— Это тебя называют Коганом? — Пожилой норд подошёл к столу, за которым босмер проводил свободный вечер с кружкой лагера, и прищурил косые глаза.

Коган твёрдо посмотрел на него снизу вверх.

— С кем имею честь?..

— Ортир я, простой курьер. Ты хозяин Рифтвельда? — Босмер сдержанно кивнул. — Отлично. Тогда я просто отдам тебе всё это, и делай что хочешь. Даже деньги верну.

Курьер выложил на стол стопку писем, скреплённых между собой бледной лентой, и нетяжёлый кошель с монетами. Коган ни к чему не притронулся.

— Что это?

— Служанка из Рифтвельда постоянно просит меня доставить это к скампам на рога пустому адресату. Первое я доставил, но потом... — он развёл руками, — сам понимаешь, я не хочу браться за бессмысленную работу.

— Куда ты должен был их доставить?

— В старый форт на горе, к северо-востоку от Вайтрана. Путь неблизкий, да и к тому же опасный.

— И кто адресат?

— Да никто. Она просила оставить это у входа. Пишет не на общем, даэдра разберут что там.

— Сколько это уже продолжается?

— Свыше двух месяцев.

Два месяца. Где-то в это время Коган подобрал её на северо-востоке от Вайтрана и приютил у себя. Одинокую, замёрзшую и несчастную. Кому ты пишешь, Наэрвен?

Он подвинул кошель обратно.

— Деньги не возьму.

Спорить курьер не стал и, забрав их, поспешил оставить босмера одного. Небольшим кинжалом Коган вскрыл первый конверт. Наэрвен писала на босмерисе.

«Яртаир,

Я никогда не смогу простить себе случившегося. Я вижу твои глаза, полные мечтаний и добра, слышу ласковый голос твоей матери и ненавижу себя за то, что выжила. Я думала, что Скайрим похоронит меня, как похоронил моего сына. Но я всё ещё жива.

Север приютил меня в лице Когана, и я, ничего не умеющая, уже привыкаю работать на него. Выполняю различную работу в его доме, а он здесь практически не появляется. И из-за этого мне страшно и одиноко. Рифтвельд огромен, и я в нём чужая. Он не сумеет принять меня. Как, в общем-то, и весь город. Каждый раз, выходя на улицу, я чувствую, как меня провожают десятки любопытных глаз, слышу, как местные перешёптываются за спиной, украдкой показывают на меня собеседникам и говорят “смотри, это его девчонка” или “это та босмерка, которая живёт у Когана”. Очень странно знать, что я стала главной темой рифтенских сплетен. Видно, Коган не врал, когда говорил, что здесь его знают. Но я и подумать не могла, насколько это повлияет на меня.

Но это всё равно — непозволительная роскошь. Я не думала, что после всего, что я натворила, что я сделала с вами, мне будет дан шанс жить нормальной жизнью. Это не то величественное богатство Фалинести, от которого я сбежала, но это особенное тепло Скайрима, которое с каждым днём открывается мне с новой стороны.

Может, однажды я к этому привыкну.

Прости меня за всё, Яртаир. И передавай привет Ранхильде. Мне очень вас не хватает.

Твоя погибель».

Совесть его не мучила. Всю свою жизнь он потратил на чужие тайны и теперь должен был знать, какую тайну пригрел под своим крылом.

Нож сухо чиркнул по следующему конверту.

«Яртаир,

Мне нужно писать тебе. Я знаю, что ты эти письма уже никогда не прочтёшь, но мне нужно писать хоть кому-то, чтобы не сойти с ума от одиночества.

Коган почти со мной не общается. Иногда спрашивает, как мои дела, когда возвращается домой, но в большинстве случаев просто сухо чего-то требует. Ещё чаще и вовсе молча проходит мимо.

Он странный. В Рифтене его знает каждый, но у него никогда не бывает гостей. Он много работает с какими-то документами, часто уходит из дома ночью и не появляется неделями. У него — одна из самых богатых усадеб города. О нём говорят по-разному: кто с восторженным трепетом, кто с ненавистью, кто со страхом. Но я так и не поняла, кто он такой и чем занимается. Я не знаю, бояться ли мне его или восхищаться им. Эта неопределённость сводит меня с ума.

Мне так не хватает твоей доброй улыбки и мудрого совета твоей матери, Яртаир.

