***
Смаргиваю очередное наваждение, судорожно пытаясь осознать себя в пространстве. Только анализировать начинаю не с внешнего мира, а с внутреннего.
Я — это я, где бы я ни был. В какой бы реальности себя не проецировал, это по-прежнему остаюсь я. Со всем своими знаниями, воспоминаниями и зубастыми демонами, но это все еще я. Хотелось бы верить, что помню себя именно тем, кем был вчера и днем ранее, и неделю до этого, и прошедший месяц, три или четыре месяца, или полгода назад.
Кажется, и правда прошло полгода с того дня, когда я пальцем проковырял дырку в стене. Сейчас меня смешит случившееся. Сейчас это кажется забавным. По прошествии времени обрывки воспоминаний полугодичной давности воспринимаются весьма и весьма комичными, что не может не веселить.
Я — это все тот же я. Сумасбродный сумасшедший. Хотя нет, уже вылечившийся сумасшедший. Ну или, по крайней мере, движущийся в нужном направлении для достижения желаемого результата.
Не могу не улыбнуться, обдумывая собственные мысли и выводы, а еще не могу не радоваться тому, что осознание себя в реальности с каждым днем происходит все быстрее и требуется все меньше времени, чтобы окончательно прийти в себя.
— Алексей?!
Подает голос, привлекая к себе внимание. И вроде старается, чтобы слова звучали непринужденно, но я все равно слышу настороженность, отчетливо улавливаю оттенки грусти и легкий налет страха.
Да-да, я о тебе не забыл, я еще здесь.
Откидываю голову чуть назад, медленно поворачиваясь к нему, и столь же замедленно расплываюсь в широкой улыбке-оскале, полной безумия и неадекватности. И кто бы знал, чего мне стоит не расхохотаться, наблюдая стекающую с его губ радость и округляющиеся от понимания всего ужаса глаза.
Да-да, я тебя слышу, слышу и все замечаю.
— Ты не говорил, что у тебя есть дочь.
От этой нездоровой ухмылки я еще не скоро избавлюсь. Сдается мне, что и от характерного поведения тоже. Но меня это не особо колышет, а вот за реакцией на его роже каждый раз наблюдаю с превеликим удовольствием.
— Шут гороховый!
Фыркает он, вмиг осознав, что над ним открыто насмехаются.
Не могу удержаться от смеха. Собственно, и не сдерживаюсь, хохочу во все горло, поглядывая на него сквозь влажные от слез ресницы.
— Ты всегда такой забавный.
Остается театрально смахнуть слезу, а после смахнуть и всю свою веселость, будто и не было ничего.
Эти внезапные скачки настроения мне не нравятся, ему тоже не приходятся по вкусу, но на то есть веские причины, с последствиями которых приходится как-то справляться, даже если и ценой наших нервных клеток. Но это все же лучше, чем постоянно сидеть на препаратах.
Он говорит, что мое состояние вскоре нормализуется, меня перестанет дергать и швырять из стороны в сторону, я вместе с периодически бунтующим организмом привыкну и начну самостоятельно контролировать эмоции. Сейчас с последним совсем беда, но по сравнению с недельной давностью — прям прогресс. Но, опять же, это с его слов. Я, к сожалению, никакого прогресса не наблюдаю, но и, к счастью, ухудшения тоже. И, наверное, слишком много требую от себя самого. Наверное, со стороны виднее. Наверное.
— Не нахожу в этом ничего забавного.
Его голос бесцветен, мое настроение сейчас ему вторит, и чтобы совсем не свалиться в беспросветную мрачную пропасть, нужно вновь на что-то отвлечься.
Скольжу взглядом по фотографиям, на которые ранее обратил внимание.
Интересно, почему я ничего не знаю о его жизни? Наверное, потому, что никогда о ней не спрашивал. Как раз, самое время!
— Она похожа на тебя. У нее твои глаза.
