Где ты был или нет, каким ты стал,

Сколько раз сменилось море сушей?

Для тебя и стон, и стих, и сталь,

Для тебя всё это — так послушай: перестань

Приходить во тьме по собственную душу,

Тщиться заковать её в хрусталь…

Мельница, "Витраж"

Свет пробудившегося солнца не проникал в спальню лорда-защитника, замкнутую чередой других покоев в самом сердце Башни Дануолла, но, ещё находясь в плену дремоты, Корво подумал, что, должно быть, уже наступило утро. Не открывая глаз, он властно обхватил руками женщину, что лежала подле спиной к нему, и подтянул её ближе к себе, ласково сжав в объятиях.

Любимая.

Приподняв веки, он едва сдержал тяжкий вздох и снова опустил их, зарылся носом глубже в копну её густых волос, чтобы дразнящий слабый аромат успокоил и перебил душащие его воспоминания, спорящие с реальностью. Но было поздно.

Волосы каштановые, а не чёрные как вороново крыло. Кроме того, слишком короткие и местами тронуты серебром седины. Кожа на обнажённых плечах и шее не столь бела и нежна, трогательно подложенные под щёку руки не настолько ухожены, обласканные карнакским солнцем и привыкшие к ежедневному труду в течение множества лет, и тело её местами покрыто шрамами, от одной мысли о происхождении которых дрожь берёт даже его, закалённого вояку.

Эта женщина тоже любима им, но совсем по-иному, нежели та, кого ему никогда не забыть. И он вряд ли когда-нибудь избавится от чувства вины перед ними обеими. Перед Джесс, Императрицей его сердца, — за то, что не смог до последнего хранить ей верность, хоть его чувство к ней неизбывно. А перед Александрией — перед Сашей, как он стал называть её с её позволения, — за то, что никогда не сможет принадлежать ей полностью. Хоть и она сумела стать так неожиданно близка ему.

Такие непохожие, но обе смогли занять место в его душе. А ведь он и не чаял уже снова открыть её перед кем-то.

"Отец, не нужно мучить себя. Если тебе так тяжело, переложи груз вины на меня и будь волен чувствовать себя счастливым".

Конечно, изначально это была задумка Эмили, но вряд ли бы её план удался, если бы вас действительно друг к другу не тянуло, и ты уже не раз думал об этом, не так ли? И её можно понять: столько лет она видит подле себя любимого отца, прячущего боль во взгляде, посвящающего ей всего себя. И, конечно, когда она встретила человека, который, по её мнению, смог бы помочь исцелить твою душу и тем самым излечиться от страданий сам, решение сразу пришло к ней.

Вот только жертвы её хитрых измышлений не были к этому готовы. И вам обоим было так тяжело открыться этим отношениям…

Бывают в жизни моменты, когда останавливаешь себя и спрашиваешь: как я к этому пришёл? Когда и где повернул на ту тропу, что привела меня именно к этой ситуации? И не находишь ответа...

Ты глядишь на человека, сотворившего ужасающие вещи, — но ощущаешь вовсе не то, что должен бы чувствовать к жуткому чудовищу, которое, как хотелось бы надеяться, спит в этом человеке теперь уже навсегда. Но, в конце концов, у каждого есть свои тёмные страницы биографии. Тебе ли этого не знать?

Но у кого-то они ещё и окроплены кровью…

Помнишь то давнее время, когда, прячась на козырьках крыш, ты вслушивался в болтовню дануолльской стражи о твоих предполагаемых преступлениях и порой едва мог сам себя убедить, что это всего лишь специально распространяемая клевета? Ты боялся, что на самом деле виновен и просто убеждаешь себя в обратном, сойдя с ума. Боялся однажды по пробуждении обнаружить кровь на своих руках. Её кровь.

"ТЫ ЕЁ НЕ СПАСЁШЬ ТЫ ЕЁ НЕ СПАСЁШЬ ТЫ ЕЁ НЕ СПАСЁШЬ ТЫ ЕЁ НЕ СПАСЁШЬ"

Но прошло время, и твой разум пришёл в равновесие. Ты, конечно, тоже не безвинен, но уверен в своих тогдашних действиях, и тебе не за что мучиться совестью.

