Потому что снег летит вертикально вверх,

Потому что не будет выше, смелей и слаще,

Потому что жизнь легко перешла на бег,

Мы бежим друг от друга — и дальше, дальше.

Мельница, "Об устройстве небесного свода"

В ту ночь ему было странно вновь засыпать одному. За шестнадцать лет он привык к одиночеству, к холодной пустой постели, в которую порой так и не укладывался, проводя время до утра с книгой, или с сигаретой, или — что чаще всего, — с воспоминаниями. Так с чего бы всего одной ночи, полной того, от чего сердце сладко сжимается, а не щемит острой болью, что-то изменить?

Глава Аддермира отправилась домой, в жаркую Карнаку, жителям которой была так нужна. И всё, что осталось у Корво — это память о её осторожных касаниях, таявших вчера на его коже, да осевший на подушке аромат — совсем не такой, как у Джессамины. По забавному совпадению, Императрице действительно нравился запах жасмина*, так что её любимые духи были именно с этой нотой; а ещё её аромат составляли пудра, и пергамент, и сладковатая молочная нотка, появившаяся после рождения дочери. Александрия же оставила после себя иной след: медовая сладость южных цветов, въедливая тяжесть вездесущей серебряной пыли, солёная свежесть морской воды, едва уловимая резкость лекарственных растворов — всё это было замешано на горьковатом, дразнящем, зрелом запахе женского тела, такого тёплого и трепетного.

Невозможность дотронуться до неё, хотя обоняние твердило, будто она всё ещё рядом, раздражала. Но это яркое смешение ароматов всё же убаюкало его.

Сначала ему приснилась Джесс, глядящая снисходительно и сочувственно, целующая его в лоб, словно покойника или ребёнка, и растворяющаяся в воздухе чёрными хлопьями. А потом — Александрия, её ласковый янтарный взор и протянутая к нему рука, кисть которой вдруг потемнела и выпустила острые звериные когти. Даже во сне Корво содрогнулся, но в конце концов потянулся к ней навстречу, однако не успел схватиться и рухнул в долгое холодное падение между островов Бездны. Он всё падал и падал, а иногда казалось, что, наоборот, медлительно парил. И не являлись ему больше в ту ночь ни образы любимых им женщин, ни вездесущий ехидный черноглазый бог, который наверняка не бросил следить за ним даже после того прощания.

Он надеялся, что наутро разум прояснится, но, напротив, проснулся опустошённым. И таковым он стал чувствовать себя и в последующие дни.

Ожидать её решения оказалось тяжелее, чем он предполагал. Корво намеренно не вёл счёт дням, неделям, месяцам с её отбытия. Не то чтобы он не находил себе места, но его тяготило чувство недосказанности, незавершённости после этого расставания.

Может, не нужно было так отпускать её?  Следовало надавить и потребовать однозначного ответа? Нет, нельзя с ней так. Ей тоже непросто, и это должно быть именно её решение, каким бы оно ни оказалось.

А пока он запретил себе думать об этом чаще раза в день. Утренняя суета, дневные обязанности — всё это важнее его переживаний. И только вечером, перед сном, можно подразнить тоскующее сердце воспоминаниями. И снова подумать, что сказала бы об этом всё ещё любимая Джессамина, и в который раз мысленно попросить у неё прощения.

Но в один полдень рутина была нарушена прибытием курьера с письмом, которое ему было велено передать лорду-защитнику лично в руки.

Корво принял увесистый конверт и отпустил гонца. Помедлив, перевернул бумажный свёрток, чтобы увидеть адрес отправителя. И замер, ощущая внутри себя свербящий холод, появляющийся под сердцем каждый раз, когда он не знает, чего ожидать, но изнывает от мучительного предвкушения.

Открыть сейчас или дождаться вечера? У него немало дел на сегодня, но разве сможет он справляться с этим любопытством до самого заката?

Все те мысли, что он прежде отгонял от себя, как рой кровавых ос, теперь накинулись на него с жестоким гулом, заглушающим всё вокруг. Что если он будет обнадёживать себя весь день, а вечером прочтёт это письмо и обнаружит отказ?

А, чего уже терять. Не глядя он вскрыл свёрток и в изумлении воззрился на… ключ, выпавший из него на ладонь. Маленькая, но тяжёлая блестящая вещица без каких-либо бирок, но он готов был поставить целую Империю на то, что знает, какую дверь этот ключ должен отпирать. А ещё внутри лежал лист бумаги со всего одной строчкой, от руки, тем слегка неряшливым, но разборчивым врачебным почерком, закорючки которого он рассматривал каждый раз, перечитывая её старые письма:

"Если Её Величество не возражает".

В один миг безумный гул в голове стих.

Через пару мгновений шумный выдох вырвался из уст Корво, который, кажется, ненадолго забыл, как дышать.

