Брат всегда любил её пышные волосы. Орихиме отчетливо помнит старую ясеневую гребёнку, которой он расчёсывал их после душа, помнит тепло его рук, касавшихся головы и лица, и эти воспоминания согревают ей сердце. А две милые детские заколки, подаренные Сора, Орихиме хранит как настоящую драгоценность, но из-за частой носки они начали гнуться, поэтому теперь она не надевает их каждый день.

Ичиго её волосы тоже нравятся. Однажды он сказал, что они очень красивые.

Орихиме мечтательно улыбается своим мыслям, пока распутывает колтуны на затылке, и изредка поглядывает в зеркало туалетного столика, перед которым сидит: оттуда за ней наблюдает пара хитрых синих глаз.

«Я жива», — думает она и снова улыбается.

Верно, апокалипсис не случился, никто её не сожрал. Наоборот, ненадолго примерить шкуру Ичиго оказалось даже полезно: они с Джаггерджаком наконец изучили друг друга как следует, пока тот вколачивал Орихиме в матрас, а она и моргать не смела, следя за его разгладившимся лицом.

— Ну ты и бревно, — только и бросил он ей, уже выкидывая презерватив.

Орихиме не оскорбилась. В конце концов, она даже не вспотела — Гриммджо сделал всё сам.

Зато так она заступила на территорию врага, подсмотрела его стратегию и познакомилась с очередной уродливой личиной. Или же на этот раз тот показал своё истинное лицо?

И пока Гриммджо лежит в постели, разморенный и притихший, Орихиме испытывает ни с чем не сравнимое ощущение почти что пьянящего превосходства: сейчас ей хотя бы не страшно.

— Как делить будем? — каркает вдруг Гриммджо, прикуривая сигарету.

— Делить что́? — удивляется Орихиме. Даже перестаёт орудовать расчёской.

— Дура, не что́, а кого, — огрызается Гриммджо, выдыхая едкий дым в потолок спальни, и Орихиме мгновенно понимает, о ком идёт речь. — Я хочу его на выходные, по вторникам и четвергам. В другие дни некогда.

Она хмурится, стискивает ладонями край столика и неожиданно твёрдо произносит:

— Но Куросаки-кун же работает как проклятый! Нужно учитывать и его расписание.

Гриммджо пыхтит сигаретой, скользя по ней новым, заинтересованным взглядом.

— Отлично, тогда займись этим, куколка. Но чур дели дни поровну. Я в любом случае его не отдам.

— Я тоже его не отдам, — оборачивается Орихиме, пытаясь сохранить сосредоточенный, воинственный вид. И сдержать улыбку. Ликование переполняет её: наконец с ней считаются, она может что-то изменить, взять ситуацию под относительный контроль!

— Тогда нам стоит найти компромисс, как думаешь? — щурятся синие глаза в удушливом сигаретном дыму.

— Чёрт возьми, не верится, что я это говорю… — хмыкает чуть погодя Гриммджо. — Сначала хотел от тебя избавиться, но тогда рыжий бы точно задёргался. — И добавляет: — Но всё же не беси меня, поняла?

Орихиме медленно кивает, снова слыша утробное рычание дикого зверя в его ржавом голосе.

— Дай телефон, забью свой номер, — требует Гриммджо и тушит сигарету об изголовье кровати. — Подбери дни так, чтобы Куросаки к моей очереди был более-менее вменяем. Надоело трахать полудохлый кусок мяса.

***

Незримо, постепенно, словно таяние снега по весне, жизнь меняется к лучшему: Орихиме уже не просыпается по утрам с ощущением, словно увязла в зловонной трясине, а к Ичиго возвращаются силы.

Благодаря уговору с Гриммджо и их тайному расписанию им обоим удаётся проводить с Куросаки необходимое время, при этом не пересекаясь и не тревожа последнего, а Ичиго перестаёт убегать, прячась с головой в работе. Только он всё больше молчит, лишь отупело подыгрывает Орихиме в восстановленном после урагана кукольном домике, но ей хватает и этого: главное, что Ичиго рядом, что безобразных ран на его теле чуть меньше, что он спит в тепле и ест горячую еду.

