И вот уже среда новой третьей недели… Жаркий июль подходит к концу, а у него, как у студента, полно работы, забот, обязанностей Зама и, конечно же, просто голова идет кругом. Особенно Джека начинает долбить по нервам и голове от многочисленных ото всех вопросов: куда он думает дальше, в какие организации будет подавать резюме, как минимум на практику, какую всё же направленность выберет и всё, что с этим связанно?
Настроение у Фроста нервное, порой даже злое, особенно, когда поблизости он видит Джейми или Эмми. Но на его счастье эти двое после той ночи в лагере к нему вообще не подходят, лишь Джейми сконфуженно извинился во вторник, когда, наконец, заглянул к Джеку домой, и пообещал его больше не доставать. Сам беловолосый же, на странность, такую раскаянность и в принципе внешний виноватый вид Джейми, как побитого щенка, не воспринял близко к сердцу, даже ничего не шевельнулось, хотя раньше всегда прощал друга с первой же попытки. А в этот раз все было иначе. Он просто кивнул и ушел к себе работать над проектом. Звонили в начале этой же недели и его бывшие опекуны, аналогично сконфуженные, и по голосу Никласа слышалось волнение и вина. Значит, действительно всё это они подстраивали вместе, и Джек, через силу с ними поговорив, не разделил радости от того, что они вновь зазывали его к себе. Сказал, что подумает и сбросил звонок, даже не попрощавшись. Хватит с него. Тот его срыв мог перерасти в нечто большее, нежели просто ор на друзей, и похоже до этих идиотов это наконец дошло, потому, так быстро прижали свои задницы и больше не отсвечивали, осознав к какой грани подвели парня.
И да, тогда действительно его вытащил только Блэк. И тот разговор для Джека до сих пор как глоток свежего воздуха, после столетнего заточения в яме, наполненной гнильем и ядовитым дымом.
Странная аналогия проносится в голове, пока он обгоняет некоторых снующих по коридорам и идет на последнюю пару. Однако эта аналогия лучшее, что подходит к тому, что Фрост чувствует.
Чувствует. Да. Снова что-то чувствует. Нонсенс! Бред! Но это так. И тому послужил тот, кому он под утро отправил сумбурное быстрое сообщение со стандартными «Как дела?» и длинным расписывание ночного приснившегося кошмара. Желание сразу, как только открыл глаза и вспомнил неприятный сон, написать о нем Питчу, поделиться, стало настолько непреодолимым и в то же время привычным, что Джек не смог себя сдержать. Он всё расписал, задал пару вопросов, связанных с этим и более успокоенный поперся собираться в универ.
Теперь ему не казалось чем-то диким, настолько абсурдным писать тому, кого никогда не видел в реальности, в девять часов утра, учитывая, что у этого самого ещё и шести не было; писать, доставать расспросами и в принципе делиться мнением, эмоциями и ждать, не свойственно для Джека, ждать ответ. Это теперь для него вполне нормально, даже привычно, даже то без чего было бы холодно. Как раньше. Без поддержки, без жесткого, однако правдивого мнения, без цинизма и злости, подъебов, приколов, издевательств… Ему всё это в какой-то момент стало настолько нужно, в странной манере доброго, что Джек, оборачиваясь назад, не понимает, насколько раньше мог обойтись без всего этого. Один. Парень не понимает как мог обходиться без этого мужчины.
Парень приостанавливается на середине пути, задумывается над тем, как же так всё получилось, и почему сейчас, не смотря на то что явное потепление внутри размораживает всю его долбаную чувственность и эмоции, ему не больно, не страшно с каждым разом ощущать эти эмоции, не страшно осознавать, что помимо злости, агрессии, жестокости и холода, появились нотки настоящей радости, веселья, желания хоть что-то делать с собой и собственной жизнью. Как всего одна цифра в измененном номере привела через три недели к тому, что теперь он хочет… жить? По-настоящему?
— Оверланд? — звучит со спины, и Джек быстро поворачиваясь на оклик, закрывая глубоко внутри все свои хрупкие желания и чувства. Однако сразу же, как видит того, кто его окликнул, глаза не закатывает и даже не цыкает, наблюдая приближающегося к нему Банниманда.
— Чего? Если ты об опросниках нашей группы, я же сказал, что передам через Майкла, — недовольно нахмуривается Фрост, когда высокий и слишком чем-то озабоченный Президент подходит совсем близко.
