Ночь, опустившаяся на спящий дворец, подозрительно тихая, опасная глубинным безмолвием и примирением, и за той тишиной не проступает в будущее ничего ладного и мирного. Сады пусты и безлюдны: все наложники в каком-то инстинктивном порыве предпочли проводить ужин в своих покоях, или собираясь небольшими яркими стайками в закрытых малых залах, от греха подальше и не попадаясь белоснежным вершителям на глаза. Они глумливым шепотом, равно не желая тревожить замершую тишину дворца, обсуждают, разрывая на сплетни, дела минувших суток, кровавые пересказы и небрежные догадки, предпринимая попытки переспорить или дойти до сути будущих интриг, алчно гадая какой день ждет их завтра, и кто падет жертвой нового витка игры. И каждый участник той или иной стороны в тихую, предвещающую жестокую бурю, ночь решает свою или чужую судьбу в одиночестве, вынашивая свой хитрый и бездушный план.

Жемчужный Эйль-ар этого не ведает, не задумывается вовсе какая новая угроза нависла над ним, в какую очередную сеть жестоких интриг, сам того не ведая, он прихотью Света угодил. Он, отошедший и скинувший бремя скорби, лениво потягиваясь, пробуждается только к тревожному глухому часу ночи. Джек довольный и вовсе разомлевшей ото сна, медленно ступает на освещенный балкон в одной черноте — тонкой, но плотной струящейся простыни из теплой и нежной тьмы. Закутываясь в нее, как делают это девы: ниже оголенных плеч, так что часть теневой ткани волочится по низу пышными волнами шлейфа. На счастье его Повелитель здесь: стоит у самой балюстрады, неподвижно вглядываясь в безлунную темноту успокоившегося моря вдалеке, что сливается с черным горизонтом. Тот глубокий, естественный для этого мира, одновременно первобытно дикий и непонятый — такой же, коим является и сам Король Кошмаров.

Эйль-ар мягко склоняет голову в бок и закусывает губу, чтобы попытаться скрыть счастливую нежную улыбку, осторожно рассматривая в профиль своего Тёмного, почти заворожено им любуясь. То насколько Питч статен, силен, и спокоен, хотя сама мощь и смерть течет в его венах… Парень сдерживает свое завороженное восхищении, жадно скользя взглядом дальше; как Тьма, вновь имитируя роскошную одежду, накинутая небрежно плащом-мантией на плечи, спускаясь вниз широкими ветвистыми шлейфами, точно такая же тончайшая, но непроницаемая, как и та во что замотан сам Джек.

Он прекрасен, — мелькает в возбужденном сознании Жемчужного. И благо света от горящих факелов на балконных стенах хватает, чтобы оценить соблазнительную мужскую фигуру, подернутую жесткими переходами теней… Джек, на миг прикрывает глаза, чтобы собраться, не быть настолько узнанным в своих эмоциях, хоть и знает, что уже услышан. Но даже когда к нему медленно поворачиваются, дабы окинуть пронзительным жадным взглядом золотых глаз, юноша не меняет позы, продолжая любоваться темной красотой своего Повелителя.

— Ты мог ещё спать, — кивая словно в подтверждение своих внутренних мыслей, бархатным низким голосом говорит Питч, специально задевает, давая понять — Снежному стоило отоспаться после такого… насыщенного дня, набрать сил на начавшуюся, но не менее многообещающую ночь.

Это в задорной степени веселит и одновременно будоражит Джека, отчего глаза вспыхивают закономерным жадным огоньком ледяного пламени, и он делает нетерпеливый шаг к мужчине.

Резкий всхрап останавливает, заставляет чуть дернутся и быстро повернуть голову вправо. Там, в жуткой неявственной для неосвещенного угла балкона темноте, сверкают опасным две пары хищных раскосых и слишком больших глаз, а через мгновение, клубящиеся тени вырисовывают две большие острые фигуры диких животных. Они выходят по приказу Хозяина и одновременно из своего личного любопытства, почуяв не типичный страх человечка, а львиную долю нежности и принятия самой Тьмы, от этого… бессмертного белоснежного существа.

Дикие древние Кошмары — двойка созданных когда-то давно Тёмным, формируются полностью, чтобы, выступив на относительно золотистую от света бликующих факелов часть балкона, предстать в своей истиной черной красе.