Орихиме кормит Ичиго замысловатыми блюдами, гладит ему рубашки, таскает на свидания в парки, кафешки да кинотеатры и старается не обращать внимания на пустоту, карциномой разрастающуюся в родных глазах.

С Гриммджо она связывается каждую неделю: Орихиме сообщает тому о количестве запланированных у Ичиго выходных и наименее загруженных дней, а далее происходит их мучительный делёж. К своему собственному удивлению Орихиме каждый раз настойчиво отстаивает половину, и все так или иначе остаются довольны.

Но оказывается, что даже в логически выверенном, согласованном и удобном расписании случаются непредвиденные сбои: однажды окрылённая долгожданным счастьем Орихиме забывает про очередь Гриммджо и возвращается домой раньше положенного.

А там они с Ичиго уже не прячутся за закрытыми дверями, не боятся оказаться застуканными, и Орихиме поражается, как легко стёрлись из памяти леденящие своей неопределённостью образы того, что́ на самом деле Гриммджо делает с её любимым.

Она замирает на пороге, как и тогда, в самый первый раз — с распахнутыми от ужаса плоскими глазами, выронив пакеты с покупками из ослабевших рук, не разувшись, и слушает крики, рычание, стоны, всхлипы, раздающиеся из глубины квартиры. Там что-то скребётся, топает, бьётся о стену, воет и шипит:

— Куда ты собрался, падла, мы ещё не закончили!

Неужели Орихиме и правда думала, что, отгородившись картонной ширмой, сможет вытолкнуть из своей жизни этот кошмар?

Безнадёжность происходящего обрушивается на неё снежной лавиной, и на одну бесконечную секунду Орихиме больше всего желает вмёрзнуть в антарктические льды, чтобы терзающие её уши звуки наконец исчезли. Но затем крики утихают, словно утопленные в вате, — вместо них до слуха доносятся уже глухие, натужные стоны, — кровь приливает обратно к конечностям, и Орихиме делает шаг. Затем ещё один, и ещё. Она идёт до тех пор, пока не оказывается в спальне.

Там, встав в проходе, она видит Ичиго — он лежит на полу лицом вниз, раздетый, распластанный и скулящий, а на его спине сидит Гриммджо. Гриммджо одной рукой удерживает запястья Ичиго вместе, другой — отводит его голову, чтобы удобнее вгрызаться зубами в подставленную незащищённую шею, и Орихиме кажется, что те рвут не плоть самого дорогого ей человека, а её истасканную душу.

На миг она жалеет, что таки решилась увидеть это воочию, но затем понимает, что вопреки глубокому отвращению и сковавшему её оцепенению не может отвести взгляд.

Красные капли с едва различимым, тяжёлым плеском начинают собираться в лужицу на полу под подбородком Ичиго, и тот с перекошенным от боли лицом приоткрывает глаза. Когда он видит Орихиме, то становится белее простыни, словно забывшийся от жадности и ничего не замечающий Гриммджо за один глоток высосал из его тела всю кровь.

— Орихиме…

От звука слабого, надломленного голоса Ичиго Орихиме отмирает, падает на колени и подползает ближе. Гриммджо по-прежнему не обращает на неё внимания.

«Почему он не сопротивляется? Ему же так больно! Неужели этот дьявол настолько силён? Как я могу спасти его?» — проносятся в мозгу Орихиме беспорядочные мысли. Она тянет дрожащую руку к лицу Ичиго, но останавливается, слыша гортанный, чавкающий рык — это Гриммджо отдирается от растерзанной шеи, поднимает лохматую голову и упирается в неё абсолютно безумным взглядом. В его глазах больше нет сапфировой синевы — та сжалась до двух голодных чёрных дыр. И загустевшая от слюны кровь сочится меж плотно сжатых зубов.

Ичиго начинает вырываться с новой силой, что-то кричит Гриммджо, но Орихиме не может разобрать слов: словно остывшего белого карлика¹, зависшего в неопределённости посреди космической пустоты, её по молекуле затягивает в бездонную пасть, и она забывает себя — забывает отвращение и страх, чугунными обручами сдавливавшие виски уже сколько недель кряду, — отдаётся зверю и сама становится зверем.