А можешь ли ты представить, каково человеку, совершившему не одну и не две зверских расправы и до поры даже не подозревавшему об этом? Человеку, чьи руки — руки врача, клявшегося нести ими лишь благо, — обагрены кровью невинных, уничтоженных в страшных муках? Человеку, чья человечность попала в заложники к темнейшей, животной стороне личности… Ноша потяжелее твоей.

И как с этим душевным грузом справлялась такая хрупкая на вид женщина с кротким взглядом, ты никак не мог понять. Но чем сильнее ты запутывался в этом безвыходном моральном лабиринте, тем острее точило душу желание броситься ей на помощь, уберечь её от самой себя, оградить от этих непосильных душевных мук. Потому что тебе было почти физически больно видеть страдания, подобные твоим. И ещё потому, что она тебе, наверно, могла бы стать небезразлична. В иных обстоятельствах, в иной жизни — но могла бы.

А может, есть смысл в рекомендациях двигаться дальше и не стоит откладывать это на другую жизнь? — об этом ты думал всё чаще тогда, ещё после первой поездки в Карнаку по приказу Эмили, но тут же одёргивал себя, травил себя обвинениями в кощунстве и неверности. Непростая ситуация.

Ты ей никто, — отговаривал голос разума. — Ей и так тяжко сейчас, оставь её в покое и вернись к тому, что у тебя осталось — к воспоминаниям, с которыми ты поклялся провести остаток жизни, только с ними.

Но ведь и для Неё ты некогда тоже был никем, — твердил другой голос из глубины души. — Пока не стал кем-то очень значимым. И воспоминания у тебя никто не отнимет, но почему бы не попытаться предоставить самый краешек своего сердца тому, кто так нуждается в поддержке и доверии, но не может ни у кого о них попросить? И, в конце концов, если из этого что-то получится, — разве Она не желала бы, чтобы ты был, прежде всего, счастлив? А если не выйдет — что тебе терять?

И ты решился.

Корво горько усмехнулся, вспомнив, что на самом деле был знаком с Александрией задолго и до переворота, и до того, как был отправлен дочерью в этот импровизированный отпуск с наказом провести месяц на родине и вернуться к двадцать шестому императорскому дню рождения в сопровождении почётной гостьи, и даже до предыдущей его поездки на Серконос в середине прошедшего года. Впервые он встретил Гипатию в Дануолле: кажется, во время одного её визита… когда её назначили главным доктором Аддермира? Или нет? Память подводит.

Но факт в том, что, хоть он и знал её не первый год, он никогда не задумывался о её личности так… тщательно. Он и прежде ценил её достижения как врача и натурфилософа, и особенно уважал то, что она добилась невероятных успехов на этом поприще при всём негласном предубеждении против женщин в этой профессии и вообще в этом жестоком патриархальном мире.

А сколько раз он поминал её добрым словом, когда ему приходилось использовать Аддермирскую микстуру! Хоть он и желал бы, чтобы после крысиной чумы ему как можно реже требовалось прибегать к помощи сил Бездны и прикладываться к склянке с лазурной жидкостью для их восстановления.

Но это всё, что было связано с ней в твоих мыслях. Микстура. Достижения в натурфилософии. Помощь всем больным независимо от их статуса.

Александрия Гипатия, добрейшая душа. А что ты на самом деле знал о ней, Корво? Тем более после того, как ей пришлось пройти через такое. Воин на поле боя может совершать безумства, но в некоторых пределах он всё же себя контролирует, при должной силе воли и хладнокровии. Она же не догадывалась о том, что творит её второе "я".

Воспоминания возвращались к ней по ночам. Ей было страшно ложиться спать. Иногда она проводила несколько ночей подряд практически без сна, пока не начинала валиться с ног. Тогда организм слишком выматывался, чтобы подсовывать ей эту запрятанную глубоко в подсознании память. Но это было сомнительное облегчение.

Она никому не рассказывала об этом, хотя те, кто был с ней рядом в первые дни после её излечения, догадывались. В том числе и Эмили.

А ещё она никому не говорила, что её самым жутким кошмаром стало позволить чудовищу вновь вернуться и этим снова подвергнуть опасности кого-то, кто был бы ей дорог. Хотя у неё всё равно не осталось близких людей.

