— Аут!

 — Поле!

 — Нет, аут!

 Пчелиное жужжание повисло в воздухе. Ребята спорили, ругались, гоготали, постоянно покрывая свою речь смехом. В их окружении стояли две команды, только что сыгравшие два сета со счётом 1:1 с очками 24:23 в пользу новенькой. Спор вызывала её атака, и мяч, попавший не то за линию, не то в поле.

 Кохэку молча стояла, кусая внутренние уголки губ. Рядом с ней Рен — либеро с первого года, и связующая — Иоши Оокубо со второго года. Напротив них капитан и нападающий — Мизуки, как раз не поймавшая и посчитавшая, что мяч попал «за» линию. Адора Жиминес и Хоши Оокубо — центральные блокирующие. Второгодки. Да, Иоши и Хоши — сёстры-близняшки, а Адора — испанка.

 Громче всех спорили мальчики, опираясь на полет, удар, траекторию полёта, Рюноске и Асахи рукоплескавшие в стороне и что-то пытающиеся доказать, чертили на доске. Кагеяма спорил с Хинатой. Они всегда спорили, и оба, походу, получали от этого процесса огромное удовольствие. Отчаянно спорили и ругались, но потом все же пришли к единому выводу. Оказывается, неудача была предрешена заранее. В споре побеждает тот, кто не спорит.

 — Тебе всё равно что спорят? — спросила Иоши, очень деловито и просто, не обманывая и дразня, поставила руку в бок. — Ты вызвала своей атакой резонанс. Давно такого тут не видела.

 И Кохэку приняла это так же — деловито и просто. Она была решительна и упряма, называйте это как хотите, суть не меняется. На этот раз никакого волнения она не испытывала, равно как и испуга; после того, что она вновь сыграла в волейбол. Сложила руки на груди, демонстрируя своё нежелание участвовать в споре:

 — Честно говоря, мне пофиг, попал ли мяч за линию или нет.

 Мизуки, скептически слушающая спорящих, повернулась к словам новенькой. Смерила её взглядом. Усмехнулась. Нахмурилась, словно задумалась или что-то вспомнила, но в конце концов, вспомнила, и, судя по всему, очень сильно удивилась:

 — Это очень громкое заявление, Кохэку.

 При упоминании своего имени, Кохэку саркастически улыбнулась. Наморщив носик, раскинула руки в стороны и пожала плечами:

 — Мы сыграли всего два сета. В запасе есть третий — решающий. Если бы это сет был решающим, я бы поспорила, а когда это один из двух… нервы трепать себе не буду. Даже если мяч попал за линию, и счёт будет 1:2 в пользу соперника.

 Мужская и женская сборная начала возмущённо роптать, после чего, наконец, замолчали, давая объясниться новенькой. Нашлись те, кто поддержал её мысли — Кей Цукишима.

 — Не вижу в этом ничего плохого, — пожал высокий парень плечами, поправляя указательным пальцем очки на переносице. Что-то злобное промелькнуло в его глазах. — Примерно такой же тактики придерживаюсь и я.

Команды замолчали. Немного помявшись и оглядев членов команды, испанка неуверенно сделала шаг вперёд и спросила на своем ломаном японском:

 — А если счёт 2:2? Идёт решающая партия. Что ты делаешь?

 — Выкладываюсь на полную, — вновь пожала плечами Кохэку.

 — Очень нестандартное мышление у тебя, Кохэку, — подошёл Иттетсу, записывая что-то в журнал. — … оспорить можно всё что угодно. Ведь именно в спорах рождается истина, если только этот спор не ради него самого. В любом случае расслабляться нельзя в любой партии, будь она первой, второй, третьей и так далее. Каждый мяч и каждое очко в вашу пользу важно для команды и для вас самих.

 — Перевоспитаем, — снисходительно улыбнулся Укай, вертя на указательном пальце верёвку со свистком. — Нам нужен такой игрок, как Накаями.

 — Соглашусь с тренером, — согласилась и загадочно посмотрела на неё Иоши, широко улыбнувшись, и барабаня подушечками пальцев обеих рук друг по другу. — Потому что выбежав на поле, я показала ей «кулак» и «открытую ладонь» [1] Кохэку сразу поняла, что я от неё хотела. И выполнила.