Вглядываюсь в снимок девчушки, весело смеющейся с фотокарточки, и понимаю, что не только глазами похожа, улыбка у нее тоже отцова. И зубной прикус, и оскал, и эти еще пока едва заметные верхние и нижние клыки, будто звериные. Ее папаша подобные отпечатки на коже оставляет в моменты неконтролируемых эмоций.
Невольно передергиваю плечами, ощущая, как тянет кожу под одеждой и как начинают зудеть чужие отметины. Воспоминания, готовые нахлынуть волной, мысленно отметаю в сторону, переключая все внимание на другой снимок. Их тут целая галерея, смотри — не хочу. Стена увешана грамотами, наградами, всевозможными фотографиями, семейными, с каких-то мероприятий, с чинными рожами, в деловых костюмах и в неформальной обстановке загородных домишек или природы, на фоне высотных зданий, с яркой лентой в руках на открытии какого-то центра, в окружении коллег в белых халатах, с дробовиком на плече, в кругу семьи, возле камина, за чтением книги в уютном кресле, и многое-многое другое, чего беглый взгляд просто не может охватить разом и рассмотреть подробности не представляется возможным.
Не очень похоже, чтобы у этого человека с фотографий было что-то не так. У него налажена жизнь, имеются связи, определенное положение в обществе. Виден достаток и роскошь. Только почему-то запечатленные фрагменты жизни создают впечатление, что смотришь на другой, параллельный этому миру, мир, в котором существует двойник с более успешно сложившейся судьбой.
Последнее, что цепляет взгляд, это фото со свадьбы. Счастливая семейная пара, совсем молодая и еще не познавшая тягот семейной жизни, показывает пальцами жест, который можно интерпретировать, как неприличный, но если присмотреться, молодожены демонстрируют обручальные кольца. Сейчас у него не осталось и следа на безымянном пальце, как, собственно, нет и улыбающейся рядом жены, нет каждодневных звонков ей же или от нее же. Выводы напрашиваются сами собой.
— Почему ты в разводе?
Хочется смотреть ему в глаза, когда задаешь вопросы, чтобы видеть реакцию. Возможно, чтобы понять, значат ли для него еще хоть что-то все эти воспоминания или же они сейчас именно те воспоминания, какими должны быть и какими именно мне хотелось бы их видеть в отражении чужих глаз. Только на меня не смотрят. Он предпочитает устремить взгляд в окно, будто за его пределами находит для себя что-то крайне интересное.
— И почему ты работаешь Здесь?
Весь этот кабинет — это некая ширма, заглянув за которую можно увидеть чужое прошлое. И в какой-то момент становится понятно, почему он не любит впускать сюда хоть кого-то. Я вот, к примеру, хоть и попал в сие священное место, но еще толком не понял, в качестве кого мне было позволено сюда войти.
И так ли он сильно не хотел подвергнуться расспросам о прошлом, как сейчас пытается показать всем своим отстраненным видом?! Но ведь зная меня, стоило догадаться, что я не упущу шанс узнать о нем чуть больше.
— Судя по этим фотографиям, у тебя все было отлично.
Огибаю дугой кресло, которое изначально предназначалось мне и которое я стоически игнорировал все это время, и почему-то именно сейчас захотелось опуститься в него, всем телом ощутив мягкость обивки и удобство конструкции.
— С ними случилось что-то страшное?
Предположение звучит совершенно отвлеченно, безучастно и как бы между делом, без грамма любопытства в голосе, но именно этот вопрос выдергивает его из глубокой задумчивости.
Интересно, а он слышал хоть один мой вопрос? Или все слова прошли мимо его ушей?
— С ними все хорошо. Просто…
Встрепенувшийся вмиг, он замирает всего на мгновение, пока взгляд пробегает по тем фоторамкам, на которые минутами ранее смотрел я, и, кажется, что взлетевший в отрицании голос так и зависнет в пространстве тишиной.
