Эвридике стоило колоссального труда собрать в цельную мозаику разрозненные впечатления и события, начиная с последней ночи у леса. 

Девушке так и не удалось рассмотреть ни лица, ни фигуры преследовавшего ее незнакомца; она не добилась от него ни слова, ни полслова, однако боль от пронзающих ногу клыков никак не оставляла. Помимо яда, разъедающего вены, нимфа восстановила какие-то смутные ощущения присутствия чего-то мрачного, кошмарно сильного, ощущения того, как её куда-то тянули, мерное покачивание лодки – наверняка путешествие по волнам реки Стикс. 

Мысли обрели четкость лишь на твердом берегу подземного царства – когда к ее губам поднесли чашу. 

– Пей, дитя, – Произнесла женщина с почти материнской заботой. – Твоё земное осталось позади. Ныне твой удел – небытие и забвение.

Эхо глухо отдалось в голове: небытие и забвение.  

Поэтесса едва не сделала глоток, а затем до неё дошел смысл фразы. 

Забвение? 

Забыть всё? Забыть себя, радости жизни, песни, друзей и родных, Орфея, наконец?

Кто-то правда убежден в том, что она на это согласится? 

Эвридику обуяла нечеловеческая ярость, сметая внутреннюю пустоту, поселившуюся в ней после укуса. Довольно и того, что она, судя по всему, уже мертва, и не вернется. В гневе и отчаянии ей не было страшно, не пугала встреча с богами, не пугала изначальная мощь, пронизывающая насквозь. 

Героиня сжала зубы и резко махнула рукой, выбивая из пальцев луноликой сосуд. Чаша отлетела в сторону, расплескивая воду – наверное, из реки Леты – но не разбилась; а вот жидкость испарилась мгновенно. 

Геката замялась от проявленной дерзости. Чуть пошатнувшись, точно от пощёчины, богиня задрала подбородок и захохотала вовсе не злобно или издевательски, а скорее искренне развеселившись. Стигийский лодочник за спиной нимфы промолчал, только, кажется, изумленно вдохнул, а после оттолкнулся от дна и отправился восвояси. Танатос, опаивавший души поодаль, обернулся на звук. Яркость отразившихся на его лице шока и негодования от вопиющего, небывалого неподчинения, сравнится с контрастом фонтанирующего лавой вулкана и снежных ветреных пустошей недосягаемого севера. 

Воплощение Смерти подлетел к женщинам подобно фурии и схватил бардессу за запястье. Она же, ошарашенная и собой, и разнящейся реакцией палачей, попыталась вырваться.

– Пусти! – Шипела дева, напрягаясь, готовая вцепиться в щеку или нос, отводила свободную руку для удара. – Дай мне меч, и мы посмотрим, насколько крепки границы Аида! 

– У тебя здесь нет никакого голоса, смертная! – Взъярился бог в свой черед. 

– Танатос, – Отсмеявшись, Геката посерьезнела и взяла его за плечо. – Сколько помню, души не осмеливались перечить нам таким образом. Мы отведем её к царю и царице. 

В залах и коридорах дворца с чуть ли не кристальной, осязаемой тишиной, не распадающейся даже от снующих всюду бесстрастных теней, горгон и иных слуг, гнев стал сходить на нет. Пожар в груди унялся, и Эвридика задохнулась бы стараниями ледяных когтей ужаса и безысходности на горле, если бы ей нужно было дышать. Её потряхивало то ли от этого, то ли от липкого тумана, стелящегося по треснувшей плитке, однако шла певица меж жнецов с высоко поднятой головой. Пока ей есть, что терять, но отними это – и будет потом неважно. 

Правитель восседал на огромном троне, украшенном черепами, и лениво беседовал с полусонным кудрявым юношей – должно быть, владыкой грез. Волосы Аида рассыпались по плечам и переливались языками алого, оранжевого, желтого пламени, играя с зеленоватым светом сотен парящих под сводами комнаты свечей и коптящих стены факелов. 

Подле скучала усыпанная вянущими цветами и увешанная изысканными драгоценностями дама с выдающимися скулами. Глаза женщины были столь же тусклы, как и каменья на её шее и пальцах, а некогда воздушное, струящееся одеяние походило на мертвецкий саван – она выбивалась из общей картины, пытаясь в оную вписаться.  

Приблизившись, Геката и Танатос поклонились, заставили Эвридику сделать то же самое, и вкратце объяснили суть дела. 

Доселе спокойный и равнодушный, царь приподнялся, чтобы рассмотреть нимфу. Описать подозрительность, превратившую его черты в маску, явилось бы непростой задачей и для прославленных философов.  

Певица нервно (спасибо, тон не дрогнул) повторила просьбу дать ей меч и позволить сразиться за свою память и относительную свободу, чем впечатлила, пожалуй, весь двор. Богиня, представившаяся как Персефона, заступилась за девушку, видя, что Аид, пусть и заинтересован, но возмущен, и собирается осадить наглую смертную. 