 Мизуки не только молча смотрела, но и внимательно слушала всё, о чем говорили ребята. Блестящие глаза бегали от одного к другому, каждый раз останавливаясь и вслушиваясь, в каждое произнесённое ими слово. Она видела, как её товарищи говорят положительно о Кохэку: вплоть от навыков до знаний. Всего одна игра решила всё за неё. Иногда говорить не приходится, только взгляд.

 Капитан боролась с чувствами, что овладели ею. Боролась, прекрасно осознавая, что её силы с новенькой не равны, пока хватало духа. Ей было тяжело признать тот факт, что кто-то может превзойти её по силе и знаниям, но ради команды и её будущего… Когда потеряла последнюю мысль, хладнокровно посмотрела на неё с чувством, которое ещё никогда ранее не испытывала. Смотрела с некой тревогой в немом взгляде:

— Я буду рада, если Кохэку присоединиться к нам в команду. Очень хотели бы…

 Девочки задрожали.

 Мизуки не успела продолжить свою нотацию, как вдруг отчего-то Кохэку стало не по себе, если не сказать, что жутко стало. По лицу катился пот, зрение затуманилось, конечности стали свинцовыми, движения — скованными.

 Воспоминания и прошлая не утихавшая боль делало её ещё более неловкой, и к тому же она не обладала искусством улыбаться, когда тяжело на душе. Её угрюмый вид, опущенные в землю глаза, молчание — всё указывало, как она мучительно неловко себя чувствовала. Под её замкнутой наружностью только Кагеяма увидел честную и убежденную душу, которую трудно склонить на свою сторону.

 Укай подошёл к девушке со спины, положил руку ей на плечо, крепко сжав, давая понять, что он всё понимает. Дал свисток:

 — Думаю, Накаями нужно время на обдумывание. На этом я отпущу нашу новенькую, а мы продолжим нашу подготовку ко встрече с «Котами».

***

 День близился к вечеру.

 У большинства из нас на сердце теперь лежит груз сомнения, зародившегося, когда Кохэку начала мешкать с согласием.

 От неё тогда не последовало отдачи. После слов тренера молча ушла из зала, поникшая, как в ту минуту, всеобщая печаль клуба по волейболу тяготела над всеми лишь из-за того, что произошло.

 Вечер ещё не наступил, но день подходил к концу, и всё вокруг выглядело утомлённым. Небо заволокло тучами, и, казалось, вот-вот начнётся гроза. Её признаки были видны не только в небе, но и в воздухе, и даже на том, как качались ветви и листья деревьев. Уставшее за день солнце от своего тяжёлого пути удовлетворительно падало книзу, одним концом упираясь в темно-зеленую окраину города, от чего он трепетал в ярко-малиновом зареве.

Кохэку замерла у входа в гостиную и рассматривала её взглядом постороннего человека, якобы случайно попавшего в респектабельный дом:

 — Я пришла! — девушка прошла на кухню, где никого, как обычно, не оказалось. Всё те же кружки с утра, грязные, застывшие от извести кофе и чая, всё так же лежит конверт с деньгами на столе с запиской:

«Тебе на неделю. Целую, твои мама и папа!»

И всё так же пустынный дом. Одинокий и тихий.

Её несколько удивило, что в доме тепло. Это неплохо, потому что холодный дом дополнительно вносит в душу ощущение неустроенности и одиночества. А девушка каждым нервом испытывала одиночество. Раньше ничего подобного она не ощущала, но сейчас, войдя в собственный пустой дом, поняла, как одинока и что никому не нужна. Это угнетало, потому что жить с одиночеством она не умела.

— Ну, да, конечно, — вздохнула тяжело Кохэку, загрузив посудомойку. — Привет, посудомойка. О, приветствую тебя, тряпочка! Как твои дела? Что сегодня убирала?