Ему же подобно оборачиваюсь на стену, увешанную множеством фотографий, мысленно пытаясь понять, какое именно изображение зацепило его сильнее всех остальных и какое заставило замолчать. Наверное, испытываю неконтролируемую ревность и необоснованную злость на что-то прошлое, которое все еще заставляет чужое сердце пропускать удар, делать кульбит и громко ухать в пятки.
— Я все оставил ради человека, которого любил.
Произнесенные слова заставляют вновь обернуться на него, вынуждают заглянуть в глаза, тем самым выдавая и себя с головой и заглядывая в чужой омут. А там чертей не меньше моих собственных и все с факелами, все к жертвоприношению готовятся.
— Много всего?
Невольно облизываю вмиг пересохшие губы. А затем пытаюсь сглотнуть ком в глотке, и сделать это так, чтобы не было слышно, но выходит с точностью наоборот, звук оглушает настолько, что начинает звенеть в ушах. Едва сдерживаю себя, чтобы не закрыть уши ладонями, со стороны наверняка кажется, что недовольно морщусь, как от упоминания чего-то не очень приятного.
— Очень много.
Он предпочитает не заметить мою на мгновение перекошенную гримасу. Наверное, тоже списывает все на ревность. Но оно и к лучшему, пусть думает, что я банально ревную, позволяя себе чуть больше, чем должен. Пусть думает, что именно таким способом выражаю свой интерес к нему. Пусть лучше думает о чем-то таком, чем вновь начать подозревать мою неадекватность действий и слов.
Я заметил, что у влюбленных и у психов очень схожее в чем-то поведение. И те и другие в моменты обострений плохо отдают отчет своим действиям. Мне в сложившейся ситуации выгоднее смахивать на влюбленного идиота, нежели на неуравновешенного психа.
— Она тебя не простила?
Приходится откашляться, чтобы голос не хрипел. И мне везет, он настолько глубоко погрузился в свои мысли, что ничего не замечает. И это дико непрофессионально с его стороны, но сейчас мне плевать. И ему плевать.
— Нет. Ее отец понял и простил, а она нет.
Отчего-то кажется, что с чужим родителем у него изначально отношения складывались лучше, нежели со своей, теперь уже бывшей, женой. Наверное, иногда так бывает. И наверное, бывает чаще, чем мне думается. Но все же бывает с кем-то другим, не со мной.
— Поэтому ты сейчас в этой дыре?
— Да.
Мне думается, это не худшее место, где может оказаться провинившийся в чем-то человек, но оно явно в разы хуже того, которым он заведовал ранее.
Интересно, жалеет ли он хоть о чем-то? По нему никогда этого не понять. Закопается глубоко в себя, как моллюск в раковину залезет, и его потом фиг достанешь из-под толщи песка и воды.
Интересно, почему я всегда западаю именно на таких скрытных личностей. Неужели мне доставляет моральное удовольствие расковыривать их наглухо закупоренную раковину? Или все дело в переключении внимания и попытке отвлечься от своих кошмаров? Ведь если так подумать, то это именно он выдернул меня Сюда и именно благодаря ему я сейчас сижу Здесь, а не подрываюсь на смятых мокрых простынях от очередного спроецированного подсознанием ужаса. Тогда, может, это и не ревность вовсе, а банальная зависть?!
От последней мысли едва скулить не начинаю, вовремя беря себя в руки. Правда, выдохнуть все же приходится с шумом. Но мне везет, он ничего не слышит, витая где-то в облаках.
Интересно, я когда-нибудь буду с таким же выражением лица вспоминать прошлое? Отстраненный, задумчивый, загадочный даже, с легкой полуулыбкой на лице и с толикой грусти в глазах. Любопытно, меня мое сумасшествие хоть когда-нибудь отпустит? Хоть когда-нибудь я смогу вздохнуть полной грудью, спокойно рассказывая кому-то свою непростую историю?