— Да я не об этом. Я знаю что ваши, ровно как и мои, тупят. Завтра передадите, — отмахивается Астер, и посмотрев по сторонам, убедившись что в данный момент коридор пуст, тяжело вздыхает, — Слушай, Фрост… Я тут типа поговорить хотел?
— О чем? — жестче, чем следует, реагирует парень, однако злобно не прищуривается, рано пока что. Если эта надменная серая личность полезет с расспросами о том, что произошло в лагере, вот тогда и начистит ему самодовольную рожу, а пока Джек просто холодно окидывает Банниманда взглядом.
— О… твоем друге. О Джейми, — нервозно так начинает Президент универа, и предвещая реакцию Ледяного сразу выставляет руку в просьбе заткнутся, — Я не о лагере… Хотя и о нем. Ой, короче! Это не тебя касается никоим боком. А его. Только и всецело его. Мне… Да, давай ржи, издевайся! Но мне нужна твоя помощь.
Выпалив это, воинственно настроенный Астер отводит взгляд зеленых глаз в сторону и повисает некое недосказанное молчание, которое ставит в тупик даже Джека.
— Подожди-ка… — прищуривается парень, явно тупя и не понимая до конца, на кой черт долбаному Банниманду понадобился не менее долбанутый Баннетт, — Зачем тебе Джейми, и в чем помощь? Ты ж его вроде как и за человека не считаешь…
— Ну… — Астер хмыкает, а после не выдерживает, взлохмачивает отросшие серые волосы на затылке и как то придурочно кидает взгляд на Джека, совсем уж несвойственно умному и расчетливому Президенту, — Мне кое-что известно о том, почему он тогда сорвался… И почему после закрутил с Лили. Почему был таким подавленным в лагере, а после, когда я подошел к нему, дабы поговорить, сбежал, нахуярился. На тебе сорвался…
— Значит источник того, что Джейми мне десертной ложечкой мозг сжирает — это ты всё же… Опять ты, — скрестив руки на груди почти устало констатирует Джек, хотя в своем жесте он скорее видит возможность сдержатся, дабы реально не набить морду этому придурку.
— Ну, типа, да. Стоп! В смысле — опять я? — встряхнувшись от последних слов, чуть ли не вопит Астер, — Что ты об этом знаешь? Почему опять? Значит Джейми и до этого?.. Ты ведь…
— Так! — беловолосый останавливает своего отчасти непосредственного начальника такой же выставленной вперед ладонью, — Во-первых, я тебе ничего не обещал, и даже с помощью, во-вторых, у меня сейчас помимо времени, нет никого желания быть втянутым в очередную интрижку, особенно если это касается Джейми, в-третьих, с какого ты подошел ко мне, а не пошел сразу к Джейми разбираться на прямую?
— Да с того что этот идиот меня избегает! И я боюсь, что повторится то же что и тогда на втором этаже. Короче, он вновь психанет и как либо себя повредит, а после ты таки набьешь мне рожу, — хмурится недовольно зеленоглазый парень, складывая теперь руки на груди в защитном жесте.
— Ну… Так-то оно да. Даже с учетом, что Джейми я сам готов рожу набить за некоторые его слова и поступки. Ладно. Опустим это. Слушай. Я не буду тебе помогать, или что-то ещё сливать о нем. Просто, если ты отчасти в курсе, то должен понимать что у Джейми… Короче… — Джек жмется, не знает как правильно подобрать слова, но в конечном итоге устало выдохнув и собрав мысли в кучу, говорит напрямую, потому что устал юлить: — Он не просто так. Он с самого начала. У него… Истерии те еще случаются, и все они из-за тебя. Да… И не пялься на меня такими глазами! Из-за тебя, долбаеба, он гробит себя и свое слабое сердечко. И это всё протяжении всех этих лет в универе. Сейчас же, отчаялся видимо, решил хотя бы частично переключиться на Лили. Чтобы… наверное не так больно было. Однако, я скажу тебе только одно, ведь я знаю какой ты распиареный и охуенный во всем мальчик, и что девки у тебя меняются, как перчатки, прыгая к тебе на хуй только ради того, чтобы побыть в «привилегированных»… Это Джейми и нахуй не нужно. Ему вообще не это нужно. Нужен ты. Полностью и на взаимности. И если тебе Джейми нужен по приколу и после этого разговора ты к нему полезешь дабы потешить свои фантазии и эго, то после, знай, мне будет похуй на то кто ты и сколько за тебя впрягается. Я тебя уничтожу. Если мозги есть и ты без прикола хочешь с ним поговорить, то ищи сам и говорите, как нормальные и взрослые люди. Информацию всю получил, Банниманд? Отлично! Размышляй. А я на французский опаздываю…
С этими словами Джек салютует Банниманду и, быстро развернувшись, уходит в сторону нужного кабинета, вовсе не пожалев о сказанных словах.