 «Боже, что я несу?» — хорошо, что она вовремя одумалась и не ляпнула что-нибудь вроде «о, а как у тебя дела, тарелка? Видела ли ты своих хозяев? Вот и я нет». Осознала, что тупость её совершенно безгранична. Привычка разговаривать с самим собой появилась уже давно. Она разговаривала, когда подолгу оставалась одна или волновалась. Сейчас она волновалась. Закрыв глаза, она поставила локти на стол и потерла лоб. По правде говоря, мысли ее витали в другом месте уже не первый день. Переставила локти на стол, положила подбородок на сплетённые пальцы и, собираясь с духом, закрыла глаза.

— Как же тяжело… — Кохэку попыталась выдавить что-то наподобие улыбки и вновь подумала о том, что тяжело быть одной.

Очень трудно быть сильной, но без этого никак. Иногда хочется почувствовать себя маленькой в родных руках родителей… но никого рядом не было.

 Она сильная. Она всё может. Никто не должен знать о той слабачке, которая живёт внутри неё и ждёт своего часа. Ждёт того момента, когда сможет вырваться наружу. Вырваться для того, чтобы она стала слабой.

 Кохэку хороший человек, просто ей выпало трудное детство, она выросла без родителей и теперь старается не сближаться с людьми. Иногда ей кажется — причина в том, что она боится, как бы они не оставили её одну, как родители.

 Родители Кохэку — занятые люди, посвятившие себя больше работе, нежели ребенку.

 Мать — генеральный директор модного агентства. Отец — кандидат в научно-исследовательском институте полиции в городе.

 Как только Кохэку пошла в начальную школу, родители позабыли о ней. Вынуждено девочке пришлось раньше вырасти и стать самостоятельной. Ей знакомы чувства, когда за ней никто не приходит, отсутствуют родители на праздниках или важном для неё событии. Знакомо, когда родители не уделяют должного внимания. Знакомо, что такое быть всю жизнь одной.

 — Роберто Кавалли звонил, представляешь? — махнула вилкой мама, листая новостную ленту в смартфоне. — Сказал, что хочет заехать и посмотреть на нашу весеннюю коллекцию! Мы уже готовим шоу-рум для него! Хару уже взялся за проект, — её перебил настойчивый звонок телефона. — А вот и он! Да, Хару?

— О, это чудесно, дорогая, — пробубнил отец, читая очередное дело. — Кохэку, девочка моя, карри у тебя, как обычно, получилось волшебным! У тебя золотые руки!

 Кохэку скучающе ковыряла вилкой в тарелке и ждала, когда же её родители оторвутся от работы. Ничего нового не услышала, всё, как обычно, у папы — завал, а у мамы — какой-то очередной проект с мировыми дизайнерами. Снова вместо тихого семейного ужина, мама с кем-то что-то выясняет по телефону, а папа завалился кипой папок с документами.

— Я хотела поговорить с вами, — Кохэку тяжело-тяжело вздохнула и надолго замолчала. Потом вздохнула еще продолжительней и обреченней — опять молчание. — Мне это важно.

— Я тебя слушаю, милая, — пробубнил снова отец, уткнувшись в папки с документами. Не отрывая от них глаз, улыбнулся ей. Сделал вид, что слушает её.

 — Кохэку! — прошипела мама из гостиной, прикрывая трубку телефона ладонью. — Давай потом?

 — Но мне правда важно. Нужно, — тяжело вздохнула девушка, подумав о несправедливости судьбы. Внезапно она замолчала, будто выключили звук. На минуту притихла, потупила глазами, и потом снова заговорила с нарастающим волнением в голосе. — Я сегодня выбрала клуб в школе…

— Какая прелесть! — выглянул отец из журнала, явно заинтересовавшись дочерью. — Надеюсь, ты выбрала биохимию!

— Или пошла в художники, — прошептала мама из гостиной, подмигивая девочке. — Из тебя бы вышла отличная модель или дизайнер спортивной одежды. Да, я слушаю!

 Как же это тяжело, когда твои родители хотят сделать из тебя подобие себя. А ещё хуже, когда родители хотят реализовать тебя из своих побуждений и интересов, своих несбывшихся когда-то мечтах, не поинтересовавшись у тебя, что тебе интересно, и что ты хочешь в это жизни. Кохэку почувствовала себя оскорбленной и питала «превеликое неудовольствие» к родителям:

— Нет, я подала заявление в волейбольный клуб.