— Какие они… — с придыханием, так и не заканчивая фразу, шепчет Джек, однозначно взбудораженный, но не напуганный, скорее восхищенный живой иномирной формой этих чудовищ из Тьмы. Он, наконец их узревший, на интуитивном уровне чует в них силу, мощь, несвойственное для лошадей хищничество и самую малую долю ответного любопытства — всё это вкупе, но определенно не страх. Как можно его испытывать, если это порождения самой Тьмы — Создания его любимого Короля?

— Пугают? — вкрадчиво интересуется Древний, подходя ближе к своему Жемчужному, впрочем, не ограничивая приказами норовистых Кошмаров. Ему самому любопытно услышать ответ, потому что он сам чувствует, что угодно от своей прекрасной Ледяной Смерти, но только не страх.

Твоя Тьма, заливалась желчью, ненавистью, злобой и завистью столькие сотни тысячи лет, презирая каждого разумного, будучи одинокой, непонятной, непринятой… Чтобы сейчас, замерев в трепетном изумлении, почувствовать, как эта маленькая душа искренне восторгается самыми опасными существами в этом мире.

Он и сам замирает, чувствуя волну неясного — необъяснимого тёмного внутри; голод отступает, отдавая борозды неверию, принятию и желанию чтобы так — как сейчас, — было всегда. Питч почти останавливает время, дабы следить не отрываясь, продлевая на всю свою оставшуюся вечность миг, когда белоснежная рука наивно, с искрящимся восторгом, тянется к клыкастой теневой морде смертоносного Кошмара, и как тот — создание из Тьмы и Ужаса, разрывавшее души на части, — делает ответный шаг, упираясь бархатной теневой мордой в прохладную ладонь, щуря свои ярко-оранжевые глаза от удовольствия.

Будь моим! — в черной душе Древнего обрастает новым смыслом, преобразовываясь, изменяя форму наивысшую, запредельную понимаю людского.

А Жемчужный разбавляет вязкую мглистую тишину звонким ласковым смехом, улыбаясь и уже не стесняясь делая шаг ближе к Кошмару. Он, чуть забыв о существовании своего Повелителя, увлекшись этими существами, неловко и спешно зацепляет одной рукой теневую простынь на груди, чтобы та не спадала, и вот уже тянется ко второму коню, который до этого нетерпеливо переступал с ноги на ногу, фыркая от ревности.

— Какие же вы… — и от Снежного не нужно продолжения фразы, достаточно того восхищения и любви в голосе, чтобы понять насколько его покоряют теневые глашатаи самого ужаса на всей земле.

А Древний же медленно, всё тем же замершим перед прыжком хищником, переводит взгляд на своих Кошмаров, чтобы впервые видеть смертоносную черную силу такой… радостной: будто они племенные человеческие жеребцы на выгуле — развеселившиеся и позабывшие чем являются.

Кошмары фыркают, обступают мальчишку, нависая мощью своих жилистых тел, нетерпеливо и даже игриво переступая с ноги на ногу, высекая чернёными копытами теневые искры на каменном полу. А Жемчужный их гладит, не стесняясь начиная болтать о том какие они невероятные, и что скорее всего такие сильные и быстрые, но он не представляет, что едят с такими острыми зубищами. Мальчишка свободно смеется, когда Первый в слишком диковато-ласковой манере пытается кусануть его за плечо, впрочем, не царапая тонкую белую кожу, а Жемчужный вслух сожалеет, что не знает о лакомствах для таких коней, и если с обычными он знает, даже ездил когда-то в своей деревушке, то тут его познания заканчиваются.

Это невероятное. Искрящаяся радость смешивается с чернильным страхом и голодом; льдисто-белое с матово-черным, и внезапно создавшийся тандем мальчика с даром хладной Смерти и древних ужасов воплощенных Тьмой, гипнотизирует даже Его. Но это представление невообразимо для иных существ — они бы не поверили, не смогли принять то, что происходит здесь и сейчас…

— Правда, Питч?.. — оборачивается весело Снежный к нему, с сияющими глазами и восторгом, впрочем, не отрываясь от поглаживания двух монстров, что в холке будут как минимум под два метра.

— Что?.. — впервые Король сих Кошмаров теряет нить последовательности разговора, и вернувшись из своих мыслей, одаривает озадаченным взглядом Жемчужного мальчика.

— Они же сладкое не едят, верно? — подавив понимающий смешок, переспрашивает Джек, и любовно не обращает внимание на более настойчивого Кошмара, что решил привлечь заново внимание, боднув мордой в плечо, выпрашивая очередную ласку.

