Наэрвен просыпается до рассвета. Раскинувшееся над Рифтеном небо ещё тяжело и сумрачно, а травы под окнами серебристы от застывшего инея. Мороз лежит узором за тёмной шторой. И всюду — ни звука. Не слышно ни птиц, ни коней азартного ржания, ни чужих разговоров на улице. Заря лишь сейчас зарождается.

Наэрвен выбирается из-под тяжёлого одеяла, кутает тело в протёртую накидку, обувает мягкие туфли. Озябшие пальцы ещё дрожат, застежки не слушаются. Она согревает ладони дыханием, в полутьме зажигает свечу и тенью прозрачной скользит на кухню. Ступени лестницы знакомо скрипят под ногами, вторая — особенно громко. Наэрвен знает об этом, потому пролетает птицей сразу через две, боясь разбудить рассвет раньше времени неосторожным стонущем звуком. Наэрвен торопится: ей нужно согреть весь дом, пропитать теплом остывшие за ночь стены, чтобы трава у окон оттаяла, а небо глотнуло густого печного дыма и пролилось солнечным светом на эту древнюю замёрзшую землю.

Наэрвен торопится, опускается на колени у камина, ставит рядом свою свечу, и слабые руки с неженственной силой поднимают охапку заготовленных дров, чтобы разместить их в печи. На коже остаются занозы и тёмная липкая смола. Огонь со свечи прыгает на лучину, скользит по ней до камина, и пламя сонно, лениво разгорается внутри чёрного камня и высохшей глины. Скоро здесь будет тепло, и этот всегда неприступный и равнодушный Рифтвельд оттает под нежностью её заботливых рук.

Наэрвен хватает вёдра, идёт к порогу, меняет туфли на тонкие сапоги и выходит во двор, в полумрак предрассветной тиши. Кожу обнимает холодный ветер, целует щёки и руки, путает волосы, проникает под одежду, и он — её единственный любовник среди осеннего леса и мёртвой пожухлой листвы. Она идёт по тропинке, инеевые травы склоняются перед ней, последние звёзды и тусклые луны как камни в её венце, и здесь — она позволяет себе вспомнить, что значит «быть для кого-то важной». И в этот момент, пока она идёт за водой, ей нравится думать, что сам Рифтвельд нуждается в ней, что вся её жизнь была лишь ради него, что весь кошмар за спиной стоил этого.

Она открывает дверцу колодца, цепляет ведро на крючок, и из глубины ледяных вод за ней наблюдает отражение худого лица. Под её глазами — тёмные круги, щеки впалые, а светлые волосы тусклы и взлохмачены. «Когда ты стала такой? — могли бы спросить её многие. — «Зачем променяла роскошную жизнь в Валенвуде на этот вечно холодный край и Рифтвельд, что будто хищный зверь держит тебя в плену?» Но Наэрвен нравится этот плен, и тысячу роскошных жизней в Валенвуде она не задумываясь променяла бы на один только день здесь. Здесь у неё появился смысл, которого никогда не было на родине. Здесь она жила для кого-то и кому-то была важна. Пусть даже и этому жестокому Рифтвельду.

Отражение разбивается с тихим всплеском, когда ведро зачерпывает воды. Наэрвен оборачивается и видит, как дом смотрит на неё с укором тёмными стёклами окон, как наблюдает за ней, хрупкой и маленькой, и остаётся холодным и равнодушным. Но из трубы уже поднимается в небо дым, и восток начинает рдеть алым, — значит, ещё одно утро было прожито не зря. Значит, всё не напрасно.

Наэрвен возвращается, ставит воду на огонь, режет хлеб, масло, рыбу, изо всех сил старается, чтобы завтрак был сытным, красивым и вкусным, достаёт с самой верхней полки мешок крупы и засыпает её в котелок. В кухне становится жарко, пар поднимается к потолку, но Наэрвен не снимает своей шерстяной накидки, деревянным черпаком продолжает помешивать кашу и следить за тем, чтобы не убежала.

Когда завтрак готов, солнечный свет уже затмевает собой маленький огонёк свечи, и тот гаснет под тёплым дыханием. Наэрвен раздвигает шторы, слышит, как улица наполняется первым шумом, и спешит впустить утро во весь Рифтвельд, понимая: сейчас самое время. Она пропускает солнце в комнаты, в коридоры, глупо улыбается, предчувствуя ясный тёплый день, но, когда поднимается на последний этаж, вдруг замирает на месте, и радостная улыбка мгновенно сходит с её лица. Дверь в его комнату приоткрыта.

Дверь в его комнату приоткрыта, а это значит, что он ушёл ранним утром, когда даже она ещё не проснулась. Он ушёл, а она и не услышала, как скрипит вторая ступенька лестницы у её каморки.