***
«Почему ты сегодня не ответил?»
«Черт! Слушай, может обойдемся без этого, а? Мне… Не сейчас, Питч. Не хочу.» — Джек дописывает, отправляет и откидывает сотку на стол, подходя к холодильнику и, открыв, выискивает там хотя бы что-то прохладное. Газировка находится на нижней полочке дверцы, и Фрост благодарно материться не весь кому.
Холодная шипучка дерет сухое горло, но он лишь блаженно жмурится и пьет большими глотками, думая так некстати, зачем Питч вновь завел этот разговор… Типа, по душам? Типа, переживает?
Он видит твое состояние, чувствует какой ты несвойственно нервный. Как, блядь, на иголках, — угрюмо проносится мысленный ответ в голове.
Джек же действительно более уставший и озлобленный, нежели даже после лагеря и того скандала, сейчас он почти доведенный до ручки, с трясущимися до сих пор руками и буквально десять минут назад, уже по темнякам, вернувшийся домой. Ему блядь не нужно было вообще это сука видеть…
Парень, отставляя газировку на ту же столешницу, глубоко дышит, пытаясь успокоиться от того, насколько быстро добирался вообще в свой район и общих пакостных событий. Сил почти не остается, ни на воспоминания событий произошедшего ни на эмоции, а айфон вновь оповещает о новом СМС, но Джек пока его не читает, берет лишь в руку, в другую же наполовину отпитую газировку и лениво плетется наверх, к себе в комнату. Входную дверь он не закрывает: Джейми написал, что приедет как раз к одиннадцати вечера. Сейчас уже половина этого самого одиннадцатого, и Фросту попросту лень закрывать дверь, а после вновь спускаться и открывать. Придурок Баннетт, категорически вернув ему запасную связку ключей, наговорил всякую чушь о недостойном своем поведении тогда и после сбежал. Ну и плевать. На всё сейчас плевать.
Парень заваливается на кровать и с тихим мучительным стоном сжимает подушку под собой, крепко зажмуриваясь и пытаясь выкинуть из головы ту чертову ситуацию.
Джеку вовсе не хочется вспоминать, представлять в голове, слышать эти тупые голоса… Сокурсники веселые и явно отдохнувшие после лагеря и барбекю решившие сходить на днях в «Мода-Центр» звали и его. И поначалу Джек был как бы не против, даже согласился, высчитывая хватит ли у него на всё времени… пока один из сокурсников, вечный заводила компании, не вякнул такое воодушевленное и радостное:
— Да там будет очень круто! Слышал они устроят супер развлекающее ледовое шоу! А после для тех, кто приплатит дополнительные «VIP» места, или тех, с кем договорился наш университет, будут проводить уроки на льду! Каток откроют, и мы вместе с нашими фигуристами сможем около двух часов кататься! Представляете? На коньках! С девчонками! И смотреть, как они…
Дальше он не слушал. Ему банально стало настолько херово, что заложило уши, и вся воодушевленность, хоть как-то развеется, сошла с лица, и Фрост, побледнев ещё сильнее, моментально отказавшись от участия, сбежал домой. Сбежал. Сейчас закрылся у себя, чуть не разъебав вновь завибрировавший айфон о стену, и по новой — старое доброе — ледяная мерзость растеклась по венам и в голове. И уже давно ставший привычным собственный бесчувственный голос прошептал, напоминая о себе: — А зачем тебе вообще жить?
***
Текучесть по венам всё та же гадкая и мерзостная, и мороз по коже, а он противится до последнего, как испуганный звереныш оглядываясь, но не находя ничего — никого, кто может представлять опасность. Дождь льет как из ведра и вот тебе, пожалуйста, конец июля!
Джек фыркает от капель, что текут по лицу, стекают по мокрым волосам, попадают в глаза… Это противно, но противнее внутри.
Его всё же добили, просто взяли и добили! Эти чертовы плакаты, эти напоминания! Эти…
Он дышит через раз, наплевательски опирается руками о ближайшую витрину какого-то бутика, и пытается выкинуть из мыслей, из памяти те самые проклятые картинки… Напоминания.