Бедный Бартоломео, он до последнего оставался предан их делу… и ей самой. А она позволила этому чудищу так безжалостно лишить его жизни — его, лучшего ассистента из тех, что у неё когда-либо бывали, и надёжного друга, который, как она теперь понимает, вероятно, лелеял надежду стать к ней ещё ближе. Но не посмел. Не успел…

Мысль же о том, что творилось между ними после эксперимента с микстурой, вызывала тошноту и липкий ужас. Они не были собой. Это не считается.

И теперь она убеждала себя, что не имеет права даже задумываться о новых связях, о дружбе, и тем более о любви. Впрочем, на последнюю у неё и так никогда не хватало времени. Да и не должен ли врач посвящать всего себя людям, забыв о личном счастье?

Она уже успела изменить своё мнение на этот счёт, но ей так странно до сих пор ощущается лёгкое смущение, овладевающее ею под пронзительным взором карих глаз императорского лорда-защитника. И до чего она теряется, когда он проявляет обычные знаки хорошего тона — вроде того, чтобы придержать дверь, пропуская её вперёд, или подать руку, когда она спускается по лестнице. Гипатия не привыкла к такому трепетному обращению после лет, проведённых в обществе учёных, где пол не даёт различий.

А ещё при встрече её слегка выбило из колеи то, что он оказался красив, и это нельзя было не признать. Немолод — кажется, не менее чем на десяток лет старше неё, — и перенёс многое, но так хорош собой… Неудивительно, что у него был роман с прежней Императрицей, — это уже ни для кого не секрет, хоть и не разглашается напрямую. Да, должно быть, в молодости он был ещё привлекательнее…

Даже не думай, Александрия, — одёргивала ты себя. Ты же слышала о его истории. Тяжело даже попытаться представить, насколько трудно ему было тогда, и вряд ли он полностью оправился сейчас. Не всякая боль подлежит лечению. Иногда она не поддаётся даже времени — лучшему доктору и лучшему убийце.

Впрочем, тебе самой было не легче, особенно последние три года. Так откуда вообще взялись эти мысли, которые ты так старательно задвигала на край сознания?

Привлекательный. Надёжный. Защитник. Но в случае чего от того, что дремлет в тебе, он сберечь не сумеет. Даже самого себя, несмотря на силу, ловкость и натренированность. Вот что ты твердила себе.

"У неё доброе сердце, но нечто наблюдает за ней изнутри"

Нет, Александрия Гипатия больше не таила в себе того монстра. Её вылечили. Но так нелегко было в это поверить, так страшно было бы однажды проснуться с новым воспоминанием…

Не раз ей снилось, как Злая Алекс убивает лорда-защитника. Жестоко, изощрённо, без спешки, наслаждаясь каждой наносимой раной. А он даже не сопротивляется, только смотрит на неё, будто силясь разглядеть её истинную сущность…

Она просыпалась с криком, утирая с лица солёную влагу, тщетно пытаясь унять крупную дрожь. Затихала, боясь шумно вздохнуть. А после позволяла себе ещё немного поплакать, но уже без надрывной тревоги, с облегчением осознавая, что те ужасные годы во власти чудовища прошли.

Всего лишь сон.

Находясь рядом, ещё тогда, в Карнаке, Корво замечал и тени, пролегающие под её глазами, и припухшие от слёз веки, и мог только догадываться о том, что творится в душе этой удивительной женщины.

Даже не о чем завести с ней беседу… Так тяжело было подбирать слова, чтобы не задеть лишний раз её кровоточащие душевные раны. Те, что нанесены этим ужасающим существом, некогда отвоевавшим часть её сознания.

Она и есть главная жертва Королевского Убийцы, потому что ей с этим теперь жить. Носить в себе эту боль и вину. До чего знакомое ощущение. Хотя его вина, вменяемая самому себе, — это, скорее, самокопание. В сравнении с бедой Александрии — сущая мелочь.

Мелочь? Пятнадцать лет винить себя в том, что ты не сумел защитить любимую, при этом прекрасно осознавая, что не могло быть иного исхода, так как силы изначально были неравны…

Вот теперь ты и пытаешься будто бы исправить это, оберегая тех, кто, как тебе кажется, в этом нуждается. Силясь возместить то, что когда-то не успел, не сдюжил, был просто не способен сделать.

Всё ещё болит, лорд-защитник? Или ты уже привык к тому, как щемит сердце, когда в глубинах памяти снова эхом звенит твоё имя, выкрикнутое на отчаянном выдохе? Она цеплялась за него как за последнюю надежду. Она верила в тебя до последнего мига, до того мгновения, когда её дивный взор, посвящённый лишь тебе, угас навеки.