Чёрные глаза Гриммджо приветливо ей улыбаются. Он наклоняется вперед, сгребает Орихиме за затылок липкой ладонью и врезается в её приоткрытый рот своим, разжимает зубы и проталкивает язык, а вместе с ним — глоток горячей сладкой крови.

Орихиме давится от удовольствия. Раз уж ей к Ичиго в любом случае не прикоснуться, она получит его через другого: неужели Орихиме не заслужила хотя бы кусочек?

Ичиго рядом обмякает, сдуваясь, как проколотый мячик, глядит на них двоих и больше не может вымолвить ни слова. Но прежде чем он успевает шевельнуться, отклеившийся от Орихиме Гриммджо другой рукой хватает его за волосы и впечатывает лицом в пол.

— НЕ БЕЙТЕ ЕГО!!! — визжит очнувшаяся Орихиме и падает рядом со взвывшим от боли, почти беспамятным Ичиго. Она осторожно приподнимает его голову — от удара из носа пошла кровь.

— Ти-и-ише, куколка, не видишь? Он у нас к такому привыкший, — ухмыляется Гриммджо, вставая. Ногой он наступает Ичиго прямо на затылок, игнорируя протестные вопли Орихиме, и командует ей: — Полезай на кровать. И юбку с трусами сними.

Она не верит тому, что слышит. Но Гриммджо неумолим: в зверином мире привычные законы и порядки не работают, здесь слабый подчиняется сильному. И коль она обратилась в нём несуразным хорьком, желающим поживиться на обеде у тигра, настало время делить добычу.

Орихиме делает, как велено: трясущимися руками стягивает одежду вместе с бельём и ложится на кровать. Узор на обоях — невнятные бордовые цветочки на нежном зефирно-розовом фоне, — от которого Ичиго едва ли не тошнило в первый месяц их сожительства, внезапно напоминает ей мясной срез.

Держа полуживого Ичиго за загривок, Гриммджо затаскивает его следом на постель и кидает на Орихиме. Она принимает содрогающееся холодное тело в объятия и успокаивающе гладит Ичиго по волосам. Тот неуклюже елозит, с трудом ориентируясь в пространстве из-за боли в расшибленной голове и всё ещё кровящем укусе, норовит отползти, но вездесущий Гриммджо полностью контролирует ситуацию и одним движением возвращает его обратно.

— Расслабься, Куросаки, тебе понравится, — с жадным оскалом обещает он, наседая сверху.

Ичиго хрипит в ответ:

— Нет, я не хочу… Только не так… Отпусти её…

— А разве твою девку кто-то держит?

Орихиме, лежащая под тяжестью двух тел безмолвным трупом, ловит обречённый взгляд мутных карих глаз. Что она видит в них? Ей не хочется давать этому названия.

Гриммджо пристраивает обессилевшего Ичиго между её разведённых ног, раскладывает его, как марионетку.

— На, — порывшись в складках простыней, кидает он на подушку рядом с Орихиме презерватив и подмигивает: — Дальше давай сама.

Она не очень ясно понимает, что нужно делать: Ичиго ни разу не возбужден — трясётся от боли, сжался, закрылся, как морская раковина. Но под чёрным взглядом весом в миллиарды Солнц деваться некуда — Орихиме робко обхватывает ладонью его мягкий член, и Ичиго не может сдержать удивлённого «Ах!». Пока она постепенно смелеет, двигая рукой всё быстрее, Гриммджо, который нависает над ними штормовой тучей, проталкивает пальцы в приоткрывшийся рот Ичиго, собирает ими слюну и кровь, вытекшую из разбитого носа, а затем этими же пальцами скользит ему между бёдер. Ичиго стонет, шатается на выставленных вперёд руках, пытаясь сохранить равновесие и не упасть на Орихиме, но балансировать становится всё сложнее, пока эти двое ласкают его измученное тело с поразительной синхронностью.

Орихиме глядит на облепленное рыжими волосами бледное лицо, следит, как на нём сменяются гримасы стыда и удовольствия, и внизу её живота разгорается пламя: Ичиго больше негде спрятаться, он весь перед ней. Наконец-то можно узнать, что у него внутри.