Наэрвен неуверенно заходит внутрь, раздвигает шторы над широким столом, засыпанным письмами, свитками, документами, раскрытыми книгами с какими-то цифрами, и замечает, что только вчера поставленные свечи уже полностью догорели. Коган опять не спал всю ночь, и почему-то Наэрвен чувствует себя виноватой: сама даже не слышала, как он уходил.

Она убирает огарки, ставит новые свечи, бросает взгляд на непотревоженную кровать и решает и здесь растопить камин, чтобы прогреть самую верхнюю комнату. Жаль, что его самого — неприступного и холодного — она растопить никогда не сможет, и он не оттает под остатками её тепла. Наэрвен знает: скорее она сама замёрзнет в его снегах.

Её день проходит размеренно, медленно, однообразно, до одури похоже на вчерашний. Она моет полы, убирает пыль, паутины, грязь из прихожей, спускается в подвал — проверять забродивший ротмет и добавлять в него валенвудских специй, а после полудня идёт на рынок. Рифтен до сих пор чужд ей, до сих пор не принял её к себе и видит в ней полунищую чужестранку, хотя Наэрвен и надевает лучшее из своих платьев. Кто-то из прохожих знает, кто она, но ни один не здоровается, другие — и вовсе не замечают. Поход за продуктами для неё — настоящее испытание. Ей кажется, будто каждый её осуждает, будто она постоянно делает всё не так, и слава Й’ффре, что торговцы уже запомнили, кому она служит, и не пытаются сбыть худший товар, опасаясь проблем.

И это поражает Наэрвен. Она-то даже торговаться боится, понимая, что её ни во что не ставят, а имя Когана у всех на слуху. Иногда его самого и вовсе не знают, но только имя — и пред ним уже преклоняются. Наэрвен не хватит и жизни, наверное, чтобы разгадать эту тайну и осознать, что же на самом деле он значит для Рифтена и почему о нём каждый знает. Наэрвен заметила, что кто-то его уважает, кто-то молча боится, а кто-то по-тихому презирает, но не решается делать это открыто, зная, что сам Рифтен благоволит ему.

Наэрвен до сих пор всего этого не понимает.

К вечеру в сад прибегает трёхцветная тощая кошка, лохматая и напуганная, похожая на Наэрвен, и эльфийка выносит ей остатки еды, гладит по грязной шёрстке. А кошка мурчит, дрожит, жмётся к тёплому платью и не смеет оторваться от еды, будто боясь, что её отнимут. Иногда она, уже сытая, запрыгивает на колени и греется под тёплыми ласковыми ладонями. Иногда даже увязывается следом, желая пробраться в Рифтвельд. Наэрвен её не пускает.

Она ужинает в своей комнатке, а потом берёт в руки перо и что-то кому-то пишет, зная, что письмо уже никогда не окажется у адресата. Но ей нужно кому-то писать и хоть с кем-то общаться, иначе Рифтвельд сведёт её с ума. Она открывает форточку, садится на кровать, закуривает. Коган ненавидит, когда она курит, но это единственное, в чём она дерзит его ослушаться. Поэтому, когда его нет, глубоко затягивается и выдыхает в воздух рваный сизый дым, заворожённо наблюдая, как он поднимается к потолку и растворяется в полумраке. В груди становится тепло и спокойно.

С наступлением сумерек она снова идёт прогревать Рифтвельд жаром каминов, ведь если она забудет об этом, то он навсегда останется к ней холодным, и высокие стены не спасут от суровых скайримских бурь. На этот раз она не спешит, не трепещет пред ним — измученно складывает дрова, пытается их поджечь. Пламя занимается не сразу, пару раз тухнет, и упросить его разгореться оказывается непросто.

После полуночи Наэрвен засыпает под колючим шерстяным одеялом. Над Рифтвельдом высоко-высоко замирают луны, а с тёмного неба сыплется снег и тонким слоем укрывает крышу. Протяжно стонет ветер в переулке, где-то вдалеке лает переполошённая собака, но толстые стены дома приглушают звуки, пытаясь укрыть её от тревог на время хрупкого сна. Такова его плата за её искреннюю наивную заботу — днём она отдаёт ему всё своё тепло, а ночью он оберегает её от подступающих к воротам морозов и лютых ветров, подворачивает края одеяла, чтобы ей было теплее, и перешагивает сразу через две ступеньки, зная, что вторая скрипит очень громко и что Наэрвен всегда просыпается от этого звука.

В сенях, свернувшись, спит трёхцветная лохматая кошка, неуверенно прошмыгнувшая за ним в открытую дверь, и он её не прогоняет, хоть и знает, что Наэрвен никогда не пускает её внутрь, думая, будто он будет против.

Но он не против. Ему спокойнее, когда он знает, что им обоим тепло и снятся счастливые сны.