Вновь вздыхаю, прикрывая глаза на мгновение, а дальше таращусь в потолок.
Пытаюсь анализировать его поведение, свое поведение и всегда захожу в тупик. Что творится в его голове? И что творится в моей? Хотя, куда мне до какого-то анализа чужого поведения, если иногда я даже себя не понимаю. И поступки свои не понимаю.
Надо срочно отвлечься. Сегодняшние мысли начинают сводить с ума.
— Познакомишь со своей дочерью?
Резко выпрямляюсь, вытягиваясь струной, готовый вот-вот соскочить с места и помчаться куда-то, куда угодно, лишь бы штаны на месте не просиживать.
Меня вновь качает, но я вновь отмахиваюсь. Это скоро пройдет. Он обещал, что пройдет, надо немного потерпеть.
Потерпеть.
Растягиваю губы в глупой кривой улыбке и от внезапного напряжения ощущаю, как зрачки начинают пульсировать, аж глаза руками потереть захотелось, но я держусь, иначе это выдаст мою нервозность. Смотрю на него не отрываясь, а он так же неотрывно смотрит на меня, и выражение лица его медленно меняется с глубоко задумчивого на искренне удивленное, едва ли не ошарашенное.
— С какой?
Его голос слышится словно издалека, а я отчетливо вижу, как отлетаю от него, прям на кресле, на достаточно приличное расстояние. А еще вижу, как растягивается в размерах комната, становясь больше похожей на вытянутый бесконечный коридор. Только его глаза кажутся нереально четкими. И они, подобно моим, пульсируют непроглядной чернотой.
— Э-э-э…
Сглатываю шумно, не в силах произнести ни слова. И невольно начинаю дергаться, будто мышцы резкой судорогой сводит. Сначала дергает одну руку — запястье, приходится пальцы в кулак сжать, чтобы мышцы напряглись и хоть немного отпустило. Потом другую, но уже предплечье, и тогда вцепляюсь в него пальцами, правда не так резко и резво, как мне того хочется. А следом начинаю шеей дергать, и теперь уже едва не вцепляюсь в собственную глотку, лишь бы голову не мотало из стороны в сторону.
Не уверен, что со стороны меня не дергает сильнее, чем я ощущаю. Уже совершенно не уверен, что мне сейчас санитаров не вызовут.
В голове происходит резкая перемотка прошедшего дня. События, слова, люди, цвета и запахи с начала утра наматываются одно на другое, чуть притормаживая в определенные моменты и уже совсем замедляясь и концентрируясь на последнем часе.
То, как я спокойно зашел в холл больницы. То, как улыбчиво поприветствовал персонал и перекинулся с кем-то парой незначительных слов. То, как неспешно поднялся на второй этаж и прошествовал вдоль знакомых дверей до той последней нужной. То, как постучался два раза и, не дождавшись ответа, дернул за ручку запертой двери. То, как натурально расстроился и опустил плечи. И то, как вмиг стекла с лица довольная улыбка. И то, как вздрогнул от неожиданного дуновения ветра по шее, точнее, чужого дыхания.
Я ведь запомнил твою утреннюю теплую улыбку. Она ведь не могла мне показаться. И твои руки на моей талии, тогда ты отпер свой кабинет и таки затащил меня внутрь, тоже не могли мне присниться. И поцелуи, от которых губы до сих пор горели, я не мог придумать. Не мог. Просто, не мог.
Шею дергает очередным не то спазмом, не то нервным тиком, и мне приходится больно прикусить собственную щеку изнутри, чтобы встряхнуться, чтобы мир крутанулся на месте и вернул все в прежнее состояние, чтобы я не видел эти километры растянутого пространства, чтобы не слышал, как что-то начинает противно тикать в моей голове, и просто чтобы все вернулось.