"Она любила тебя — а ты бросил её сердце в Бездну!"

Ты ведь тоже давно уже не знаешь спокойного сна. Тебя тоже терзает изнутри чудище, но иного рода. И от него, к сожалению, не спасёт ни одна сыворотка на свете…

Тебе бы сначала разобраться в самом себе, прежде чем пытаться коснуться чужой израненной души. Это ты повторял себе бессонными ночами, пытаясь выбросить из головы ту свою поездку в Карнаку? Да и ты так и не мог понять, что двигало тобой. Жалость? Родство по несчастью? Или нечто большее, чего ты так дичился, но втайне желал, как бы горько тебе ни было это осознавать?

Вспомни слова Эмили перед тем, как она отправила тебя во второе путешествие. Она велела тебе отдохнуть — и при этом имела в виду не только и не столько отдых от обязанностей лорда-защитника и главы тайной службы, сколько отдых от твоих вечных душевных терзаний, не так ли? Не на это ли она намекала, велев искать лечения для твоего кровоточащего сердца?

Милая Эмили, любимая дочь, мудрая не по годам, особенно теперь, после такого испытания, к которому ты так давно её готовил и которое она вынесла блестяще. Она всегда видела тебя насквозь, читала как открытую книгу, содержание которой так легко могла менять по своему капризу. Вышло ли у неё вписать туда новое имя?

Будет слишком грубо сказать, что она сама толкала тебя в объятия этой женщины. Скорее, она понимала, что порой две страдающие души могут излечиться только совместным усилием, глядя друг на друга и изо дня в день помогая друг другу выбраться из тьмы, где поодиночке они бы окончательно зачахли. Но ты же сам видел, что между вами уже происходит нечто, что способно было завести это совместное исцеление слишком далеко. И тебя это пугало. И ещё больше тревожило осознание того, что подобный сладкий страх ты уже однажды испытывал. Более тридцати лет назад, когда нечаянные чары обаятельной юной властительницы начали охватывать тебя, как гибкая лоза оплетает кряжистое большое дерево.

Из всех тайн этого мира женщина по-прежнему остаётся самой загадочной, независимо от её возраста и происхождения. Любовь Джессамины была молниеносной и обезоруживающей. Как внезапно налетевшая буря. Как лесной пожар, разносящийся с безумной скоростью. Слово, взгляд, прикосновение — и тебе уже не скрыться, да ты и не пытаешься; напротив, как заворожённый мотылёк, тянешься к этому огню, мечтая о его обольстительном испепеляющем касании. Александрия же… Она — как то море, что шумит вокруг Аддермира. Кроткое и ясное — до поры. Убаюкивающее и манящее спокойным ритмом волн, но многое таящее в глубине, куда ты боишься даже бросить случайный взгляд. Вспомни глупую сказку, услышанную в юности от одной серконской девушки. О том, как море влюбилось в корабль, в гордый фрегат, пересекавший его от острова к острову. И так не хотело с ним расставаться, что однажды просто закружило его, уведя прочь от земли. В конце истории команда погибла, а парусник — а может, уже только его поблекшая тень, — будто бы по сей день ходит где-то между Империей и Пандуссией, ласкаемый волнами, что погубили его.

Тебя не устрашила перспектива стать этим фрегатом? Впрочем, твоей душе не привыкать к крушениям.

А всё же, до чего тепло и смиренно глядят эти очи, цветом янтарно-зелёные, будто просвеченная закатным солнцем волна, ударившая в прибрежный песок…

Он пытался ловить твой взгляд, делал это снова и снова, и ты злилась на него поначалу. Зачем ему это? Удостовериться, что ты — это действительно ты, а не затаившийся зверь в твоём обличии? Ты же сама понимала, что это не так. И злилась уже на себя — за то, что несправедлива к нему. Он явно пытался помочь, хоть и не знал как. Да если бы ты сама знала…

Но как неожиданно приятно было тебе вспоминать одну из ваших с ним встреч, когда он прибыл в Карнаку в первый раз за долгое время.

