я открываю глаза.

утро начинается с серого потолка, прохладных простыней и твоей спины напротив приоткрытого окна. по плечам ползет уличный холодок, и под одеялом было бы куда уютнее, но я пересиливаю себя и выпутываюсь из него с абсолютно явным намерением приобнять тебя сзади, но вдруг в нерешительности замираю рядом. чувствую, как напряжено все твое тело, даже не касаясь его.

я смотрю в твои глаза и думаю то, что думать не должна.

что они мертвые. холодные, стылые, весь блеск утратили. что они отмирают. что ты отмираешь.

ты разворачиваешься, неловко задевая меня рукой (прикосновение ледяное, как и взгляд, хорошо, что по спине мурашки, не иней), говоришь в пустоту: «поставлю чай». я смотрю, как ты тусклой беззвучной тенью исчезаешь в дверном проеме.

или это я отмираю?

я хочу сказать: «моя дорогая, я думаю, нам стоит...» — и улыбнуться.

ты смотришь сквозь меня, упираясь взглядом в светло-зеленые обои (нашей) кухни, делаешь крошечные глотки чая из кружки и пронзительно молчишь. обжигающе горячий кофе совсем не греет, ощущения блеклые какие-то, пресные, такие слабые, что начинаешь сомневаться в их присутствии.

это сожаление? разочарование? скука?

я хочу сказать: «милая», — и улыбнуться.

из обожженного горла вырывается лишь хриплое: «слушай».

пустота пахнет горьким кофе и мокрым от дождя асфальтом.

осень ест меня медленно, откусывая по кусочку в сутки. это мало, так мало, но ей хватает, чтобы наесться, а мне — чтобы не замечать поначалу, а потом ясно чувствовать каждый раз, когда ее крючковатые пальцы выколупывают из меня все, что осталось живого.

осенью все умирает, и я умираю тоже, чтобы родиться заново через долгие холодные четыре месяца, весной, когда все вновь оживает.

моя весна началась в прошлом январе, за прилавком цветочного магазина. я бережно заворачиваю в шуршащую подарочную бумагу гвоздики. у твоей сестры день рождения. ты разглядываешь яркие бутоны в вазах и на полках, у тебя шапка в снегу, из-под нее выбилась завитая влажная прядь, тоже снежинками посеребренная. ты завороженно следишь за моими руками — в тот раз они удивили и меня саму, — пока я, изредка поглядывая на тебя, думаю, что у тебя, наверное, уже кто-то есть, потому что не может у кого-то вроде тебя никого не быть.

ты с сияющей улыбкой благодаришь меня и выбегаешь в слепящий светом фонарей, блеском гирлянд и неоновыми вывесками вечер, а я смиряюсь с мыслью, что никогда больше тебя не встречу.

смиряюсь до февраля, когда ты приходишь, заказываешь моей коллеге букет из желтых тюльпанов и даришь его мне вместе со своей улыбкой и номером телефона.

моя весна наступает так рано и длится так долго, от этого кружит голову и хочется петь. иногда в квартире, где мы живем с тобой вместе, льют дожди и случаются грозы, но солнце все равно восходит, и весна продолжается. я живу в мире, где не бывает холодов, и забываю об осени, которая должна убить меня.

и она убивает. размеренно, медленно, так, как она делает всегда. у меня есть силы сопротивляться лишь первые несколько недель, и она забирает и их, вдавливая по плечи, по шею погружая в промозглое вязкое бессилие.

мы едим подруга подругу в попытках выжить. цепляемся, сжимаем до боли, к себе притягивая — только бы удержать. удержаться.

но мы обе идем ко дну.

ты достаешь свои вещи из самых неожиданных уголков этого дома. сворачиваешь вдвое и запихиваешь в чемоданы, коробки, пакеты. я с отсутствующим видом размешиваю сахар в чае, наблюдаю со стороны за твоими спокойными проходками туда-сюда.

мне должно быть грустно. я должна плакать или хотя бы просить тебя не торопиться, поговорить. остаться.

я пью горчащий чай и изредка помогаю тебе получше уложить вещи в чемодан.

когда все заканчивается, ты подходишь ко мне и сверлишь взглядом мою грудь, не говоря ни слова. я непонимающе молчу в ответ, и тут до меня доходит.

я стягиваю твою футболку через голову, оставаясь в одних шортах, и отдаю тебе. сквозняк холодит кожу. ты бросаешь футболку в пакет с мусором.

я должна чувствовать отчаяние.

но когда твоя машина скрывается среди десятка других на трассе, у меня внутри пустота.

слышу только, как на зубах у осени хрустит последний обломок моей закоченевшей души.