Приходится еще глаза зажмурить и головой из стороны в сторону резко помотать, прогоняя ненужные видения и мысли из черепушки.
Я не псих. Я ничего не выдумал. Не в этот раз. Точно не в этот раз!
Отбрыкиваюсь от самых отвратных мыслей и пытаюсь сосредоточиться. Выглядеть спокойным и непринужденным катастрофически не получается, а еще не получается не хмуриться. А с мыслью, что меня сейчас вновь упекут в белую комнату с мягкими стенами, я еще не смирился.
И когда поднимаю взгляд на тебя, вновь окунаясь в омут темных глаз, вижу то, чего не заметил раньше.
— Да ты стебешь меня!
Даже фыркнуть обиженно не получается, до того велико мое офигевание. А Этот хоть и не ржет в открытую, но скалящуюся улыбку с лица тоже не смахивает. Щерит свои смеющиеся зенки и с меня все взгляда отвести не может.
Вот уж подколол так подколол!
На моем лице за эти доли минуты наверняка все ужасы бытия успели промелькнуть и вся бренность мира и безвыходность ситуации. Да, за те мгновения на моем лице столько компромата пробежать успело, что прям хоть под протокол записывай «Виновен по таким-то статьям».
Шиза, я тебя ненавижу!
— Проверяю тебя.
Капец, он бесстрашный! И капец я злопамятный!
И ни тени раскаяния в голосе. В голосе, как собственно и на лице, ни тени грусти, будто и не его минутами ранее вогнали в глубокую задумчивость, будто и не он упоминал какие-то не очень приятные моменты своей жизни.
Он веселится, ему весело! А я уже представляю, что мне там напишут в заключении, в истории болезни, в медкарте и просто где-то там, куда моему носу не дозволено будет сунуться.
— Я вменяем.
Не рычу, нет. Но и от желания встать из кресла и запустить в его улыбающуюся рожу этим самым креслом, едва сдерживаюсь. И нет, меня не удерживает вес предмета мебели, на котором я сижу, при желании ведь все возможно, главное ж иметь желание, а остальное дело техники и неуемной фантазии.
***
Когда он вдруг позвонил, заявив, что ему нужна моя помощь, он не сказал, какого рода помощь ему нужна, а я по дурости своей не уточнил и согласился. Мне в ту минуту кинули короткое: «Приезжай» и бросили трубку. И если честно, за эти полчаса, пока добирался до чужой квартиры, я успел столько всего передумать-напридумывать, что сам поразился выверту своей фантазии. Но вот уж чего я не ожидал и к чему не был готов, так это к тому, что за спиной взмыленного и растрепанного Мирона увижу его маленькую копию в голубом платьице.
— Это…
Так и замираю с открытым ртом посреди коридора. И пошевелиться боюсь потому, что у этой мелкой взгляд такой же, как и у ее папаши: пронизывающий насквозь. Меня сейчас вполне натурально и совсем не фигурально нацепили на шампур и уже подумывают, в каком углу кострище разводить.
— Ты сказал, что поможешь.
В отличие от меня, который уже прибыл на место и уже никуда не спешит, он суетится без конца. Сначала меня отодвигает в сторону от двери и с прохода, чтобы закрыть входную железяку, потом что-то ищет в карманах висящей на вешалке одежды, потом это что-то звенящее вкладывает в мои руки. Я даже не смотрю, что именно мне дают, просто машинально вцепляюсь в холодный предмет и спустя мгновение опускаю взгляд на связку ключей.
— Да, но…
В голове пустыня с перекати-поле и ни одной внятной мысли или отговорки. Штиль полнейший.
А он, на свою радость, нагло пользуется моим замешательством. Нагло и совершенно не стесняясь.
— И ты говорил, что хочешь познакомиться с моей дочерью.
Это мне уже фактами звучит. И ведь глупо начать отпираться, что в тот раз сказал неправду или что имел в виду нечто иное. Глупо и нелепо. И я столь же глупо и нелепо сейчас выгляжу.