 Из гостиной донесся истеричный крик мамы. Нет, она не просто кричала — верещала, этот звук, свербящий пронзительный звук, иглами вонзился в мозг. Папа впервые за весь вечер поднял голову. Он недоуменно смотрел на дочь, словно она его попросила снять с себя лицо.

Наступила тишина. В полной темноте семья могла лишь слышать титанические удары своих сердец, которые тоже норовили записаться в ряды предателей. Кохэку показалось, что прошло чуть больше чем минута. Перестала биться пятками ног об пол. Мать вошла, если не влетела, на кухню и посмотрела на неё, слушая и удивляясь, как просто и спокойно она заявила о своём решении.

— Куда ты подала заявление? — переспросила мама, сев на стул рядом.

— В волейбольный клуб, — Кохэку скрестила руки на груди и повернулась к ней. — А что?

 — Но зачем? Ты забыла чем кончился твой волейбол в средней школе? — нахмурилась женщина, не желая продолжать дурацкий разговор. Она немного помолчала и опять полезла к дочери с вопросами. — Снова бесконечные травмы, проблемы со здоровьем, плохая успеваемость. Зачем тебе этот чёртов волейбол?!

— Дорогая, — обратился отец к матери, положив руку ей на спину. — Если она хочет, то…

— Нет! Я против волейбола! — вскрикнула мама снова не то в испуге, не то в ярости, ее бровки поползли вверх. Ужаснулась её словам, так как знала, о чем она говорит. Таким спокойным, уверенным, необратимым. Она думала, что отец удивится заявлению дочери и со свойственным ему напором скажет что-то вроде: «Какого черта?», но вместо этого он лишь поддержал её.

— Думаю, в этом нет ничего страшного. Спорт никогда и никому не вредил.

 Кохэку мрачнела. Брови её сходились, и, пожав плечом, она ускользала от ответа. Но постепенно, по мере того, как она мрачнела, задумываясь над тем, что ждет её на предстоящей неделе, ее чудесные глаза тускнели. Она едва сдерживала слезы под гнетом криков родителей, и ей стало невыносимо жалко себя. Родители даже слегка вышли из себя. Они кричали, что Кохэку охладела к индустрии моды и к науке, что она скатывается вниз. А еще во всём виновато её дурное окружение, которого, по сути, нет. Несправедливость и зло распространяются тогда, когда хорошие люди опускают руки. Истинная мерзость — в притворстве и в терпимости к подлости. Ей стало обидно от такого отношения.

— Тебе самой себя не жалко? — крикнула мама чуть не в ухо Кохэку. — Как мы с папой тряслись, когда у тебя был вывих мениска!

 Девушка дышала часто и глубоко, она пылала яростью и не выдержав, набросилась на родителей:

— Какая вам вообще разница, куда я пошла? Вместо ваших скандалов я хотела услышать слова поддержки!

 — Ты не можешь заниматься волейболом! Это не твое! Ты не сможешь!

 Казалось, с первыми лучами нового дня выход из него найден, но невидимое препятствие встало на пути, разграничив пустоту, оно не пускало к свету. На мгновение она замерла, будто пытаясь угадать правильное направление. Вытаращив растерянный взгляд, Кохэку, не целясь, смахнула со стола тарелки, которые звонко, белыми острыми осколками, разлетелись по полу.

Внутри нечему волноваться — внутри пусто. Нет мыслей. Вообще никаких. Тихо. Думать не о чем, представлять нечего. Она забыла, как это делать. Она даже забыла, как шевелиться. Да и шевелить уже незачем. Грудь жгло калёным железом, и стало только больнее внутри, словно кто-то живьём вырывал у неё сердце. Внутри у нее все заныло от угрызений. Боль — лучшая мотивация!

 — Вот значит как, — процедила Кохэку сквозь зубы. — Спасибо, черт возьми, этому долговязому придурку, который записал меня в волейбол! Теперь есть причина играть! Я докажу, на что на самом деле способна! Докажу, несмотря на прошлые падения. Я все еще могу летать!