Гомер — говорящая голова, занудный призрак, который способен только бряцать цепями и зловеще таращиться. Абсолютно не проницательный, зато проницаемый, как тюлевая занавеска. О нём было понятно всё с первого же взгляда, он же не понимал ничего. Хотя очень старался. Всё заглядывал в глаза, задавал бесцветные вопросы об учёбе, настроении, здоровье и прочем. А потом самодовольно улыбался, будто такие же бесцветные “Ага”, “Нормально” и “Как обычно” ему что-то дали.

Вроде как безобидный, хоть и дрожи неприятный.

Вроде как.

Староста подопечной группы. Прилежный, вежливый, из хорошей семьи. Возможно, то, что он отвечает не односложно и готов поддержать беседу, означает, что к нему можно набиться в приятели? Хотя сам староста подопечной группы был готов поклясться, что скорее расцелует каждого Бандерлога в обе щеки, чем позволит называть себя приятелем кому-то вроде Гомера.

И всё же он, желая выбить себе плюсик к репутации, улыбался и делал вид, что диалоги с воспитателем ему невероятно интересны. Чувствовал себя последней распутной девкой, но продолжал улыбаться. Скармливал ему кусочки бесполезной информации, лил воду, увиливал от личных тем… пока не проболтался, потеряв бдительность. Проболтался о чём-то, о чём не разговаривал даже с собой. Ляпнул, не думая, а Гомер сложил два и два. Лицо его переменилось. Не полностью — всё-таки часть его сущности ещё держалась за полюбившийся образ безукоризненного отличника перед глазами. Но только часть. Другая же часть демонстрировала любопытство и отвращение.

А почему? А кто? А с кем? А родители знают? Почему не знают? А кто-нибудь вообще знает?

Все эти вопросы были кое-как размазаны по будничным диалогам и подавались так же завуалированно, как и факт, который их вызвал. И становились всё настойчивее.

Было страшно заснуть, страшно проснуться, страшно выдохнуть, потому что всем известно, что Гомер — трепло, считающее, что может распоряжаться полученными сведениями как угодно. Сегодня знает он. Завтра — чёрт знает, наверное, весь педсостав. Послезавтра — вездесущие Логи. А потом и весь Дом.

Месяц, истерзавший Джину все нервы и отнявший у него как минимум два года жизни, завершился внезапным откровением.

Гомер отпил из своей кружки с вереницей бледно-жёлтых цыплят и выдохнул, будто готовясь к серьёзной речи.

Кашлянул.

Ещё раз выдохнул.

— Скажу тебе честно, сынок, — его привычка называть всех сынками за шесть лет никуда не делась, как бы его ни просили. — Я, должен признаться, несколько старомодный человек, — старомоднее могла быть разве что гильотина. — И то, что ты мне рассказывал, для меня странно...

Эта утомительная прелюдия длилась и длилась, будто имела хоть какое-то значение, будто Гомер возомнил себя мудрым отцом, наставляющим сына на будущее. Слов много, и всё не то, но Джин впервые в жизни слушал его по-настоящему внимательно, боясь упустить какой-то тайный сигнал.

— В общем, — звякнувшая ложка отдалась в мозгу разрядом тока. — Я не советую тебе никому об этом рассказывать. И сам от греха подальше не буду.

Струна, мучительно тянувшая за душу, вдруг оборвалась, и Джин чуть не упал в обморок. Храни Господь трусливое нутро Гомера, не позволяющее опорочить честь своей группы.

Воспитатель натянуто улыбнулся, выслушав благодарности, кивнул, допил кофе и ушёл.

Как Джин к нему относится? С глубочайшей тупой ненавистью. Ненавистью, держащейся внутри лишь за счёт актёрского мастерства и жажды угодить старшим.