Лишь глубинные страхи… Души людей и иных существ, мертвую плоть или еще живых, брыкающихся волшебных существ… — проносится обыденным причислением в голове Императора Тьмы, но естественно этого мрака он не выскажет настолько повеселевшему, словно скинувшему кровавый груз со своих плеч мальчишке. Мужчина окидывает цепким взглядом Жемчужного, и пытается сформировать более… щадящий ответ, пока наглый Первый ревностно фыркает, и довольно подставляет массивную шею под очередные поглаживания.

— Не думаю, что нечто из человеческой еды или угощений им точно понравится, — в два плавных шага Питч сокращает расстояние, чтобы быть ближе к Снежному, и Кошмары чуть отступают, словно сами очнувшись от очарования холодом одного конкретного белоснежного, но все равно не исчезают в тенях. — И не спрашивай, что может понравится. Ответ тебя отпугнет.

— Я… — Джек поворачивается полностью к своему Императору, но его довольство и любопытство не исчезают, — Хотел бы узнать… Но позже, когда наберусь должной смелости… наверное?

— Смелости? — черная бровь взлетает в недоумении, и Питч с легкой усмешкой осматривает этого уникального заново, — Жемчужный мой, у тебя смелости более, нежели у всего состава Кешили вместе взятых за пару накопленных веков. Увидев древних Кошмаров, вот так взять и начать их одаривать лаской? Смелости тебе не занимать, поверь мне на слово.

— Смелости или безрассудства? — Парень пусть и горд безумно от такого признания и слов своего любимого Тёмного, но хитро щурится и вовсю веселиться, не сопротивляясь, когда его притягивают ближе, собственнически прижимая к горячему телу.

— Вкупе, — согласно кивает Император, засматриваясь на озорство, искрящееся в ярко-голубых глазах, — Гремучая смесь получается.

И Жемчужный едва сдерживает смех, отворачиваясь, чтобы протянув руку, погладить обнаглевшего теневого коня, что топчется рядом и не смеет в более нахальной форме при Хозяине привлечь к себе внимание Снежного мальчика.

— Неугомонный, — со смешком констатирует Джек, поняв, что норовистый Кошмар от него не отстанет, и может от игривых действий того, а может от разливающегося спокойствия и легкости на душе, парень вслух произносит и следующее, обращаясь уже скорее к своему Императору: — На тебя похож…

— То есть… — спохватывается через несколько мгновений парнишка, поняв что сказал, резво оборачиваясь и задирая голову, чтобы посмотреть в глаза Кромешнику, — Я…

Однако ему даруется лишь насмешливый взгляд золотых глаз в ответ; Питч не скрывая понимающую усмешку, смущает мальчишку своим молчанием, в истинных же эмоциях ничего против не имея такого сравнения и общей вольности своего Снежного. Ему можно всё.

— Действительно похож, — в бархатном спокойном голосе не слышно раздражения или злости, напротив, Древний поддерживает невольно вырвавшуюся мысль парня. Мужчина позволяет Кошмару подойти ровно на один шаг, вытягивая сам руку и в привычном выверенном жесте кладя ладонь на узкую морду покорному Кошмару, который под уверенным прикосновением Хозяина замирает и доверительно прикрывает огненные глаза, явно наслаждаясь редкой лаской.

— Он древнее, нежели можно посудить с первого взгляда, — ровным тоном поясняет Питч, едва ли припоминая далекие времена… Когда первобытность была в норме, а костры только-только научились разводить с помощью высекаемых искр от камней. Теневая мощь умещающаяся в облике хищного вороного коня, возродившаяся под его когтями в одном единственном порыве мысли, и одарившая мгновенно янтарным взглядом тех самых костров: неуправляемый огонь и сводолюбивая Тьма... Воспоминания рассеиваются, но не пояснение: — Он — мой Первый созданный, тогда, когда ещё время не играло весомой роли в этом мире. Его, на нынешний же манер, можно смело окрестить тем самым Первенцем.

И Джеку в этот момент не ясно было ли последнее предложение действительно сказано Императором Тьмы или был лишь шелест ветра, но явный момент, которому он становится свидетелем рушить не в праве, с каким-то глубинным трепетом наблюдая за тем, насколько сильна связь этих двоих: как потустороннее создание темноты до безумия верно и предано своему Хозяину. Джеку даже мерещится в одну секунду, что действительно их связывают огненные и теневые ленты. Но это его образ, который развеивается, стоит шелохнутся второму Кошмару, равно в ревностном порыве посметь подойти к Хозяину, дабы тоже получить свою порцию редкого одобрения.