Орихиме нашаривает квадратик из фольги, вскрывает упаковку и подрагивающими от предвкушения пальцами раскатывает презерватив по затвердевшему члену Ичиго. Гриммджо сзади давит тому на поясницу, вынуждает прижаться плотнее и буквально заставляет проникнуть в девушку, старательно задирающую ноги повыше. И вот оно — то низменное, плотское единение, которое одновременно и отвращает своей примитивностью, и возносит до небес, — кружит голову, посылает судороги по натянутым мышцам, раздвигает парны́м жаром рёбра, поднимаясь шелковистым облаком по трахее — сводит с ума.

— Смотри, как кайфует твоя сучка, — вылезает из-за плеча застывшего, пытающегося сдержать голос Ичиго голова Гриммджо и острым языком обводит края его чуть порозовевшего уха. — А вот ты у нас что-то скис…

С этими словами Гриммджо выхватывает из-за спины ремень, который с молниеносной скоростью обвивает вокруг шеи Ичиго и, ловко продев свободный конец через угловатую металлическую пряжку, затягивает одним мощным рывком. Того буквально подбрасывает, в передавленном горле застревает надорванный крик. Ичиго тянется руками к удавке, чтобы ослабить давление… но тем самым лишь вредит себе: Гриммджо хохочет, оттягивает конец ремня сильнее, вынуждает прогнуться до хруста в позвоночнике — у Ичиго из глаз брызжут слёзы, а по ключицам снова течёт кровь из растравленной раны.

— Это чтобы ты не расслаблялся, — мурлычет Гриммджо, наконец опуская руку.

Ичиго валится обратно на Орихиме, задушенно хрипит ей влажными губами в шею, и та, повергнутая шок от подобной жестокости, решается бросить в скалящуюся морду полный ярости взгляд.

— Ха-ха-ха! Чего вылупилась, красавица? — издевается Гриммджо, наваливаясь на них обоих всем телом. — Вечеринка только начинается…

В следующую секунду Ичиго снова вскрикивает, дёргает бедрами, болезненно выстанывая неразборчивые ругательства, и Орихиме чувствует, как его член проталкивается глубже в неё: Гриммджо присоединяется к веселью. В одной руке у него ремень, а другая ползучим змеем скользит по втянутому животу Ичиго. От случайных соприкосновений его пальцев с кожей Орихиме ту прошибает дрожь: она не хочет чувствовать никого, кроме Ичиго, но они трое сливаются в одно уродливое, слюной и кровью склеенное существо — шестирукое и шестиногое, трёхголовое, несуразное, пожирающее само себя, — потным горячим клубком извиваются на кровати в перекрученных простынях, подобно мистическому чудовищу, агонизирующему в предсмертных муках.

Каждый раз, когда Ичиго вот-вот готов рухнуть без сил, Гриммджо натягивает импровизированный поводок, выдёргивает его из полуобморочного состояния, и беспомощной Орихиме остаётся только смотреть, как лицо любимого с закатившимися глазами сначала багровеет, затем приобретает синюшный оттенок, как изо рта с прокушенными губами стекает розовая пена, и слушать страшные хрипы, булькающие за грудиной в лёгких. Единственное, чем она может помочь — изловчиться и упереться ступнями в плечи Гриммджо, но тот с неизменной лёгкостью их смахивает, словно надоедливых насекомых.

Орихиме не может понять, кто первым достигает пика: поступающая в мозг информация перестаёт обрабатываться, сознание застилает туман, но в какой-то момент тяжесть возрастает, все валятся друг на друга взмокшими горячими тушами, а конечности переплетаются, отчего она не сразу соображает, где в этой куче её руки и ноги. Орихиме адски неудобно, больно от давления на и без того объёмную грудь, а разметавшиеся волосы лезут в глаза.

Когда Орихиме удаётся выползти из-под двух потных мужских тел, она перекатывается на край кровати и резко втягивает воздух так, словно это её остервенело душили на протяжении получаса.

Что только что произошло?

Что она наделала?

Орихиме боится обернуться. Глубокое, выравнивающееся дыхание Гриммджо слышно отчётливо, а вот дыхание Ичиго…

Она откидывает со лба липкие волосы, садится на матрасе, ищет глазами юбку на полу, но тряпка затерялась не пойми где. Тогда Орихиме пытается натянуть на голые бёдра полы́ своей трикотажной кофточки, но замечает, что та вся в багровых пятнах, и в ужасе отдёргивает руки.