<1852 год, месяц тьмы>

Это была неспешная полуденная прогулка по одному из карнакских пирсов, выдававшемуся довольно далеко в море. Корво упивался солёным морским воздухом, пронизываемым косыми солнечными лучами, недостаточно настойчивыми в это время года, наслаждался видом родного города, яркого и постепенно отживающего после всех этих тяжких событий. Однако его спутница, похоже, была слишком погружена в собственные раздумья, чтобы замечать всё это великолепие вокруг.

 — Неужели вас совсем не радует погода, доктор Гипатия? Для месяца Тьмы удивительно тепло, хоть и ветрено, — он присел на край дощатого пирса, свесив ноги; воды залива шумели в нескольких метрах под ним. — Простите мне моё несколько ребяческое поведение, но в Дануолле мне так недоставало этого солнца, пусть и зимнего. Чувствую себя, будто вернулся в годы своей юности.

 — Не хочу жаловаться, но вряд ли сейчас что-то способно меня обрадовать, лорд Корво, — она стала рядом, угрюмая и пронзительно несчастная на вид в своём тёмном костюме, подчёркивающем её зимнюю бледность. — А давно ли вы в прошлый раз посещали Карнаку, если не секрет? — попыталась она сменить тему.

 — Шестнадцать лет тому… И мой визит был спешным и не очень удачным. Думаю, вы помните. Ваши коллеги в Аддермире ничем не смогли помочь… Или не пожелали.

Она мысленно выругалась на себя. Ну конечно. Тысяча восемьсот тридцать шестой, лихорадочный поиск лекарства от чумы и леденящий ужас, сковавший три подчинённых острова при виде того, что творилось на Гристоле. Особенно высокомерно повёл себя именно Серконос. У них ведь якобы и своих проблем хватало.

"Столица не помогает нам в борьбе с трупными осами — а теперь вы приплыли клянчить помощи? Убирайтесь, пока крысы не набежали с вашего корабля!".

Насколько ей было известно, примерно таков оказался ответ тогдашнего главы института. И конечно, не стоило сейчас напоминать лорду-защитнику об этом… Так как его мысли наверняка зацепились за события, последовавшие за его возвращением из той командировки.

Ну вот. Зациклившись на своём страдании, сама того не желая, причинила боль. Тоже мне, врач…

 — Простите. Мне следовало самой вспомнить.

Он качнул головой: мол, ерунда. Затем постелил на доски подле себя плащ, который до этого нёс на плече, и жестом предложил ей присесть. А зачем еще брать его с собой в такую погоду, если не чтобы дама могла сесть рядом не запачкав свой костюм?

Александрия, смутившись, пролепетала что-то, но всё же опустилась на устланный плащом край пирса, приняв помощь, когда Корво подал ей руку.

Давно ли она вот так сидела над морем, слушая шум волн и города и позволяя ветру играть её волосами?

 — А мне всё же кажется, вы лукавите, говоря, будто у вас нет радостей в жизни, — задумчиво протянул серконец, любуясь холодно блистающим морским горизонтом. — Человек жив, только пока его душа за что-то цепляется, что бы это ни было. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Александрия, вы — человек, увлечённый своим призванием, и я не верю, что, когда вы видите счастливых пациентов, которым сумели помочь, это не доставляет вам радости.

Женщина отвела взгляд, уставившись вдаль. Он говорил так просто и так искренне, и, Бездна побери, он был прав! Она ведь действительно только и спасалась работой весь этот год. Бесконечные осмотры, консультации, операции… Только в последние пару месяцев стала позволять себе редкие выходные, как сегодня: просто чувствовала, что иначе окончательно загубит собственное здоровье. К счастью, удалось набрать новых ассистентов — не без помощи из столицы, —  и работать стало легче.

Да, помощь другим — дело её жизни. Ирония в том, что самой себе она помочь не в состоянии. Так и живёт доктор с рваной душевной раной, будто сапожник без сапог.

Или лорд-защитник без любимой императрицы.

Как грубо, не смей произносить такое даже в мыслях, — строго одёрнула она себя. Он заслуживает уважения к себе, не жалости. А она сама не достойна ни того, ни другого.

Однако время идёт, и нужно жить, хоть ей так сложно понять зачем. С каждым днём всё сложнее, и вот, когда её тоска уже близка к пику...

