Первая ночь в Рифтвельде принесла ей сны о море. Не том бархатном тёплом море, которое шумит у берегов Гринхарта, — это было иное море, покоящееся под острыми льдами и плотным снегом. Ветра стонали вдоль его берегов, и мятежные волны отчаянно бились о северные скалы, навсегда оставляя свою кровь на камне прозрачной застывшей наледью.

Наэрвен видела себя, стоящую на берегу в рваном платье, и видела сухое ветвистое дерево, на котором сидел раненый старый ворон. Он пронзительно смотрел на неё чёрным немигающим глазом, а потом поднялся в воздух и полетел к морю.

Ледяные воды чернели под тучами назревающей бури, и Наэрвен бросилась к берегу, зовя ворона вернуться. Он не слышал её или не хотел слышать. И, когда очередной порыв ветра поднял высокую волну, птица начала падать вниз, на беснующиеся в море ледяные глыбы. Наэрвен не слышала криков — только рычание северного ветра и рёв моря. Какое-то время она видела мечущуюся на волнах чёрную точку, но потом и она исчезла в морской бездне, и вскоре эта огромная буйная стихия выплюнула к ногам Наэрвен большое чёрное перо, блестящее от ледяной воды.

Наэрвен упала перед ним на колени, взяла в тёплые ладони и заплакала так тоскливо и отчаянно, будто в этом пере для неё скрывалась целая жизнь.

Когда она проснулась, на улице было утро, а на душе — почему-то тяжело. Дом дышал жаром растопленных каминов, и эльфийка откинула старое шерстяное одеяло, укрывавшее её этой странной ночью. Её грязной одежды в комнате не было — на стуле лежало новое белье и красивое шерстяное платье светло-серого цвета, рядом стояла пара мягких маленьких туфель.

Наэрвен оделась, расчесала волосы лежащим на столе костяным гребнем и вышла в коридор, с интересом осматриваясь. Рифтвельд был таким же уставшим от пыли и одиночества, как и ночью, но только сейчас, в свете морозных утренних лучей, заглядывающих в окна, Наэрвен показалось, что он улыбался.

Эльфийка свернула в гостиную, откуда тянулся сладкий запах еды и табачного дыма, и тихо поздоровалась:

— Доброе утро, Коган.

— Доброе утро. — Он сидел в своём кресле, раскуривая длинную трубку, и читал какие-то письма, безразлично складывая их на столик рядом. — Как ночь?

— Мне приснился странный сон.

Коган отложил очередное письмо и посмотрел на неё. Под его взглядом в груди что-то дрогнуло.

— И что за сон?

Наэрвен молчала какое-то время, думая, какие нужно подобрать слова, чтобы описать его, но так ничего и не придумала, а потому, вздохнув, затараторила на босмерисе:

— Он был мрачным, морозным и полным отчаяния. Я стояла на берегу бурного северного моря, и море ворочало чёрные льдины, билось волнами о блестящие льдом скалы, и было в нём что-то величественное, страшное и инфернальное. Ветер рвал мои волосы и старое платье, но мне не было холодно, напротив, я чувствовала жар и смотрела на разрушения водной стихии, как если бы смотрела на падение великой цивилизации, если бы своими глазами видела падение айлейдов. Во мне не было сожаления или страха, это было подобно восторгу, когда созерцаешь нечто величественное и прекрасное, пред чем сердце содрогается в горячем трепете. Это как разрушенный во время Великой Войны Имперский Город — павший светлый воин, израненный, в крови, грязи, но не потерявший своей доблести, не утративший честь и величие. Таким было это море во время бури. И я стояла пред ним, огромным, непоколебимым и грозным, маленькой сухой тростинкой, которая вот-вот сломается на ветру. Меня переполняло чувство восторга и ужаса, но я была лишь пушинкой, угодивший в эпицентр цунами — это море могло забрать мою жизнь, и я не противилась этому, я знала, что это должно было случиться, это неизбежно-фатальное, от чего нет смысла бежать и прятаться. Но рядом со мной на сухом искорёженном дереве сидел большой чёрный ворон со шрамами на груди и крыльях, и вот он снялся с места и полетел к буре, будто стремился остановить её, чтобы она меня не настигла. Но большая волна накрыла его, и он утонул. Я видела его ослабшее тело на поверхности какое-то время, а потом он скрылся в чёрной пучине, и к моим ногам вынесло перо из его крыла. Я упала на колени, осторожно взяла его в ладони и заплакала — мой мир рухнул вместе со смертью этого ворона, меня обволокло тугое удушливое одиночество, выворачивающее душу наизнанку. И во сне это ощущение было настолько сильным, что, даже проснувшись, я продолжала его испытывать. Тебе может показаться всё это глупым, но я переживала этот сон очень сильно. И теперь думаю: это было моим прошлым или моим будущим?..

Она замолчала, устало выдохнув, и Коган тоже ничего не говорил какое-то время, продолжая курить и смотреть в стену. Наэрвен села напротив него, робко подвинула ближе остывающий завтрак, предназначенный для неё, потому что Коган свою порцию уже давно съел, и эльф ответил ей так же, на босмерисе. Он больше никогда не разговаривал с ней на общетамриэльском.

— Рифтвельд умеет насылать странные сны. Этого умения у него не отнять.

Наэрвен подняла серые глаза:

— А что снилось тебе?

— Мне?.. Я видел Рифтенскую весну и ласточку над вересковым полем. Вереск зацветает здесь рано и цветёт всё лето — я всегда считал это едва ли не лучшим, что есть в Рифтене. Извини. Не умею описывать сны так же красиво, как это получается у тебя.

Наэрвен улыбнулась:

— Это очень красивый сон.

— Да. Он действительно был красивым.

— Мне кажется интересным, что мы оба видели птиц. Это должно что-то значить.

Коган пожал плечами:

— Не знаю. Я не ищу во снах смыслов.

Она вдруг вспомнила, резко сменив тему:

— Спасибо тебе за платье. Оно чудесное.

— Считай это авансом за работу здесь.

— Здесь?

— В Рифтвельде.

Наэрвен с восторгом посмотрела вокруг. Она до сих пор не могла понять, улыбался ли ей Рифтвельд или смотрел так же хмуро и безразлично, как и его хозяин. И от этого ей стало страшно.