- О, приветики, мы так и подумали, что это ты. Выследил по запаху или чуйке на альфу?

Скотт Макколл на пороге выглядит очень злым гномом. По крайней мере, его сведённые брови и сжатые кулаки выглядят не слишком внушительно. 

 - Где Стайлз? – не разменивается тот на любезности, заглядывая Питеру через плечо. 

 - Да здесь я, живой, - откликается Стайлз с кровати. 

Скотт протискивается в номер мимо Питера, стоящего на проходе и кидается к нему, но в ногах кровати останавливается, как вкопанный, и смотрит. Стайлз, убрав руку с глаз, садится, смотрит в ответ. 

И протягивает ладонь вперёд. 

В полуденных лучах серебристо переливаются пылинки, а глаза у Стайлза сочного янтарного цвета. Он смотрит на Скотта, и Питер впервые в жизни видит и чувствует это – как двое общаются без слов, одними взглядами. 

Макколл ловит раскрытую ладонь своей и переплетает их пальцы. Стайлз тянет его на себя, Скотт присажвается на кровать и они соприкасаются лбами, не размыкая зрительного контакта. Скотт кусает губы, кладя свободную ладонь Стайлзу на немного обросший затылок, и поглаживает самыми кончиками пальцев. 

 - Вот ты пидор, - шепчет, на самом деле, беззлобно Скотт. – Я так пересрался из-за тебя, кусок говнища. 

 - Мудила, - отвечает Стайлз на грани слышимости, - я тоже по тебе соскучился. 

Питера очень трудно смутить, но выглядит это интимнее, чем самый нежный секс. 

Скотт закрывает глаза и тычется Стайлзу носом за ухо, всё ещё прижимая к себе. Тот мягко хихикает от щекотки, но не вырывается. Скотт делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Кажется, его не сдвинули бы с места и Ардженты на танке. 

 - Не поступай так со мной больше, - просит он. – Пожалуйста, Стайлз, Богом прошу, не поступай так со мной больше никогда. 

Питер тактично кашляет и машет рукой в стиле «я всё ещё тут, мелкие пиздюки». Стайлз легонько гладит Скотта по спине и шепчет сухо: 

 - Что они решили? 

Хейл, кажется, не дышит, застывший и растерявший всё своё показное веселье. 

 - Они отпустят Кейт. Можешь идти за ней, но не трогай остальных. 

Питер старается не вздрогнуть, но резкий вздох прошивает его насквозь. Стайлз два заметно напрягается. 

 - Вот, значит, как. 

 - Стайлз, - перебивает Скотт, обхватив лицо друга своими ладонями, - возвращайся со мной. Я поговорю с Крисом, он не тронет тебя. Это дело Питера, конец истории. 

 - Нет, - отшатывается от него Стайлз. – Ты так ничего и не понял, Скотт. Ещё не конец, потому что эта история никогда не закончится. 

 - Стайлз... 

 - Прости, Чуи. 

Скотт притягивает его к себе обратно и целует в лоб. Долго и горько, и в этом нет ничего сексуального – в близости двух душ, несчастных и поломанных вообще мало страсти, только жажда тепла. Питеру вспоминается другой такой поцелуй - так поцеловала его Лора, когда уезжала с Дереком в Нью-Йорк и оставляла его позади. 

Лора-Лора. Бедная зеленоглазая девочка, с такими сильными тонкими запястьями. 

Он просто обязан сделать это за неё. Он обещал себе, что не остановится, пока не смоет кровью Кейт Арджент то, что сделал той ночью в лесу. 

 - Я понимаю, Стайлз. Честно. Понимаю. Я просто должен был попробовать. Я ведь всё равно люблю тебя, мужик, пусть ты и ввязался в это дерьмо. 

Ночью, когда Скотт уже ушёл, а Стайлз собрал всё их немногочисленное шмотье, Питер вытаскивает его на улицу. Он не уходят далеко, просто сидят во дворе мотеля прямо жопами на асфальте и ни о чём не говорят. 

Это – затишье перед бурей, которое Питер раньше так ненавидел. 

Потом они вернутся в номер и забудутся беспокойным сном, в котором Стайлз вцепится в Хейла руками и ногами, как осьминог, а Питер, не просыпаясь, будет шептать ему всякую успокаивающую чушь, и Стайлз перестанет так жалобно и страшно поскуливать. Они не будут принадлежать себе или друг другу, проваливаясь в свои густые и липкие кошмары. 

Сейчас это – для них. 

Из чьего-то окна раздаётся музыка, и Том Йорк, заглушая аккомпанемент местных сверчков, поёт о наступающих стенах домов, и что скоро мы однажды поглотим это всё. 

 - И снова уйдём, - подпевают они со Стайлзом хором вполголоса. 

Стайлз, мотель, душная ночь, Радиохэд, звёзды, сверчки – это то, что Питер хочет вспомнить перед смертью, и он запоминает, впитывает каждую деталь, как губка. 

Так и умирать не страшно. 

Вдалеке жёлтым, как спичечный огонёк, горит маяк. 

Этот маяк – для него. 

Для любящего дядю и брата, которого ставили в пример. Для искалеченного волка, который шесть лет был свои же пленником. Для уродливого чудовища, каким он стал той лунной ночью на поляне заповедника Бикон-Хиллс. Для безжалостного демона, который шёл по головам и обагрил улицы реками крови. 

Для потерявшейся души маленькой одинокой девочки, которая густо подводила глаза чёрным и дралась с мальчишками всю свою жизнь, которая так хотела стать взрослой волчицей и не смогла.  

Для его храброго мальчика, который не закричал «волк», а положил свою ладонь ему в раззявленную пасть и пригрел у своего горячего сердца. 

Для них для всех, и для грустного, запутавшегося демона, что сидит здесь и сейчас, потому что любит звёздное летнее небо и человека, который сидит рядом. Потому что не осталось больше никого, кто захотел бы разделить с ним его боль. 

Потому что он сдержал свою озлобившуюся вспыльчивость и впустил его, другого человека, в свою душу, а тот остался и стал ему другом. 

Потому что он был одинок, как бы близко ни оказывался подле него этот друг тёмными ночами и жаркими днями. И потому что к нему с приближающимся концом вдруг, незванное, вернулась любовь к жизни, и жажда, неугасимое делание сгрести своего человека в охапку и прошвырнуться вместе по полупустым ночным улицам. 

Да, гори в ночи для него, маяк. 

Для него, Лоры и Стайлза. 

Для них всех. 

За них.