И все же что-то Джиму не давало покоя. То есть, да, на дворе были дветысячисотые, расцвет науки, а он работал охранником в музее, где всё оживало, так что не давать покоя ему должно было многое. И все же.

Он понял не сразу. Скорее всего потому, что история всегда была для него чем-то очень путаным и туманным. Постоянные войны, интриги, убийства. Про другую сторону он не думал никогда. Про искусство, про культуру, про обычную жизнь.

Обо всём, что было представлено в музее, ему пришлось узнавать с нуля.

Больше всего помогал Рузвельт. Он любил рассказывать и наставлять. Он всегда говорил: «Знавал я одного охранника. Лоуренс. Храбрый был парень». И потом обязательно шла совершенно невероятная даже по их меркам история. Чаще всего Рузвельт рассказывал, как этот Лоуренс появился в музее, как спас золотую скрижаль и освободил Акменра и их всех.

Если же Рузвельт был занят, Джиму помогала Сакаджавея. Девушка была не особо разговорчива, но могла показать, как правильно читать следы и слушать ветер, пусть даже от природы в шумном городе остались лишь редкие одинокие деревья. Но и она могла начать рассказывать. Про парня Ларри, который разбил её стекло, позволил ходить по коридорам и спас от бесконечного спора Льюиса и Кларка. И здесь Джим проявил чудеса проницательности, пусть не сразу, но догадавшись, что Ларри — это тот же Лоуренс.

Почти первую похвалу, которую Джим услышал от Аттилы (и понял) — это сравнение его и всё того же Ларри. Если уж даже вождь гуннов испытывал к тому парню такое почтение, Джим решил узнать, кем же он был. А потому начал расспрашивать о нём целенаправленно всех.

Декстер смущенно пожимал плечами, смеялся и, почему-то, норовил дать пощечину. Колумб почтительно кивал и даже слегка улыбался. Моаи, как и Рузвельт, начинал вспоминать давние удивительные приключения.

Но больше всего помогли Октавиус и Джедидайя. Они внезапно стушевались, долго переглядывались, общаясь чуть ли не знаками, но в итоге Октавиус отвернулся, а Джед сказал:

— Он был храбрым парнем, этот Гигантор, — на его лице появилась не свойственная ему мягкая улыбка от этого прозвища. — Но в музее только один человек может действительно рассказать о нём.

— Акменра, — перебивает его Октавиус. — Хотя помяните моё слово, Джим, не произносите при нём этого имени.

Джим кивнул. И перестал спрашивать вообще. Акменра — фараон, который на памяти Джима ни разу не покинул пределов Египетского зала. Джим даже ни разу не говорил с ним, лишь однажды, еще в первую ночь, Рузвельт, с позволения фараона, ненадолго провёл нового охранника в зал, чтобы показать скрижаль. И вот тогда Джим чего-то не заметил. Точнее заметил, но не понял, что. Слишком впечатлён и напуган был всем происходящим. Сейчас же маленькая деталь вертелась где-то на границе его сознания.

Он решился лишь спустя несколько месяцев. Таинственный Ларри так и не выходил у него из головы, постоянно поминаемый остальными. И Джим пошел искать. Поднять записи оказалось тяжело, но на помощь пришла Сак, как никто другой ориентирующаяся в архивах музея. Она выдала ему тяжелую папку и сказала:

— Мы храним её только для себя. Для проверок есть другая.

Джим понял, почему, стоило только папку открыть. Там хранились древние фотографии, еще не двигающиеся, без запаха, только цвет был всё еще ярким. На фотографиях были они все — с Ларри. Охранник улыбался на камеру, и снимки запечатлевали, как постепенно из молодого человека Ларри превращался в мужчину в годах, а потом — в седого старика. И только пролистав папку до середины, Джим обнаружил, что часть фотографий была завёрнута в отдельный конверт из плотной непрозрачной бумаги.

Он его, конечно, открыл. С каждой карточки на него, а иногда и друг на друга, всегда смотрели два лица. Ларри и Акменра. Фараон казался моложе и счастливее. Они оба словно светились изнутри, особенно когда смотрели друг другу в глаза. Джим не мог оторваться. Он всё понял: и почему так стушевались Джед и Октавиус, и почему Рузвельт так осторожно провёл его в Египетский зал, и почему Акменра никогда не выходил. Молодой фараон всё еще носил траур, в своеобразной для него манере.

И стоило Джиму понять это, как он заметил одну маленькую вещь, которая окончательно расставила всё на свои места. На некоторых фотографиях было видно руки Ларри и Акменра, и на их пальцах были одинаковые серебряные кольца. Джим вспомнил, где уже видел такое. В ту первую ночь, давая им пройти в зал, фараон махнул рукой. Он весь был в золоте, но на его пальце было серебряное кольцо: деталь, которая отложилась у Джима в памяти.

Он аккуратно сложил фотографии обратно. Сердце противно ныло от боли за человека, которого он никогда не знал, и фараона, которого видел лишь однажды.

Но таковы уж судьбы людей: они умирают, оставляя на память лишь маленькие вещи. Вещи, которые для близких имеют огромное значение.