— Да, но… Я как-то по-другому себе это представлял.
Тупо таращусь на связку ключей в руках, туго соображая, зачем они мне в принципе нужны. А вот зачем, собственно?! Вдруг такое отупение нападает на всегда светлую и сообразительную голову, что я решаю оставить эту мысль на потом и прячу звенящую связку в карман.
— Я тоже. Но уже как вышло.
И вот то ли я окончательно впал в прострацию и перестаю отображать чьи-то эмоции и действия, то ли мне сейчас не показалось и в его голосе не прозвучало ни одной нотки раскаяния.
То есть для тебя вот это все, это норма, да?!
Но мое возмущение слушать никто не собирается, а через минуту-другую и взглядом уже прожигать некого будет.
— Милая, посиди с дядей недолго, папе по делам срочно уехать нужно. Побудешь послушной девочкой, хорошо?!
Опускается перед мелкой на корточки, по голове ее гладит и, только дождавшись утвердительного кивка, скрывается где-то в недрах квартиры.
А мне ничего не остается кроме как вздохнуть и начать разуваться, благо внимательные глаза больше не следят и можно чуть расслабиться.
Оказывается, взгляд ее папаши выдержать на себе куда проще, чем… Наверное, у нее еще что-то есть от матери, которая мастерски умеет к месту так припечатывать, что невольно ощущаешь себя препарированной лягушкой под скальпелем маньяка-самоучки. Я эту женщину всего несколько раз видел, минуты по две от силы, но мне и того по самую макушку хватило.
— У меня выбор-то вообще есть?
Уже шурую на звуки голосов, надеясь получить хоть какие-то инструкции, дабы не пришлось выяснять и придумывать все на ходу, но совсем не уверен, что меня сейчас услышат, ибо все его внимание устремлено к девочке и к трубке телефона, зажатой между ухом и плечом.
— Не уверен.
Бросает мне одно-единственное, мгновенно переключаясь на прерванный разговор и вновь исчезая за очередным поворотом и в очередной комнате. А далее мы в четыре глаза в течение минут десяти наблюдаем, как его фигура мечется по помещению, в попытке все сделать, собраться и ничего не забыть взять с собой. Я стою в проеме двери, но так, чтобы не мешаться пролетающему мимо урагану, а девочка сидит на диване и аналогично мне же пародирует предмет интерьера.
А этот носится туда-сюда, то на листок что-то записывает, который на барной стойке лежит, скорее всего инструкции, которые проще написать между делом, чем пересказывать вслух, будучи неотрывно висящим на телефонной линии. То какие-то документы и папки по всей квартире собирает, я на это только тихо усмехаюсь.
А ведь кто-то утверждал, что работу домой не берет! Вот же врун!
То я наблюдаю, как он не может застегнуть манжеты рубашки, подходит к дочери и та молча, будто бы не в первый раз, заправляет маленькие пуговицы в петли на одной руке, а потом то же самое проделывает и на другой. Через минуту девочка так же молча завязывает ему галстук, когда он будучи уже почти собран, одет и обут, присаживается перед ней с висящей на шее удавкой.
И не знаю, что в данной ситуации задевает меня больше: что мое присутствие игнорят, или то, что действуют они как один слаженный механизм, каждое движение которого годами отточено и отполировано до совершенства.
— Ты уверен, что готов доверить мне своего ребенка?
Цепляю его за запястье, когда пробегает мимо, и говорю достаточно тихо, чтобы не было слышно ни девочке, ни в трубке телефона. И он, разумеется, меня слышит. Бросает невидимому собеседнику пару слов и отключается. Всего мгновение смотрит на погасший экран, а после ныряет в глубину моих глаз.
И что ты там пытаешься разглядеть? Все ведь уже видел. И не единожды.
— Ты ведь утверждал, что вменяем.