Появляется он, императорский лорд-защитник — казалось бы, персона из таких заоблачных высот, что сложно представить, — и вот он сидит подле неё на пустом карнакском пирсе, болтает ногами над морем, будто мальчишка, и, активно жестикулируя, повествует ей, как хороша жизнь. Человек, чей мир рушился не раз, делится с ней, погребённой под обломками собственной души, мыслями о том, как можно всё это снова отстроить.

Фантасмагория, да и только.

Но так хочется верить ему, верить этому огню, пылающему в глазах цвета амбера. Какая воля к жизни должна быть в человеке, сумевшем сберечь этот огонь в той тьме, в которую он был брошен!

Конечно, очевидно, благодаря чему он удержался в этом мире. Точнее, благодаря кому.

А кто поможет ей, Александрии? Корво — первый, кто осмелился затронуть эту тему, остальные не решались. А он начал эту беседу так легко, так естественно, что она сама теперь не верила, будто могла в течение всего этого года так загонять себя в угол.

Корво Аттано, выходец из небогатого карнакского квартала, любовник одной Императрицы и отец другой. Вот бы вы стали моим спасением…

Ты ловил призрачную тень улыбки, которая всё же не спешила расцветать на её губах, и тебе хотелось как-то сподвигнуть её всё-таки улыбнуться. Но она замечала твой взгляд и снова принимала строгий вид, как подобает при её статусе.

У тебя не получалось понять, что с ней происходит. То её взор пустел, кожа становилась восковой, острые тени ложились под глазами и скулами — краше в гроб кладут. А то она буквально расцветала, вот так погружаясь в какие-то свои раздумья, когда, как ей казалось, её никто не видел. И, знаешь, только тебе она действительно позволяла заметить эту свою мечтательность, сама не осознавая, почему порой ведёт себя, как рассеянная юная девчонка.

Она удивительная, не правда ли?

А ты помнишь, как она впервые улыбнулась при тебе?

<1852 год, месяц холода>

Завтра он отплывал домой, в Дануолл. К дочери, а также к обязанностям императорского защитника и главы тайной службы, временно делегированным Виману и Джеймсону соответственно. В том, что первый скорее отдаст свою жизнь, чем позволит хоть волоску упасть с головы Императрицы, он не сомневался, как, впрочем, и в том, что Карноу-младший приложит все усилия для успешной работы их шпионской сети, с таким трудом восстанавливающейся после произошедшего. Но всё же будет любопытно взглянуть, как они справляются без него.

Не то чтобы у него были планы однажды повторить побег от этих обязанностей или даже насовсем покинуть город, с которым его связывало столь многое… Или уже появлялись такие мысли? Особенно в последнее время. Когда с ним стало твориться нечто странное. 

Должно быть, дело было в том, как влияла на него родная Карнака, эта жара, это пьянящее мелькание вечерних огней в воздухе густом, словно грушевый сироп, добавлемый в местную содовую…

Нет, можно было бы сколько угодно кормить себя этим самообманом, но правда была здесь, совсем близко, в странно учащающемся пульсе, когда он встречал этот замутнённый острой тоской взгляд. И в мыслях о том, что он отдал бы пол-мира за то, чтобы боль покинула эти золотисто-зелёные очи.

Такой уж он человек. Неспособный выносить страдания других, когда можно попытаться им помочь. Вот только очень уж давно это ощущение вселенской несправедливости не было столь настойчивым и ярким. В прошлый раз, когда оно так душило его, всё было иначе.

Тогда он готов был отдать весь мир.

Но уже некому было принять эту жертву.

Лорд-защитник пребывал в таком смятении, что решил отбыть на Гристоль несколькими днями раньше запланированного. Как будто это бегство помогло бы.

Да и всё равно она пришла на прощальный ужин, устроенный в Большом дворце.

Вечер прошёл для Корво слишком быстро. Примелькавшиеся за последние недели лица участников Карнакского совета, к которым принадлежала теперь и Гипатия, — в общем-то, только их и собрали на скромную трапезу по поводу его отбытия, — были дружелюбны и приветливы, и казалось, что невозможно грустить в такой приятной компании. Но ему почему-то страшно хотелось напиться, чтобы заглушить неясного происхождения бурю в своей душе. Он удержался, присоединившись лишь к тосту за его благополучное возвращение в Дануолл. После всего пережитого поневоле становишься суеверным…

Они желали ему счастливого пути и благодарили за вклад в восстановление города из того кошмара, в который вверг цветущую столицу юга прежний герцог, — да, все члены Совета были осведомлены о том, что островом теперь управляет не совсем тот человек, что прежде.