Тем не менее, тишина страшит сильнее всего, поэтому Орихиме таки оглядывается.

Лицо Ичиго, измазанное слезами и кровью, повёрнуто к ней. Мертвецкая бледность, неподвижность опущенных фиолетовых век с золотистой каймой коротких ресниц, ремень, по-прежнему петлёй обвитый вокруг его покрасневшей шеи с металлической пряжкой, упирающейся прямо в место укуса, на секунду заставляют Орихиме поверить, что Ичиго умер, и она с визгом кидается к нему, чтобы сперва стянуть удавку, а затем ухом приложиться к его груди — проверить, бьётся ли сердце. Но страх парализует, закладывает уши, застревает в горле, и Орихиме не слышит ничего. На прикосновения Ичиго тоже не реагирует.

Она верещит:

— Ты убил его! Убил! Убил! Уби-и-ил!..

— А-а-а, заткнись, сука! — огрызается Гриммджо, вылезая из-за бока Ичиго, и с размаху даёт Орихиме пощёчину, обрывая истошные крики. — Разуй глаза — дышит он, живёхонький.

Приведённая ударом в чувство Орихиме, обливаясь соплями и слезами, проверяет ещё раз — подставляет ладонь ко рту Ичиго. Едва ощутимое слабое дыхание через долгие перерывы холодит кожу, и это подобно облегчению от вида найденной на безбрежном небосклоне скрывшейся на миг за облаками заветной, путеводной звезды, которая вновь вспыхивает ангельским сиянием.

Ичиго дышит, он жив.

Орихиме убирает руку и спускается с кровати, не в силах больше смотреть на обезображенное нагое тело и разнеженного Гриммджо, который льнёт к нему со спины. Ноги трясутся, встать не получается. Тогда Орихиме на четвереньках ползёт из душной спальни по коридору в ванную, где скрючивается перед унитазом и выблёвывает, кажется, половину внутренностей.

— Не буду предлагать тебе подержать волосы, — внезапно слышит она и краем глаза замечает Гриммджо, который с сигаретой в руке заходит следом. Он нагибается над раковиной, включает воду и пьёт большими глотками, словно животное на водопое после засухи.

Орихиме следит за его расслабленными движениями, следит, как он ладонью зачёсывает назад длинную чёлку, разглядывая себя в зеркале, и снова срывается на сумасшедший, заикающийся крик:

— Т-ты убийца! Т-ты видел, ч-чт-что ты с ним сделал?! Куросаки-кун едва д-дышит!..

Гриммджо оборачивается, презрительно скользя по ней всё таким же чёрным, но уже постепенно возвращающим былую синеву тяжёлым взглядом.

— Во-первых, я никого не убивал. А во-вторых, какого хера ты спускаешь всех собак на меня? Если уж на то пошло, то убивали мы его вместе, куколка.

— Ч-что? — мямлит Орихиме, плюхаясь голым задом на холодный кафель.

— Вместе, вместе, — повторяет Гриммджо, который успевает перебраться к ванне и усесться на её бортик, вытянув вперёд длинные ноги. Затянувшись сигаретным дымом, он продолжает: — Ты же специально припёрлась в мой день. Тоже захотела порезвиться, а? На самом деле, молодец — это ты очень кстати. Куросаки в последнее время совсем в руки не шёл, больно бойкий стал, но зато, помнишь, как только тебя увидел, то весь прямо-таки растаял… Сегодня было чертовски весело! Может, нам почаще тройничок устраивать?

— НЕТ! Как ты можешь такое говорить?! Ты лжёшь! — протестует Орихиме, в ужасе от того, как Гриммджо всё переврал. Она глядит в его чернильные глаза, в которых вращается ненасытная бездна, и понимает: ему всегда будет мало. Когда-нибудь он поглотит Ичиго целиком — обглодает до последней косточки.

— Почему ты так жесток с ним? Зачем кусать и бить, и… — хлюпает Орихиме, не сумев договорить.

