Минхо заклеивает пластырем ссадину на щеке у Феликса — последнего ребёнка, которого нужно было заштопать сегодня — и отправляет его спать, откидываясь на спинку кресла. Холодная рука ощущается приятным компрессом на горячем и покрытом лёгкой испариной лбу: за последнюю неделю он уже успел забыть, что из себя представляет жизнь без головной боли. Он пропускает чёлку сквозь пальцы и отбрасывает назад — может, хоть так станет полегче и попрохладнее, — подпирает рукой голову и прикрывает глаза, кажется, впервые за последние сутки. Главное — снова случайно не уснуть в кресле, в последний раз он вообще не помнил, как после этого добрёл до автобуса и улёгся там. В сон он сейчас проваливается моментально, если предоставляется такая возможность, хоть что-то хорошее в сложившейся ситуации. Он и теперь чувствует, как веки начинают приятно тяжелеть, поэтому проговаривает про себя, что самое время открывать глаза, пока он ещё не уснул, только если бы это было так просто.

Из полудрёмы его вытягивает голос, раздавшийся сбоку. Минхо открывает глаза и, отняв голову от руки, поворачивается. Губы растягиваются в лёгкой улыбке сами по себе, когда он видит, как Чан подходит к нему своей неловкой походкой, потирая руки и затылок, будто они не тысячу лет знакомы и не спят рядом в одном автобусе, будто Минхо не пришлось однажды из него осколок стекла вытаскивать и накладывать швы, а впервые видятся, Чану шестнадцать и Минхо — его школьный краш. Чан видит его улыбку и тепло улыбается в ответ — иначе и не умеет. Минхо потирает глаз и сонно спрашивает:

— Привет. Чего не спишь? — вопрос риторический, конечно, но Чан всё равно находится, что ответить. 
— Тебя жду, — шутка, конечно, но сердце всё равно бьётся чаще и тепло растекается по телу каждый раз, оседая тяжёлым комком где-то в глотке. Минхо себя за это осекает, потому что тоже мне нашёл, чему радоваться так, словно Чан не ведёт себя с остальными точно так же.
— А меня не надо ждать, я уже сплю, — он показательно роняет голову обратно на руку, закрывает глаза и слышит, как Чан рядом тихо смеётся. — И что? Даже не скажешь ничего мне про то, что быть таким красивым каждый день, должно быть, утомительно? Не заболел?
Чан смеётся ещё раз, а после произносит с улыбкой, тихо и низко: 
— Заботиться обо всех вокруг, должно быть, утомительно.

Холода подступают стремительно, по ночам уже становится морозно, но в поле всё ещё слышно стрекотание немногочисленных сверчков — последних, кто напоминает о прошедшем лете. Минхо, почему-то, их жалко, очень жалко это ушедшее лето и тепло, которое в нынешнем году держалось так долго, но ещё больше Минхо жалко себя. Чан едва ли может себе представить, каково это — испытывать такое чувство.

— А то ты не знаешь, — Чан смотрит на него прямо и ровно, будто и правда не знает. — Да ладно, мы в этой лодке вдвоём и добровольно. Меня волнует каждая царапинка и каждый сопливый нос, я тут ко всему отношусь серьёзно, — Минхо поднимает глаза и ловит его взгляд. — В конце концов, это то, что получается у меня лучше всего, наверное? Заботиться о других.

Чан присаживается на корточки перед ним и смотрит, пока внутри у него сгорают потоки метеоров, звёздные дожди и ливни и всё это отражается в глазах напротив. Но на самом деле в глазах напротив отражаются только удивление и непонимание. Он спешит разъяснить осторожно:
— Ты никогда не думал о том, что, может, пришло время, чтобы кто-нибудь позаботился и о тебе? 
Но и на этот раз в глазах напротив он встречает только ещё больше смятения. Минхо снова отнимает руку от виска и держит её рядом, опираясь локтем на подлокотник кресла, и глядит устало и настороженно. 
— Ты позволишь? 
Но едва он успевает опомниться, как Чан уже протягивает руку к его щеке и осторожно клеит украденный из аптечки рядом пластырь на скулу. Минхо готов поклясться всем, что у него есть, что Чан задержался рядом с его лицом и разглаживал концы пластыря значительно дольше, чем было необходимо, и пока он не знает, как ему поступать с этой информацией. Когда Чан всё же отстраняется, Минхо сам касается пальцами заклеенного места: оказывается, у него под глазом всё это время была ссадина. Неожиданно.

— Меня волнует каждая царапинка.

Минхо переводит на него опустошённый взгляд: его уже давно так не сбивали с толку, а необычного он видел и испытывал за последнее время немало. Чан кладёт руку на его колено, желает спокойной ночи, говорит не засиживаться долго, встаёт и уходит в сторону автобуса.

Минхо чувствует, как начинают гореть царапина и колено в том месте, где его только что касалась рука Чана, а ещё несколько мгновений погодя загораются красным щёки и уши. Он пропускает чёлку сквозь пальцы и отбрасывает назад, прикладывает холодные ладони ко лбу и к щекам — может, так станет полегче и попрохладнее. Почему ему вообще жарко, сидя на улице в конце октября?