Щерится, ищет несостыковки, пытается понять, промахнулся ли с выбором или же нет, но на анализ всего этого нужно больше времени, чем есть. Это понимает он. И это понимаю я. У меня тоже мало времени для понимания — вывезу я или нет, вывезет моя психика или нет.
— Вменяем. Но ты, действительно, не боишься, что я случайно не выкину ее из окна?
Голос становится еще тише, чтобы со стороны никому не было слышно. Он же буквально читает слова по губам.
Я не угрожаю, не предупреждаю о своих возможных действиях и их последствии. Ничего такого. Мне нужно знать, что он мне доверяет. Именно доверяет, а не… я не очередной удачно подвернувшийся под руку безотказный вариант.
И, видимо, он что-то замечает в моих глазах, решимость или адекватность. Или просто вменяемость, без чертей с факелами и кострища.
— Нет.
Всего одно слово, после которого он скрывается в лабиринте коридора. Одно короткое слово, чтобы я вновь начал улыбаться. Всего одно, чтобы вновь сделать человека счастливым и слегка придурковатым.
Бросаю беглый взгляд на девчушку, которая делает вид, что не заметила нашего перешептывания. А после бросаю взгляд на оконную раму. И только усмехаюсь, заметив очевидное.
— Тогда ты не против, если я пошире открою окно, а то у тебя здесь душно.
Кричу в коридор, даже с места не сдвигаясь, мысленно отсчитывая секунды. На четвертой его фигура вновь материализуется рядом, но видя, что я неподвижен и в сторону окна не рыпаюсь, замирает.
— Там стоит детский замок.
Поясняет, как дитю малому, будто я и сам этого не вижу, будто не знаю об этой системе безопасности. Знаю, еще как знаю. Но здесь опять же степень доверия играет важную роль.
Все-таки чего-то ты опасаешься, да? И если не только за сохранность своей дочери, то тогда что еще? Что тебя так страшит на высоте этого небоскреба?! И зачем ты забрался под самое небо, если при любом удобном случае свои же страхи гонят тебя прочь?!
— Все-таки не доверяешь?!
Вынуждаю снова заглянуть в свои глаза. За эти минуты его метаний по пространству он мне в душу заглянул столько раз, сколько за всю терапию не смотрел. И вот то ли не может увидеть там ничего определенно опасного, то ли я и правда успел измениться.
Искренне хочется верить во второе, но и первое сбрасывать со счетов не стоит. Может, я и перестал представлять опасность для окружающих, но, тогда как понять, что и для себя я стал не опасным?!
— Это для вашего же блага.
Он будто вторит моим мыслям. Будто видит и замечает чуть больше меня самого. А может, всего лишь перестраховывается. Кто его знает, что там в его дофига умной черепушке варится. Только меня вдруг смешат его слова.
—Да-да. Слышь, мелкая, твой папаша нам не доверяет.
Без задней мысли сгребаю нас в одну банду, обобщая и будто делая соучастниками какого-то преступления. А девочке то ли не в первой бред всякий слушать и не совсем вменяемых людей видеть, то ли у нее нервы такие же стальные, как и у ее отца, но реагирует она на мои слова вполне сдержанно, даже можно сказать, что вообще не реагирует, пожимает равнодушно плечами и уже следует за ушедшей фигурой. И я за ними гуськом.
Спрашивается, а кому тут все-таки няньку искали?!
Ощущаю себя зверски обманутым ребенком, которому на Новый год обещали крутую модель машинки с открывающимися дверьми и на радиоуправлении, а в итоге подарили даже не ее подобие, а пластиковую наклейку с ее изображением.
Реальность бывает жестока. А разрушенные детские мечты и ожидания оставляют в душе травму, едва совместимую с хрупкой и неустойчивой психикой.