И ведь не всё шло по пизде… Так, всего лишь ухудшившееся настроение в течении пару дней, после того чертового разговора-напоминания о… шоу.
Он всего лишь хотел пойти в универ, отсидеть пары и съебаться обратно к себе, обратно в берлогу, обратно в комнату, на кровать. Туда, где его никто не будет торкать, спрашивать, удивляться, какого он такой мрачный и злобный; в ту самую конуру, где никого нет и никто не сможет его видеть, доебать… Хотя нет, сможет!
Тот самый, что пишет ежедневно, три дня прошло, а он пытается всё выяснить, что же происходит, только Джек либо отнекивается, либо грубо посылает, говорит, что не его дело, что разберется, что всё нормально… Нормально. Нормально, блядь, да?!
Но сердце ведь не заходится очередным приступом, тупой болью сжимая грудину? Джеку ведь не хочется, сидя на паре и смотря в окно расхерачить это чертово слишком чистое стекло и перерезать им вены? Не хочется зайти в медпункт, когда там нет этого тупого психолога и медсестры, и нажраться седативного до отключения всей нервной системы, моторики или мозга? Не хочется же ведь, да?!
Он взбешенно поднимает голову, смотря на свое призрачное отражение: мрачное, звериное, и глаза потемнели опять… По рукам тремор, а в к глотке по новой подкатывает тошнотворный ком. Черт бы побрал всех тех, кто развесил те плакаты! И он, как ебнутый псих, как будто словил вьетнамские флэшбеки при ПТСР! Сбежал, чувствуя подступающую панику моментально, даже забив на последнюю пару и окрик Джейми. Сегодня он никого не пустит домой, ровно, как и не считает нужным отвечать на тупые смс другу и его звонки. Звонки, смс… сотовый разрывается с самого утра, но ему похуй: переключая на беззвучный и плевать! Плевать на всё и всех…
А дождь становится сильнее; ливень намного холоднее, нежели десять минут до этого… А он слышит где-то в закоулках между этих бесконечных бутиков, там, меж домами, звуки дребезга стекла и отборный пьяный мат. И идея попасть под нож или «розочку» невменяемых придурков не такая уж и плохая.
Но вибрация вновь отвлекает, и потому кровавая идея смывается легким налетом оставшейся рассудительности. Нет, хватит. Он промок, замерз и не понимает что творит. Лучшее сейчас — дом, пойло — любое, и просто побеситься там, где его не тронут и где он сам никого не тронет.
Свет фар от едущего потока машин — как отсылки, и вигз тормозов на перекрестке болью в подкорке от которой его передергивает.
Парня всё бесит до каленого белого железа под зажмуренными на миг глазами. Мыслей нет, одни фразы, бесполезные крики на самого себя — успокоиться, перестать загоняться, дышать ровно, вспомнить медитативные техники, и все эти блядские крики не выдерживают, уступают место боли, панике, прошлому: жестокому, непреодолимому, которое он никогда не забудет.
Чертовы почти три года! Он всё это время держался, держался и не загонялся, отвлекался, а сейчас… Просто пару плакатов, пару фраз и обычная жизнь на перекрестке… и вот уже прежнего хладнокровного мальчика всея Рид-колледжа нет!
Джек облизывает прокусанные до крови губы и сбегает из этого места: до дома не так уж и много… Он успеет, успеет до того момента как не выдержит. Чувства дежавю, прям как в Нью-Йорке, как тогда, когда он не выдерживал на уроках или у психологов и сбегал. Сбегал домой, предвещая истерию и новый приступ панической атаки, угадывал и чувствовал сколько нужно время и просто закрывался в комнате, сразу сваливясь на пол, но уже не понимая, как вновь начать дышать.
И это вернулось сейчас… Фрост знает, что у него в сухом остатке пятнадцать-двадцать минут. Не больше. Хватит, чтобы добраться домой, захлопнуть на ключ дверь и…
Он не додумывает, не хочет знать что его ждет, просто срывается с места, чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу.
Не запоминая дороги, и одно в голове — «Выдержи!», уже без признаков того самого хваленого — «Борись!», а перед ним входная дверь и чертовы руки в трясучке лишь с третьего раза попадают в скважину замка; хлопнуть, закрыть с внутренней стороны, зажмуриться, понимая, что трясет помимо состояния ещё и от холода. И вверх по лестнице, только чувствуя, что руки дрожат несвойственно, хотя пальцы он вообще не чувствует. Неужели на улице настолько холодно?.. Да бред же ж!
