит дыхание, прежде чем продолжить. 

– Это я один раз записал, как она играла. Она была виолончелисткой. 

Андрей касается его бедра:

– Если тебе тяжело о чем-то говорить – не надо. А то потом будешь корить себя за то, что разоткровенничался. 

– Нет, все в порядке. Правда, – сглатывает комок в горле, заливает его вином. – Так вот, это я к чему. Я сначала не просыхал две недели, потом две недели писал альбом, продолжая подбухивать и периодически выть, и не все могли это вынести. А потом я стал известным, концерты, туры, интервью, совместные проекты… 

– Утонул в этом? 

– Да, только при этом я тонул еще и в депрессии. И все это привело к тому, что у меня то не было сил поддерживать дружеские отношения, то времени не хватало. А новые знакомые… Ну, я особо не рассказывал им. Они и не за этим знакомились. Кто-то узнавал, кто-то сочувствовал, но сочувствие от человека, которого знаешь час, не очень помогает. Как-то так я и справлялся. 

– То есть, все-таки один? – Подытожил Андрей. 

– По большей части с Асей, –  про Илью Кирилл не решается рассказать. – Поэтому она и стала моим менеджером. Она видела меня в таком состоянии… Я понял, что кроме нее никто мой дерьмовый характер и приступы тоски не потянет в режиме двадцать четыре на семь. А ты меня после концерта видел еще более-менее адекватным.

– Мое уважение Асе, – замечает юноша, приподнимая бокал. 

– Но самое ужасное, то, что не дает мне покоя все это время, – продолжает Кирилл, уставившись на черную джинсовую ткань на своих коленках, – понимаешь, моя слава построена на ее костях. Если бы не ее смерть – я бы не добился ничего, наверное. 

Он залпом допивает вино, ногтями на пальцах второй руки впивается в основание ладони, стараясь сконцентрироваться на физической боли. 

– Эй, – чуть слышно говорит Андрей после небольшой паузы, – я уверен, что, если после смерти есть что-то еще, и Мари сейчас там, то она… Гордится тобой? Ведь она тоже любила тебя? Как можно не гордиться тем, кого любишь? 

– Не знаю, но… Мне кажется, она бы не одобрила мой текущий образ жизни, – Кирилл невесело усмехается, – и мои попытки заполнить эту ебаную пустоту внутри. 

– Ты пытаешься заполнить большую дыру чем-то маленьким, а оно только делает хуже, да? 

– Ага. И ты правильно тогда сказал, у кладбища. Время нихера не лечит, лечит что-то другое, но я пока не понял, что именно. 

– Обязательно поймешь, – заверяет его Андрей. – А пока – пойдешь смотреть на котодетей? От наблюдения за котятами еще никому не становилось хуже. Пойдем. 

Юноша снова касается его бедра, и Кирилл, неожиданно для себя, берет его за руку, а Андрей, кажется, смотрит на него с удивлением, но, опять же неожиданно ничего не говорит и руку не отдергивает. 

Муся оказывается самой обычной дворовой кошкой с короткой серой шерстью, покрытой узорами из темных пятнами и полосок, и белыми «носочками» на лапах. Андрей обустроил ей гнездо на первом этаже под лестницей: лежанку в картонной коробке, чтобы не дуло, пару мисок, даже лоток поставил. 

– Она раньше больше на улице тусовалась, – объясняет юноша, – только ночевать ее запускали в подъезд. Но потом погода испортилась, а ей стало тяжело ходить, так что мы решили, что ей лучше тут. 

– И никто не против кошки в подъезде? – спрашивает Кирилл, вслед за ним опускаясь на корточки, чтобы лучше рассмотреть большой серый комок и три комочка поменьше.

– Только не трогай ее, она, видишь, как на тебя смотрит, – предупреждает Андрей, – даже я ее не трогаю, чтобы не злить. Я договорился со всеми, чтобы ее не трогали, а она хорошо себя ведет. Все честно.

– Действительно. А что потом будешь с ними делать? 

Андрей склоняет голову набок. 

– Пока не знаю. Раздам, наверное. Может, кто-то из ее детей захочет остаться со мной – кто знает. Например, вот этот черный. 

Кирилл переводит взгляд с котят на юношу, и тот, почувствовав это, поворачивается к нему. 

– Что-то не так? – спрашивает Андрей. 

– Нет, все в порядке, – в памяти вспыхивают прикосновения, переплетения пальцев, его слова, его молчание, – ты успокаиваешь меня. Я хотел спросить… 

– Да? 

– Я не буду злоупотреблять твоим гостеприимством, если останусь у тебя на ночь? – Кирилл жмурится на миг от неловкости. – Я не займу много места. Могу спать рядом с Мусей. 

– Я и сам хотел предложить. Выгонять тебя после такого – как-то жестоко с моей стороны, мне кажется. Придумаем, куда тебя положить, но покой Муси тревожить не надо. 

– Спасибо, – отвечает Кирилл, – и спасибо, что вытаскиваешь меня из этого всего. 

– Ерунда… Ну, не то что у тебя ерунда, а для меня это пустяки, ты понял меня, да. В общем, мне не сложно. Я рад быть полезным.