Изначально Эмили отправила отца именно для этого: проследить за новым ставленником, дав ему понять, что он будет под постоянным контролем со стороны Дануолла, а также по возможности помочь ему и его советникам в разрешении особенно тяжёлых местных вопросов, о которых следовало бы знать короне. Но она была столь настойчива и необычайно серьёзна, когда поручала ему отправиться в этот вояж, что лорд-защитник быстро догадался: за этим заданием кроется нечто гораздо более волнующее её душу.

Но что именно, он осознал только сейчас, и до сих пор не хотел в это верить.

И самое страшное, что он попался. Он всегда попадался в ловушки Эмили: что лет восемнадцать назад, когда она ставила ему подножки из кустов и накидывалась на поверженного отца с воинственным криком, изображая бесстрашного стража, что теперь. Только вот его девочка выросла, её ловушки стали хитрее и запутаннее, а последствия попадания в них — практически фатальными.

Или же он, как и тогда, просто позволил ей поймать его?

Могла ли душа Джессамины нашептать ей в пути нечто, подтолкнувшее дочь к мыслям помочь отцу попытать счастья с другой женщиной? Вероятно. Но нужно совсем не знать Эмили, чтобы считать, будто она неспособна сама прийти к такому решению.

И теперь она работает гораздо тоньше, чем в детстве, когда одно время увлеклась тем, чтобы пытаться свести его с Каллистой, — может, ради забавы, а может, и всерьёз. Нет, сейчас она уже основательно взялась за дело. Кто знает, возможно, она поняла, как они с Александрией могли бы подойти друг другу, даже раньше них самих.

Дворец, выстроенный по проекту Луки Абеле — настоящего Луки, — угнетал Корво своей помпезностью. Видимо, неуютно здесь себя чувствовала и Гипатия. Слишком быстро согласилась она на его предложение проводить её домой, которое он высказал неожиданно для самого себя. Хотя поначалу отнекивалась, мотивируя это тем, что не хочет беспокоить его по такому пустяку и доберётся в компании, например, Стилтона, которому всё равно в ту же сторону. Но после вдруг подошла к герцогу, сказав ему что-то, приняла прощальный поцелуй руки и направилась к выходу, поманив Корво за собой.

 — Подумала, что ещё не скоро снова увижу вас, — пояснила она, когда они уже шли по садовой дорожке. — А я ведь ещё вас не поблагодарила.

 — За что же?

 — За те слова о… радости в жизни. О том, что её можно найти во всём. Наверно, именно это мне нужно было услышать от кого-то, чтобы стало легче. И я благодарна, что это были именно вы.

 — Мой пример заразителен, видимо, — ухмыльнулся лорд-защитник. — Но неужели вы и правда не осознавали, что только ваше призвание, ваша работа до сих пор держит вас на плаву?

Гипатия пожала плечами:

 — Возможно, я слишком привыкла к ней, вот и не понимала, почему так держусь за неё. Даже в самые тяжёлые моменты, когда я… слабо контролировала себя.

Корво остановился, — они в этот момент подходили к экипажу, который доставил бы их в Дворцовый квартал, — и окинул её взглядом, полным восхищения и уважения.

 — Александрия, вы очень сильны душевно. И ответственны. Я бы так не смог.

Она было опешила, но нашла в себе силы ответить:

 — Приятно слышать это из уст такого человека, как вы. Это даёт уверенность в том, чтобы вы и правда так считаете. Знаете, лорд Корво, — она подошла к экипажу, и серконец устремился следом, — с вами мне почему-то так легко говорить на такие сложные, тяжёлые темы. Я думала, что никогда не смогу даже заикнуться в чьём-то присутствии о… том, что со мной было и как это на меня повлияло. Но мне несложно говорить об этом вам, потому что мне кажется, что именно вы можете меня понять.

 — Возможно, — Корво открыл дверь экипажа, пропуская женщину вперёд, затем сел рядом. — Это неожиданно для меня, но я ценю вашу откровенность.

Но ехали они молча, и молча же преодолели часть пути. Затем неловкая тишина вновь нарушилась разговорами о том о сём, и на этот раз оба избегали такой открытости. Пустая болтовня была нужна, чтобы спрятать за ней мысли: её — о том, с чего вдруг её потянуло излить душу этому малознакомому человеку; а его — о том, что Эмили, возможно, не зря измыслила этот дерзкий план, если, конечно, она вообще имела отношение к тому, что происходит.