Твоя погибель».

Письма были однообразны, коротки и полны горького отчаяния. Наэрвен писала их, не зная, с кем разделить овладевшее ею безумное одиночество, но адресата, насколько Коган мог судить, уже не было в живых. Может, однажды он наведается в этот вайтранский горный форт или пошлёт туда кого-то из своих людей, чтобы разобраться, в чём дело. Оставлять всё как есть было нельзя. Ещё один безумец в Рифтвельде ему не нужен.

Коган взял в руки последний конверт.

«Ты говорил, что это прекрасно, но это оказалось ужасно больно, Яртаир. Ты не предупредил меня, что настоящая любовь — это душераздирающее бедствие, сравнимое лишь с тем, когда какая-то неведомая сила тянет тебя ко дну глубокого озера, а ты не можешь пошевелиться, потому что всё тело онемело от ледяной воды. Ты ещё видишь над собой свет солнца, пробивающийся сквозь волны, но не можешь до него дотянуться, не можешь всплыть и глотнуть воздуха, согреваясь в его лучах. Вместо этого ты ещё глубже уходишь к тёмному дну, где природа тебя и похоронит. Так вот, любовь — это то мгновение, когда твои лёгкие уже горят от недостатка кислорода, но ты ещё жива и видишь солнце, сияющее на поверхности. Ты тянешь к нему руки в тщетной попытке дотронуться, потому что знаешь, что через мгновение оно погаснет для тебя навсегда. Осознание этого, ощущение собственной никчёмной беспомощности, невозможность прикоснутся к тому, чей свет становится твоей последней надеждой на спасение — это настоящая пытка.

Я не достаточно сильна, чтобы терпеть её. Я помню твои рассказы о женщинах, которых ты любил, и сейчас, почувствовав на себе, каково это, могу лишь восхищаться тем, как ты смог сохранить доброе сердце, жизнерадостный характер и ясность рассудка. Мне кажется, что ещё немного — и я рехнусь. Меня сводит с ума, что он так близко, а мне остаётся только давиться слезами ночью, зная, что он никогда не примет мою любовь. Я сама понимаю, как это глупо, понимаю, как нелепо страдать из-за мужчины, для которого я лишь тень, но я ничего не могу поделать. Я никогда не думала, что со мной случится нечто подобное.

Иногда я ненавижу его за холодное равнодушие, он постоянно заставляет меня чувствовать стыд и вину за какие-то действия или неверное слово, но это всё только потому, что он намного лучше меня. Я хотела бы быть такой же благородной и сильной, чтобы быть достойной хотя бы говорить с ним, но любая моя попытка стать гордой похожа на барахтанье утопающего. А я ведь давно уже утонула.

Меня трясёт каждый раз, если он нечаянно касается моей руки, когда я передаю ему что-то; сбивается дыхание, когда он о чём-то со мной говорит. Мне стыдно писать о том, что я возбуждаюсь, когда он всего лишь пристально на меня смотрит.

Но ещё больнее отражаются в моей груди его несчастья, его усталость, его боли. Иногда он не спит ночами, работая, и выглядит настолько замученным, что мне тяжело и неловко смотреть на него. Мне становится страшно, когда ему приходит какое-то недоброе письмо и он злится, ругаясь вслух, или разочаровывается, с досадой ударяя ладонью по столу. Любое его проявление эмоций заставляет меня спрятаться в комнате, потому что мне в самом деле очень страшно видеть его таким.

Он очень много курит, отчего ещё быстрее развивается его болезнь, и меня огорчает, что я не имею права запретить ему, как поступил со мной он. Увидев однажды меня с самокруткой, он попросил больше не делать этого и не губить свою жизнь. Наверное, это было проявление заботы и мне бы радоваться, но я снова ревела полночи, потому что мне ещё никогда не было так стыдно перед ним.

Ты не говорил, что это будет настолько больно, Яртаир. Я утопаю в морозном Хонрике, а это погасшее солнце всё равно обжигает до волдырей, добивая и без того обречённую.

Скорее бы захлебнуться мне этой водой».

Свернув пергамент письма, Коган убрал его обратно в конверт и сложил все их ровной стопкой. В кружке оставался последний глоток лагера и, допив пиво, Коган равнодушно бросил письма в раскалённый от жара камин, где полыхало ненасытное алое пламя.

Письма мгновенно обратились пеплом.