И пока стоит тишина, а парень невольным свидетелем наблюдает и одновременно является участником, он не хочет более ничего от этой жизни. У Джека ощущение полного счастья и покоя, что разливается топленым медом в сердце, по всему телу, одаривая забытым уютным теплом того самого дома. Эта дикая картина скорее всего для любого человека, ныне для него представляется самой желанной и родной, и в этот момент жгучее чувство выжигает ещё один догмат в груди и душе Жемчужного.

Он сделает всё, и даже невозможное, чтобы в будущем всегда наслаждаться такими моментами без оглядки: стоять рядом со своей возлюбленной Тьмой, и одаривать вместе с ним лаской самых опасных Древних Кошмаров. Это его дом, здесь, подле этих двоих.

~***~

Почему?

Почему так сложно избавится от одного наложника, который практически за месяц исковеркал его план длящийся и совершенствующийся больше сорока лет?! Почему ему, с его связями, силой, властью и почетом не удается сровнять под напольный мрамор этого выскочку?!

Почему?!

Хрустальный кувшин и бокалы в очередной раз летят наотмашь с прикроватного резного столика, раскалываясь сверкающими осколками подобно льду, как раз в тот момент, когда Луи заходит в его покои. Слуга ропотно останавливаясь у порога, с испугом переводит взгляд на своего хозяина. Эйль-хас в ярости хлестко смахивает и серебряный поднос, не замечая, что он уже не один в помещении, ведь перед его глазами мерзкое воспоминание сегодняшнего утра, когда он решил потешить себя, навещая эту дрянь в покоях того. Это ОН хотел поиздеваться над ним!

Облаченный в струящиеся серебристые шелка, Лунный, со своей свитой в полном составе, опрометчиво надеясь, что мальчишке все так же паршиво и он раздавлен, как и накануне, предвкушающе направлялся к его покоям. Он с гордо поднятой головой впервые за эти две недели действительно вновь почувствовал себя на пике могущества. Проплывая величественным шагом через все Сады, злонамеренно заставляя остальных никчемных наложников смотреть на себя, так, чтобы каждый мог заново убедиться в его победе, в его силе, влиянии и могуществе! Ведь на каждого найдется управа и рычаг!

Его предвкушение над издевательством зазнавшейся потаскухи, осязаемо вертелось некоторой сладостью на кончике языка, освежающей такой — пряной, когда сразу за поворотом в роскошный, выделанный серым мрамором, коридор, он неожиданно столкнулся с чужой свитой.

Тот самый пронырливый перс со своими приспешниками, отчего-то спешно покинувшие покои Жемчужного, даже должным образом проходя мимо не поклонились ему; они с некоторой паникой и суетливостью покидали, словно сбегали из давящего своей массивностью коридора, подальше от комнаты за дверьми… Уже одно это должно было зародить интуитивные колокольчики в душе Луноликого, но он только пренебрежительно фыркнул в сторону спешно удаляющихся, пробормотав себе под нос несколько вульгарных ругательств в их сторону.

«Небось устали успокаивать сошедшего с ума истерика, вот и бросили», — пронеслась сладко горьковатая мысль в голове у Эйль-хас в тот момент, но быстро исчезла, стоило ему перевести взгляд, и заметить, что около двери, чинно остался стоять последний из свиты конкурента — Радостный. Этот никчемный, как, впрочем, и они все, примкнувший к белоснежной потаскухе наложник, с зелеными яркими глазами, даже при его приближении, как одинокий верный страж стоял возле дверей. Он словно явно чего-то дожидался, однако и не сдвинулся ни на крон, когда Луноликий величественно подошел совсем близко.

— Вон, — шелестят победоносно его губы, и тут же растягиваются в играющей улыбке, зная, что по первому его слову этот, плохо скрывающий свой страх, раб отпрянет от дверей. Однако Радостный только шумно выдыхает, и поднимает смело глаза на самого Эйль-хас Айсек Повелителя.

— Прошу меня простить, но — нет, — вежливо отказывает наложник, и прежде чем Лунный от такой наглости замахивается на него, дабы дать пощёчину, он улавливает, как и все остальные, отчетливый и явно несдержанный стон по ту сторону двери.