Я хоть и не ребенок уже давно, но избавиться от этого ощущения получается далеко не сразу. А когда вновь очухиваюсь и отображаю себя в реальности, то замечаю возле себя девчушку, изучающую меня внимательным и каким-то придирчивым взглядом. И сидим мы на диване, и я тоже бездумно пялюсь на нее уже какое-то энное количество времени.
Круто, папашу мы проводили, а я этого не заметил. Что он там говорил, я тоже не помню, ибо был не в себе. Точнее, меня во мне не было и в помине. Надеюсь, мне за это потом не предъявят. Мелкая на идиотку вроде бы не похожа, так что есть вероятность, что проблем с ней не возникнет. Да, судя по моему разобранному состоянию, проблемы скорее возникнут со мной.
Она что-то там решает у себя в голове, кивает самой себе, соглашаясь, и после этого начинает говорить. И если честно, лучше бы мы молча мультики какие-нибудь смотрели или еще что-то в этом роде делали.
— Мама приказала держаться от тебя подальше, но ты вроде адекватный. И папа к тебе нормально относится.
Кто бы сомневался, что ее мама да не вставит свои пять копеек, не вобьет в чужую голову свою истину в последней инстанции. Благо у мелкой своя думалка на плечах имеется, которая умеет не только думать, но еще и анализировать происходящее. И если мне, как совершенно постороннему человеку, девочка может не доверять, то выбору своего отца, который привел меня сюда, она склонна довериться.
— Спасибо твоей маме за добрые слова.
Сарказм так и просится с языка. Но все же это чревато. Наговорить гадостей о человеке, которого толком не знаешь, да еще и человеку, с которым будешь вынужден провести рядом неопределенное время, чревато доносом обидных слов до первых ушей. Потому и свой язык приходится постоянно прикусывать, дабы не ляпнуть ничего лишнего и мелкую не обидеть.
— Ты с ней знаком?
У нее такое искреннее удивление на лице рисуется, что не могу не улыбнуться.
Знаком ли я с этой дамой? Лучше бы мы вообще на разных планетах проживали, потому что расстояние в километры дорог и городов не спасает нас от столкновений.
— Что-то вроде. Д-добрейшей души человек.
Едва не заикаюсь, пытаясь подобрать правильные слова. И глаз едва дергаться не начинает от напряжения.
Кажется, я зря согласился помочь, не выяснив сути помощи, которая от меня требуется. Кажется, я еще не раз и не два пожалею об этом. А еще, кажется, надо будет потом пропить курс для восстановления нервишек.
И можно мы не будем развивать эту тему?!
Хочется состроить жутко жалостливую морду, но вместо этого на лицо кривой оскал наползает. И очень хочется верить, что при этом взгляд безумным не становится. Пусть лучше будет тупым и идиотским, пожалуйста, никакого безумия.
Пожалуйста! Слышишь, Шиза?!
— Мама добрая.
Все-таки ребенок он и есть ребенок, его внимание переключить так же легко, как и перещелкнуть скоростной режим на спидометре болида. И меня это спасает. И еще будет много раз спасать за вечер. И я еще не раз буду проклинать одну конкретную физиономию и молить всех известных мне богов, чтобы этот день побыстрее закончился. Даже молитвы какие-то вспомню. И проклятия, да. Много и много проклятий.
— Добрая, да уж.
Ее мать действительно красивая, привлекательная, эффектная и в определенных кругах весьма влиятельная особа. Ее даже можно назвать доброй хотя бы за то, что она занимается благотворительностью и реально вносит вклад в помощь онкобольным детям. Ее можно назвать сострадающей, ведь она помогает попавшим в беду людям, предоставляя им бесплатную юридическую помощь в решении их вопросов и проблем. О ней очень многие отзываются с доброй улыбкой на губах и благодарностью в голосе. Ее уважают и, в какой-то степени, боготворят.
Я бы искренне назвал ее доброй. Если бы она еще в самую первую нашу встречу, и во все последующие, убить меня не грозилась.