— Я люблю его, — признаётся Гриммджо, и это самый идиотский ответ, который только можно услышать: он явно путает похоть, собственничество и садизм с таким всепоглощающим чувством, как любовь. Орихиме бы рассмеялась, но приходится справляться с новым приступом тошноты из-за запаха собственной рвоты.

— Псих… Да что ты знаешь о любви?

— А ты? Ты что о ней знаешь? — парирует Гриммджо, наклоняясь вперёд. Глаза выпучиваются на его угловатом смуглом лице, и сейчас он особенно похож на сверхъестественную, омерзительную тварь, убеждённую в праведности причиняемого ею зла. — Знаешь, иногда того, кого любишь, так и хочется сожрать. Потому что тут, — Гриммджо указывает наполовину выкуренной сигаретой на свой живот, — самое надёжное место.

Орихиме не знает, что можно возразить на такое, и потому говорит лишь:

— Если ты действительно «любишь» Куросаки-куна, то отнеси ему хотя бы воды.

Гриммджо прищуривается, неопределённо хмыкает, и выкинув ещё дымящийся окурок в раковину, уходит. Он чем-то гремит на кухне и оттуда идёт обратно в спальню с кружкой воды в руке. Через какое-то время Гриммджо возвращается, и кружка уже пуста, а он сам озирается по сторонам в поисках своих вещей, шуршит в глубине квартиры, даже кому-то звонит.

Раздаётся хлопок входной двери. Наступает блаженная тишина.

Орихиме соскребает себя с пола, берёт зубную щётку с пастой и залезает в душ, даже не раздевшись до конца. Там она пытается смыть боль, унижение, удовольствие, отвращение — выскоблить этот ядовитый коктейль из каждой по́ры, — но понимает, что всё бесполезно: она смертельно отравлена. Как отмыть душу?

Вываливается Орихиме из кабинки совершенно обессиленная, но чувствует себя хоть ненамного, но всё-таки лучше. Она заворачивается в халат, бредёт на кухню, где находит практически нетронутую пыльную бутылку виски, и, давясь, выпивает полстакана: нужно набраться смелости, чтобы зайти в спальню и помочь Ичиго, как это сделала бы настоящая, добрая и сострадательная Иноуэ Орихиме.

За окном сгущаются сумерки, разноцветной гирляндой горит вдалеке река автострады, и в любой другой обычный день они с Ичиго бы сейчас мирно ужинали, обменивались новостями, возможно, даже выкроили бы часик — другой на дурацкое реалити-шоу, которые в изобилии крутят по телевизору… Орихиме хочется верить, что когда-нибудь всё вернётся на круги своя, но она понимает, что глупо тешить себя ложной надеждой: как прежде уже не будет. Не после того, что произошло. Тем не менее, в её силах помочь Ичиго как можно скорее забыть этот день.

Но, когда расхрабрившаяся Орихиме заходит в спальню, Ичиго там нет. Орихиме растерянно осматривается, даже заглядывает под кровать со сползшими на пол измятыми простынями, но Ичиго пропал. Поборов короткий приступ паники, Орихиме догадывается, что он скорее всего в ванной. В самом деле, дверь туда заперта, и мерно шумит льющаяся вода.

— Куросаки-кун? — зовёт Орихиме, вжавшись щекой в щель между косяком, но Ичиго не отвечает. Волна бессознательного страха захлёстывает с головой, и Орихиме бьёт по двери кулаком, требуя впустить её.

— Уйди, — наконец слышит она и замолкает, опустив повисшие плетьми руки. В бесцветном голосе Ичиго — нечеловеческая усталость и вселенское равнодушие, а это безжалостное «уйди» камнем падает в колодец души и застревает в самом её ядре, словно пронзившее податливую плоть свинцовое копье.

Орихиме пятится, врезается в стену и волочится вдоль неё, боясь рухнуть без чувств прямо в коридоре. На кухне она снова хватается за бутылку виски и пьёт прямо из горла, а затем выдвигает стулья и забирается под стол: почему-то именно это место кажется наиболее уютным, безопасным. Орихиме пьёт и пьёт, а слёзы всё текут из глаз, смазывая реальность в неразборчивый калейдоскоп.