И всё внутри моментально переворачивается в неумолимой болезненной горечи: холод скручивается под солнечным сплетением вливая в кровь жидкую злобу и ревность. Глаза Луноликого вспыхивают серебристой яростью, а рука все еще находящаяся в замахе начинает дрожать.

Кто бы там не был… кто бы…

«Он ведь не может посетить своим величием покои столь мерзкого недостойного…» — отчаянно сменяя друг друга с невероятной скоростью мысли в голове Эйль-хас, отчего тот отчасти теряет контроль и над собой, и над теми возмущенными или даже невольно пораженными вздохами своей свиты за спиной. А Радостный, чуть вздрогнув, улыбается лишь краешком губ, словно, тварь такая, знал все наперед.

— Пошел вон! — шипит желчно Лунный, делая шаг вплотную в наложнику, но тут же сжимает челюсти до скрипа зубов, стоит вновь расслышать характерные просящие стоны по ту сторону, и новая порция ненависти и непринятия пьется им до дна, зарождая зависть и черноту ярости в душе. — Убью и тебя, и эту тварь… Кто бы там не находился!..

Эйль-хас явно теряет контроль над происходящим, потому что не верит, что сам Император вот так просто посетил нищенские покои и сейчас там, за дверью… вместе с этой потаскухой, утешает и дарует свою милость тому, а не самому Лунному. Ревность наконец пожирает его с потрохами, и Лунный в таком состоянии готов на все, вплоть до того, чтобы вонзить излюблено припрятанный за поясом клинок в непослушного наложника, распахнуть дверь и…

Тьма отрезвляет, заставляя его служек ахнуть от страха и отпрянуть от дверей, а его самого в ярости перевести взгляд левее. Тьма, разрастаясь в чернильную, очень знакома… Мгла формирует слишком показательно, скорее даже кричаще, личного теневого стража его Императорского Величества. Тот вырастает жилистой черной фигурой и занимает оборонительную охраняющую стойку аккурат по левую сторону дверей, явно здесь давая понять всем, что покои наглухо закрыты и никто, пусть то другие наложники или даже полный состав Рое, не имеют права проникнуть внутрь.

Луноликий сглатывает желчный комок бешенства и зависти, отступая на пару шагов, не желая даже со своей силой быть в настолько опасной близости с этим теневым. Но на задворках беснующегося сознания он подмечает, как Радостный остался стоять на своем месте, не дернувшись от такого явного присутствия иной формы Тьмы. Наложники, как этот, не видели и не общались в такой близости с потусторонними стражами, однако выдержка Радостного поражает отчасти и его. Особенно по сравнению с реакцией собственных перепуганных слуг, что позволили себе, как трусливые собаки, отпрянуть ещё на добрых пять метров назад.

Радостный вновь удивляет, поднимая смело голову и достаточно вежливо, но по-прежнему настойчиво произнося:

— Прошу простить, но ваше желание поговорить с Жемчужным Эйль-ар ныне выполнить невозможно. Но я обязуюсь передать, что вы почтили его своим визитом, — бывший англичанин по правилам склоняет голову в поклоне, но остаётся на своем.

Эта картина для самого Луноликого просто до гнойной приторности омерзительна.

Этот дикий тандем стражей — страж Жемчужного стоит совершенно хладнокровно со стражем самой Тьмы, охраняя сокровенно покой своего Господина. И, то ли это, то ли всё еще вполне различимые стоны наслаждения по ту строну, окончательно убивают последнее терпение Лунного. И он, прошипев проклятия, резко разворачивается, чтобы позорно удалиться из ненавистного коридора.

Самому ему сейчас нечего предъявить, и благо этот тупик, и здесь кроме покоев Жемчужного нет других наложников и зевак, которые бы растрепали за минуты о его позоре перед дверью своего соперника.

— Господин?.. — неуверенно возвращает его из воспоминаний Луи, что до сих пор топчется у порога.

— Что еще? — шипит, не сдерживая раздражение, Эйль-хас. Не ему принимать оскорбление от того, кто уже должен был сгореть от горя и стыда.

— Вы ведь помните и хорошие новости?.. Караван, Господин, — мягко напоминает о более чем важном служка, стараясь отвлечь и приободрить.