Они прошли мимо здания станции "Аддермир" и свернули в узкий дворик соседствующего с ней дома.

 — Благодарю за то, что проводили, лорд Корво, — она остановилась у подъезда и повернулась к нему. — И ещё раз спасибо за ваше участие… Если это что-то для вас значит: после общения с вами мне вправду стало легче.

 — И хотя бы поэтому моя командировка прошла не зря, — хмыкнул он, а потом посерьёзнел. — Вы столько преодолели, что заслуживаете лучшего. Помните об этом.

О, это удивление и неверие в янтарно-зелёных озёрах её очей, а после — настоящая улыбка, искренняя и тёплая, как лучи солнца посреди дождя, осветившая её лицо от губ до уголков глаз… Корво увидел, как собрались вокруг них маленькие морщинки, одна к одной, и осознал вдруг, о чём говорит этот узор, уже так заметный в её возрасте.

Она же когда-то была улыбчивой, даже, наверное, очень смешливой. Они не умеют лгать, эти следы прошлого, говорящие о её некогда задорном нраве. И ведь не назовёшь её канонично красивой, какой была милая Джесс, например, но когда её лицо вот так сияет, появляется в нём что-то, не позволяющее отвести взгляд.

И правда удивительная.

Но, как и солнечные лучи, иногда соседствовавшие с ливнем в сезон ветров над Серконосом, её улыбка явилась — и пропала. Снова серьёзная и собранная, главный доктор Аддермира потупила взор:

 — Вы слишком добры ко мне. Что ж, — замялась она, — Вам завтра рано отплывать, вы говорили?

 — Ах… да, — опомнился Аттано. — А вам, должно быть, на работу. О, только ещё одно, надеюсь, вы простите мне несвоевременность этого вопроса, — он мысленно проклял себя за то, что забыл об этом раньше и приходилось спрашивать сейчас и всё портить, но ему было велено узнать. — Её Величество просила уточнить о состоянии Луки.

Да, это точно было не лучшее время для такой темы. Гипатия разом понурилась, но всё же заговорила:

 — Он в порядке… насколько это возможно для него. Благодаря некоторым лекарствам значительную часть времени он проводит во сне.

Корво опешил. Он не ослышался?

Ей в руки передали главного виновника её бед, открыв полную свободу действий. А она лишь даёт ему снотворное, будто тяжелобольному для облегчения страданий. Возможно, чтобы не искушать себя?

 — Но ведь вы могли бы...

Вот бывают же у него моменты, когда хочется отрезать себе слишком резвый язык!

 — ...Могла бы превратить остаток его жизни в кошмар? — она говорит так тихо и так просто своим высоким голосом, и от этого ещё страшнее. — Но вы ведь не хуже меня знаете, что отвечать злом на зло, насилием на насилие — явно не самый подходящий путь к спокойствию и лучшему миру. Надеюсь, что знаете, — добавляет она с горечью.

Вот и всё. Тот краткий миг, когда они были так близки к душам друг друга, миновал, и всё из-за него. Теперь она снова далеко, будто и не стоит сейчас в метре от лорда-защитника.

 — Александрия, простите, мне не следовало расспрашивать вас об этом, тем более сейчас.

По глупой привычке он покаянно протягивает к ней руки.

Слишком резко. Большая ошибка.

Что-то в её разуме пошатывается, сжимается от ужаса в ожидании, что сейчас в ответ на такое посягательство из глубин явится та, от кого её, казалось бы, избавили. Явится — и велит убить его, как в тех снах. И она послушается приказа.

Гипатия отшатывается рефлекторно, хотя он и не думал действительно прикасаться к ней. А тот страшный голос не звучит в её голове. Никогда больше не зазвучит, но как долго ещё она будет бояться его возвращения?!

 — Я… Мне нужно идти, — бормочет она, пряча взгляд, не приближаясь, не в силах больше находиться рядом с ним, ощущая, как с каждым мигом рушится то, что всё время с той прогулки на пирсе он помогал ей заново выстроить из оставшихся руин её души и разума.

Звук её торопливых шагов удаляется внутрь дома.

Корво остаётся один на пустой тёмной улице.