***

Лорд-защитник единственный в Башне в силу своей должности имел право без доклада входить в любые покои, поэтому Эмили даже слегка вздрогнула, когда он внезапно хлопнул дверью её кабинета.

Быстро же он примчался.

— Доброго дня, отец, — тепло улыбнулась молодая Императрица, оторвав взгляд от письма, лежащего перед ней на столе. — У тебя что-то срочное? Я пока немного занята.

— Да, срочное. Эмили... — он нерешительно мялся у двери, хотя обычно сразу начинал говорить по существу. Значит, верно её предположение о причине такого внезапного визита. — Мы с тобой как-то обсуждали, как ты и мои заместители по обеим должностям справлялись, пока я был в отъезде, и о моей возможной отставке. Оба раза всё прошло гладко, так что, возможно, я мог бы попытаться снова оставить вас, так как мне… Не уверен, что это окончательно, но я чувствую необходимость покинуть Дануолл. На неопределённое время.

О, Бездна, он отпрашивается у неё, как ребёнок. И до чего же давно она не видела его столь… окрылённым? Так давно…

— Так срочно? Ох, Корво, эта тайная служба не доведёт тебя до добра, — ухмыльнулась она, вставая из-за стола. — Но если так действительно нужно… Что ж, отправляйся. Я вижу, это и правда безотлагательно: наша мрачная столица дурно сказывается на тебе. Хотя, — молодая Императрица сощурилась, решив принять правила игры, по которым он почему-то не желал напрямую говорить ей, куда направляется, — возможно, я смогу дать твоим скитаниям определённое направление, если тебе всё равно, куда ехать или плыть. В конце концов, отставка в должности лорда-защитника и главы тайной службы не означает полный уход от дел империи.

Только сейчас Корво заметил герцогскую печать на письме, которое она взяла со стола, с улыбкой направившись к нему.

— Наш дорогой друг Лука Абеле, герцог Серконоса, пишет, что чрезвычайно нуждается в ещё одном участнике для своего Совета. Желательно, чтобы кандидат мог осуществлять взгляд на его работу со стороны, — например, как если бы он прибыл из Дануолла, — но при этом быть осведомлённым и о местных делах Карнаки, — она с торжеством помахала перед ним пергаментом. — Неосуществимое сочетание, не правда ли? Или же...

О, постойте, неужели его глаза загорелись ещё ярче? Интересно, он уже понял или считает всё это счастливым совпадением?

Понял, конечно, он не дурак. Но будет дураком, если не ухватится изо всех сил за этот шанс.

— Так что, ты готов выполнить волю своей Императрицы и помочь герцогу?

— Конечно, Ваше Величество, — выдавил он из себя наконец, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза.

— Какое облегчение. Значит, если тебя так душит Дануолл, можешь отправляться незамедлительно, едва сдашь дела преемникам. Ты достойно их подготовил, а я — проверила. И у меня есть кое-что, благодаря чему мне ещё проще будет избежать опасностей, — она повела левой рукой с повязкой и, встретив его предостерегающий взгляд, кивнула: — хотя, конечно, я обещаю этим не злоупотреблять. Так что мне остаётся только попросить тебя почаще писать мне и, по возможности, иногда навещать меня здесь, если, конечно, ты надолго обоснуешься на родине.

— Буду стараться, но, боюсь, долгие морские путешествия не лучшим образом могут сказаться на моём здоровье, оно и так уже не идеально. Ваш покорный слуга немолод, Ваше Величество.

Эмили Колдуин не удержала широкой счастливой улыбки:

— Какие ваши годы, лорд-защитник! — лукаво подмигнула она отцу. Затем посерьёзнела, потянулась к нему и обняла так крепко, так просяще, как некогда делала в детстве.

Любые слова, что она могла бы в тот произнести: о её радости за него и Александрию, о благодарности, о памяти о маме, — сейчас были бы лишними. Слишком много пережили они вместе — чересчур много для одной семьи, — и нередко в подобные моменты уже не нуждались в словах, которые всё равно звучали бы неловкими и неуклюжими. Она понимала, что ему было тяжело принять решение покинуть столицу, впервые за долгое время оставив дочь без своей опеки, но ещё тяжелее было бы для него продолжать жить здесь, делая вид, будто за этот год с ним ничего не произошло. Будто он не сумел наконец вырваться из круга мрачных мыслей, которыми едва не обрёк себя на отчаянно-одинокое существование преданной тенью Эмили до конца дней своих. Молодой Императрице было странно видеть отца таким: исполненным надежды, влюблённым… как будто прозревшим. Хотя в том, что он всегда будет носить в душе преданность Джессамине Колдуин, девушка ни на миг не усомнилась бы.

Но не потому ли такой нежной печалью сияли глаза призрака её матери, растворявшегося в небытие пепельно-лазурными хлопьями, когда они прощались там, в Карнаке?

Мама точно желала бы, чтобы он был счастлив. А значит, Эмили всё сделала правильно.