— А… — Лунолики переводит прояснённый взгляд к окну, и ведет медленно оголенным плечам, явно переключаясь с мысли о паршивце; Луи как всегда прав, есть и положительное в этих сутках: — Точно. Как же я забыть-то мог…

Его вымотали эти недели полного краха и неудач, пусть и были победы... Однако утренняя сцена и её последствия всё ещё отдаются грязным слоем, стекая по коже и душе, оттого он вовсе выпустил из головы хоть что-то благое для себя лично. Луноликий не позволяет теплой улыбке появится на губах, но вот его внутренняя злоба схлынывает, стоит вспомнить о событии, что происходит не так уж и часто.

Караван, что каждые два года пристает с необыкновенными дарами к темному острову. Караван необычен в искусном подборе редких украшений, явст, шелков, пряностей и легкого хорошего холодного оружия, но главное — артефактов, заряженных со всего мира разной магией и волшбой, чарами. Только Эйль-Хас и все бывшие старшие имеют право выбрать у Торговца нечто себе по душе. И Эйль-хас единственный из наложников, который так же может претендовать на такой дар, выкупив по соответственной цене.

Но даже не это так воодушевляет Луноликого, а то что... его замечательный Торговец вновь сможет задержаться на острове на целых три дня. Они, если припомнить, знакомы вот уже более десяти лет…

— Подготовь всё. Я хочу чтобы никто, а тем более эта пакость не вызнала кто, как и почему прибывает завтрашним вечером в Эрресаир. И уведомь Рери... Я хочу сделать следующий ход. — Луноликий мстительно ухмыляется, даже как-то мечтательно, смотря вдаль спокойного моря.

— Да, Господин.

~***~

Черный дворец стоящий на самой высокой возвышенности скального обрыва, как острый чернильный пик внушает страх и восхищении, омываемый у подножия волнами средиземного моря в полуденный час темноты. Спит, как и его обитатели.

Искристо изумрудная дымка спадает, как только перевоплотившись, девушка ступает бесшумно на балконные перила, одним движением спрыгивая вниз, и лишь изумрудный шлейф длинного плаща скрывающий ее фигуру шелестит, соприкасаясь с черным мрамором. Горящие аметистовым мистическим светом глаза гаснут, когда Анэш бесшумной поступью проходит вглубь. И хоть по её бесстрастному спокойному лицу не видно, как она внутренне вся сжимается, от скопившейся черноты и мощи за черно-золотистой тюлью, Хранительница Садов перебарывает себя, движением руки распахивая тонкий полутеневой флер, заходя бесшумно в покои Императора, зная, что её уже ждут.

Императору Тьмы не составляет труда сидеть в разобранной кровати прислонившись к изголовью так, словно это трон возвышающийся над всем миром. Подле него, заботливо укрытый черным тонким покрывалом, свернулся аккурат Жемчужный. Мальчишка доверительно уложив голову Кромешнику на ноги, расслаблено заснул совсем недавно, утомившись во время очередных разговоров и расспросов обо всем на свете.

В глазах Питча всё то же, что и тогда в первый раз — разбудишь, убью. Только теперь угроза более ощутимая, без наигранного спокойствия или усмешек. Глаза Древнего пристально следят за каждым аккуратным шагом Феи, словно они вновь в прошлом, на поле боя, где не было ничего кроме ожесточённых стычек, его гнева, злобы, и яда всепоглощающей Тьмы.

Туоф содрогается от чересчур схожей ауры переплетений прошлого, и становится аккурат в ногах кровати, склоняя голову в поклоне, невольно подмечая, как Тёмный намерено уводит мальчишку в более глубокий сон, чтобы наверняка тот не проснулся. Сама мощь нетерпеливой Тьмы, её ожесточенность и сила едва ли умещаются с контрастом той мягкости и заботы, что проявляет Он к этому человеческому ребенку, поглаживая ласково мальчишку по волосам. Анэш спешит отвести взгляд, понимая, что не для нее такое видеть и становится свидетельницей. Тем ещё тошней ей становится от будущих слов, которые несомненно должен услышать Король Кошмаров. Сегодня она гонец, которому в идеале отрубают голову за принесенную весть.

— Индрит… — она собирается с силами, хотя спиной осязает уже, как позади заостряются, материализовываясь, хищные тени, и несколько Кошмаров почти сформировавшись в сумраке выступают наружу, — …Просит пройти гавань Деар-нак, в ежегодном…

Она не договаривает, едва заслышав раздраженный рык Древнего в немедленном приказе: — Отмени!