Царица пожелала оставить Эвридику в качестве сопровождающей – всё равно отсюда не сбежать, и с прочими усопшими не потолкуешь: они-то не отказались от целительных вод забвения.   

Когда Аид, поразмыслив, решил исполнить прихоть жены, с плеч Эвридики съехала целая гора. Геката незаметно поддержала нимфу, пока та не рухнула – ноги подкосило.

Позже Персефона и Эвридика действительно проводили вместе много времени. Вдали от солнца потерять ему счет нетрудно –  часы ощущались днями, дни – месяцами, и далее, далее, далее. Они гуляли рука об руку, ибо оказались всем, что у них было, путеводной ниточкой, воплощенным внутренним восклицанием: «Я так люблю свет! Мне нужно наверх!»; глушили тоску по поверхности, находя и обсуждая абсолютно каждую тему. 

Повелительница весны показывала колючие или сухие растения – единственное, что она способна здесь создать. 

Эвридика клялась: даже такие её цветы прекрасны. 

Персефона делилась:

– Когда-то мир сиял и для меня. Я бы хотела отыскать ключи от своей свободы больше всего… Ты храбрая, раз была готова за нее сразиться. 

Нимфа откровенничала в ответ: 

– Я была готова сразиться, чтобы вернуться к Орфею. Он бы поступил так для меня. Я знаю: он захотел бы спуститься сюда за мной, но… его всё нет. Я ошиблась? Или нужно ещё подождать? Ох, Мойры, как бы мне ни было грустно, как бы я ни скучала… Я не хочу, чтобы он приходил. Ему нечего здесь делать. Он должен дожить свою жизнь. 

Порой певица бродила одна. Она быстро задобрила огромного трехголового пса, Цербера, лаской, а вот уговорам отнести её к выходу тот не поддавался. Что ж, по крайней мере зверь разрешал себя гладить. Нечасто, наверное, обитатели Аида уделяют ему минуту-другую. Кто самый хороший мальчик?.. 

Однажды Эвридика вышла к берегам Стикса с песней на устах. Безумно глядя в воду, сходя с ума от печали, дева тянула их с Орфеем строки и сдерживала слезы. Руки у нее дрожали. 

Тогда из тумана выплыл услышавший ее лодочник. 

– Не вздумай и пробовать выбраться вплавь, девочка, – Дослушав, предостерег он, задерживая суденышко длинным крепким веслом. 

– Почему? – Безучастно спрашивала поэтесса, не отводя от волн взора. 

– Потому что прежней уже не будешь. Я – Харон. 

Бардесса подняла голову и моргнула, фокусируясь. Лицо бога-перевозчика, возможно, когда-то красивое, с широкой челюстью и высоким лбом, представляло собой обтянутый кожей череп, а в глазницах горел огонь. Ладони тоже были костьми, а остальное тело скрывал потрепанный плащ. Но облик лодочника не испугал Эвридику, и плечи его, похоже, расслабились. 

– Кто я такая, ты, наверное, знаешь. 

– Знаю. Геката никак не нарадуется, что у царицы появилась компания. 

Кивнув, Эвридика собралась было возобновить движение: так сложно ей было находиться с тем, кто ее сюда привез. Не со зла, конечно, Персефона тепло отзывалась о Хароне, и по своей воле он бы не стал спускать людей вниз, и всё же… 

– Постой, – Окликнул её бог. – Я не могу вернуть тебя обратно, но могу ненадолго забрать с берега, если пожелаешь поговорить еще с кем-нибудь. 

То, как звучала просьба, смягчило нимфу: судя по всему, беседа нужна была самому Харону. Тот не стал отрицать:

– Это так. У Гермеса, Гекаты и Танатоса много дел, и они редко останавливаются. Царице запрещено ступать в мою лодку, и она сама жаждет новостей. А ты… Ты смертная. И видишь вещи иначе. 

Грустно улыбнувшись, Эвридика взошла на борт и не замолкала долгие часы, пересказывая фестивали и пиршества, припоминая мелочи вроде медовых пирогов и трелей птиц, запаха лугового разнотравья и плясок. Может, когда-нибудь у Харона бы выдалось мгновение, чтобы сойти на землю – она бы научила его танцевать. 

Лодочник же поведал, что, должно быть, тоже ходил по миру живых, однако почти ничего не помнит. Ему нравилось ощущать тепло летними днями, вкушать вино и фрукты, грезить о приключениях… По правде, грезил он до сих пор. Вот уж кто бы подумал, что стигийский перевозчик окажется мечтателем, а затем и другом мертвой душе. 

Когда Эвридика коротала время с ним, Цербером или владычицей, ей удавалось ненадолго выбраться из бездонного колодца меланхолии, вызванной ожиданием. 

Порой она готова была сдаться и забыть, лишь бы прекратить чувствовать всю эту раздирающую боль. Но могла ли она продать свою любовь? Не только к Орфею, но и к Харону и Персефоне? Может и могла, но не хотела. 

Впрочем, отчаяние толкало ее если не на один безумный поступок, то на следующий.