— Статут. — Анэш замолкает сразу же, но даже по-своему опыту понимает, что остальные слова излишни; давние правила, подписанные во время пата и закрепленные не просто человеческими чернилами и словами — магией и силой, на которой ещё держится хлипкий Баланс.

Обе стороны, скрепя зубами, его соблюдают, а теперь Тёмный обязан соблюсти свою часть, появившись, как вторая свидетельствующая сторона и урегулировать конфликт. Он на это подписывался равно Индриту. И если в пошлые года это было не более чем банальность, на которую он едва ли мог являться, скучное и доведенное до светской выгулки событие, то сейчас… Ушлый Индирит применил к приглашению и Статут — обязанность соблюдения двусторонних правил, действующих уже вот как пару столетий минимум.

— А остальные представители Света... — выплевывает желчно Питч, едва ли сдерживая злобу, которая может по неосторожности вылиться в бушующую Тьму, однако тогда ненароком заденет сон Снежного, оттого он удерживает себя, лишь выпуская длинней когти, — ...Будут, тем не менее, в Паллати-Эсор, для соблюдения порядка, правил и благости здесь. Верно?

— Да. — кивает Хранительница Садов, как бы не хотелось ей опровергнуть это утверждение, — На этот раз без каких-либо камней. Они всё сделали согласно каждой строчке. Ты… не можешь отказаться.

— Тварь отлично помнила давние правила, что никого с собой я взять не смогу. Хорошо придумали. — Питч проводит когтем по виску спящего мальчишки на своих коленях и отчасти не хочет даже при Туоф показывать больше положенного, но прекратить касаться своей Ледяной Смерти тоже не может, не хочет наверняка.

— Есть приложения к его гениальному плану? — обманчивое спокойствие и скучающие нотки в шипящем голосе ещё более, нежели прямой гнев, вводят Анэш в тремор. Но она не была бы правой рукой самого Древнего, если бы не умела брать свои эмоции под контроль за считанные мгновения. Девушка чуть расслабляется, стараясь дышать ровно, распрямляет плечи и поднимает голову, встречаясь с, горящими злобой, глазами Императора.

— Караваны с дарами прибудут завтра вечером. Луноликий надеется с помощью своего «дражайшего» проверенного друга достать новые безделушки, наделённые определёнными милостями. Впрочем, в этот раз он этим заинтересован в большей степени из-за… — Туф не уточняет, и так ясно по её многоговорящему взгляду, кинутому на Жемчужного, — Я останусь, присмотрю. Но боюсь, что они и при мне найдут лазейку или же время, когда смогут...

— Уйди, — безэмоциональный приказ обрывает любые попытки Анэш хоть как-то сгладить новости и общее положение вещей. И не подчинится она не может. Хранительница Садов кланяется и исчезает в изумрудной дымке. Она более не хочет испытывать терпение самой Тьмы.

Та неумолимо зла: алчет поглощения любого намека на свет, как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Тьма едва не срывается, дабы рыскать по дворцу, выискивая каждого представителя той стороны, дабы пожрать с потрохами не оставив и следа.

Сдерживая на кончиках острых когтей древнюю мощь, Питч не отдает желанный приказ, продолжая смотреть на спящего мальчишку, что так доверительно свернулся возле него; Его Ледяная Смерть верит ему безоговорочно. И Жемчужный, скорее всего, уже успокоившись, представил, как ближайшие дни проведет в довольствии именно здесь, в его покоях. Они проведут это время вместе. Только вдвоем.

Решение не дается просто. Не формируется таковым даже в мыслях. Однако всё что он может за настолько сжатый срок — это подготовить мальчишку к неизбежному... Дать ему всё, что сможет того защитить.

Ты обещал ему оставаться рядом! — оплавляется внутри той самой жидкой раскаленной Тьмой.

И подлость очередной интриги Света такова, что план слишком прост — умещается в поставленные некогда давно рамки, о которых бы раньше Тёмный и не вспомнил, а сейчас же не может ничего, кроме как идти на поводу игры, в очередной раз предавая свое слово и обещание, оставляя Жемчужного одного.

Жемчужного, который едва ли оправился после случившегося, Жемчужного, которого нужно защищать и оберегать, одаривая лаской и удовольствием. Именно этого самого Жемчужного, которого, если вычесть все остальные факторы, хочется уже до одури. И Питч бы солгал, если бы сказал, что просто хочется не выпускать из своих покоев, проводя незатейливо время вместе... Нет. Случившееся утром задевает сильнее, сманивая в ту самую жадную черноту и похоть, и потому мальчишку хочется под собой. Не выпускать его, заставлять изнемогать от желания, подталкивая в очередной раз заходить дальше, искушать и видеть, как Белоснежный не выдерживает, предлагая себя абсолютно...

Ты его защитить хочешь, всё таки, или выдрать?.. — вспыхивает осаждающим в сознании. На проклятие собственная натура уводит от изначального чаще положенного, и Питч недовольно цыкнув, возвращаясь к насущей проблеме.

Подавив очередной раздраженный вздох, Древний решается: он мягко проводит рукой по белым волосам и с явной неохотой рассеивает темный сон, наложенный на Жемчужного мальчика, вместе с тем в густой тишине слышится пока еще спокойный, не обличенный в безразличие, голос Императора:

— Проснись, Снежный мой.

~***~

Следующим вечером.

— Холодно… — одними губами проговаривает Жемчужный, чему-то грустно улыбаясь, пока влажный грозовой ветер рвет тонкий черный шелк его накидки и подола одеяния.

Он стоит на своем балконе: первом, только своем, новом просторном балконе. Эти его новые покои просторнее и приятней. В приятных серых тонах комната с прилегающим к ней балконом из черного мрамора, с прекрасным видом на городок внизу, и на тот самый порт, в который более месяца назад пристал корабль на котором его и привезли.

Джек свысока любуется ночным пейзажем чернильного, протирающегося до лунного горизонта, моря, факелами, зажжёнными внизу городка, сводами острых скал на обрыве по правую сторону уходящего склона дворца, и далекой при далекой грозой, что стелется серебристыми раскатами у подножия моря на горизонте. Однако не пройдет и пяти часов, как эта непогода захватит и Эрресаир, нагоняя чудовищные волны, что будут разбиваться с режущим грохотом об острые черные скалы, а во всем дворце будет гулять влажный сквозняк пропахшей морской солью. Жаль, Джек не сможет в эти часы непогоды, когда глаз бури накроет своей мощью дворец, быть подле; укрывается так по ребячески в объятьях возлюбленной Тьмы. Он бы хотел наслаждаться теплотой теней, и позабыв о любых проблемах и горестях, сидеть на коленях своего Императора, касаться его, ласкать и медленно целоваться.

Тоска кроет, сдавливая грудину жгутами, и Джеку приходится подавить это, запрятать, проглотить болезненный ком вставший в горле, не позволяя пелене вставшей перед глазами, стечь жалкими слезами по лицу.

Его Император… Его возлюбленная Тьма. Его Питч.

Им дали побыть вместе не более суток, ещё меньше: вчерашнее утро, насыщенное и прекрасное в своем искушающем жаре, и последующую ночь, в которой была неспешная ласка и разговоры, нежели нечто большее. А к сумраку рассвета Повелитель его разбудил, оповещая об очередной уловке Индрита. Проклятый Свет задействует человеческие нити давних законов, и все что остается его прекрасной Тьме, так это играть, подчиняясь правилам. Поэтому уже этим утром Джек был вынужден покинуть покои Императора, и заняться переездом в свои новые покои, не успев даже должным образом попрощаться.

Жемчужный сжимает руки в кулаки, но остается бесстрастным, стараясь увлечься пейзажем. И когда за спиной слышны шаги, а после звучит голос Золота, Джек стоически не дергается и никак не реагирует на кольнувшее сердце:

— Император отбыл с острова, вместе с... Индритом.

Эйль-ар кивает, и взмахом руки приказывает персу оставить его. Когда позади в глубине комнаты слышно, как закрылась дверь, Джек выдыхает, но не теряет самообладания. Наоборот, он начинает думать и продумывать в который раз, зная уже наперед, что случиться этой ночью.

Что ж…

— Это не меня оставили с ними… — растягивая слова, говорит Жемчужный, наблюдая, как вдалеке маленький кораблик, оснащённый светильниками, приближается к порту Неатон. Белоснежный медленно расслабляется всем телом, мечтательно улыбается и вытягивает руку чуть назад, чтобы тут же ощутить горячую теневую мягкость под своими пальцами.

Кошмар бесшумно подходит ближе, в аккуратном движении вытягивая голову и кладя тяжелую хищную морду на плечо парня: Первый прикрывает горящие огненным глаза под ласковыми касаниями, улавливая заостренными ушами сказанные шёпотом, зловещие слова Жемчужного:

— …Это их оставили со мной.