Его комната слишком далеко. Не доберется. Джек вваливается в ближайшую, в ванную, включая свет не глядя и с силой сдергивая полотенце с держателя. Он падает на кафельную белую плитку, учащенно дыша и не понимая уже зачем нужно было полотенце.
На кафель льется вода, её столько много, или у него галлюцинации? Нет, это с него льет вода; настолько промок? Капли слишком крупные и мутные… почему?
Но сука сотка выводит из оцепенения и подступающей панической атаки, вновь вибрирует, настолько громко, что парнишка дергается и не выносит этого ощущения в кармане джинс, вытаскивая с трудом мокрую вибрирующую технику и желая запустить её с размаху в бортик кипенно-белой ванны.
Рука замирает, он не может швырнуть чертов айфон в полет, потому что на экране входящий от Питча…
И это его полностью обезоруживает от всего, даже от паники и страха, всего на мгновения, но странное ощущение «ничего» проносится огненной волной по телу, оседая где-то под солнечным сплетением; Фрост не выдержав и взвыв в голос всё же нажимает ненавистную зеленую трубочку на экране:
— Да что?! Что вы блядь ко мне прикопались? Что не так?! Что, суки??? — шипит яростно парень.
— Ответил. Уже хорошо… — с облегченным выдохом раздается на том конце, но после: — А теперь потрудись объяснить: какого хуя, Снежный? Ты совсем там охуел?!
На такое гневное, злое, впервые настолько повышенным тоном мальчишка наоборот не обижается, не пугается, только лишь рвано выдыхает, услышав этот голос, и дрожит, приглушенно всхлипывая:
— Питч… Питч, не могу больше, не хочу… — жалобный скулеж ребенка, но ни как не хладнокровного восемнадцатилетнего похуиста, — Ну нахуя ж? Нахуя ж так-то, а? Зачем эти… плакаты? Зачем?! Зачем говорить? Я… Я ведь не смогу ещё раз! Я… — Джек понимает, что его несет, заносит на истерику, что аж пиздец, только вот теперь сил уже нет и почти старая добрая истерия говорит, сука, — здравствуй!
— Какие плакаты, Снежный? Что и кто тебе говорил?
— Про каток! — рявкает в слезах мальчишка, — Про ебучий каток! Ледовое шоу… Ненавижу! Господи, как же ненавижу… Всех, каждого… Себя! Лучше б тогда сдох!
— Джек…
— Не смей! Никогда не смей! — со злобой рычит Фрост, зажмуриваясь до боли в глазах и скрючиваясь на полу, — Я… недостоин. Я не могу… Тем более от тебя… потому что… Да блядь, за что?! — Джек ржет, как ненормальный, и откидывается на белый мокрый кафель, не чувствуя, как по вискам текут слезы и размывается плафон лампы на потолке.
— У меня было всё! Всё, абсолютно! Счастливый ублюдок мальчик, который нихуя не понимал, жил своими играми и постоянно всех сука веселил. Довеселился… Потерял, проебал. Всё… всех! И её! И… Блядь! Терпеть столько лет, Питч, столько ебаных блядских лет! Я уехал, я держался, я думал, что смогу. Но видно мне типичная жизнь человека нихуя и не светит, либо в дурку, либо на мост. Хотя, было бы символичнее, если…
Джек вновь истерически смеется, заливаясь слезами, и против воли воспоминания яркими вспышками прожигают всё, что может болеть. А потому он дальше судорожно продолжает ебаную негаданную... исповедь? Повинную? Что, блядь? Да и зачем? Но продолжает, глотая слезы и острые шипы в горле:
— … Я думал лёд толстый, понимаешь? Начало зимы, каникулы, а она грустная была, мелкая ведь, на три года меня младше… Думал, это её развеселит… Ебучие коньки! Ебучее катание в парке!.. Даже на середине… Ублюдок, что решил, что может порадовать сестренку… — Джек ещё сильнее зажмуривается, не в силах отогнать воспоминания и дышит через раз, до сих пор жалея, что сердце не остановилось тогда. Почему?
— Почему я её туда повел, Питч?! Почему не остались дома? Пусть бы эти ссорились, включил бы ей мультики. Нет, сука! Я умный, самоуверенный… десятилетний убийца! — кулаком по кафелю и брызги воды в лицо, но в памяти лишь вспышка и треск льда, крик, неожиданный даже ничего не понявший… — А хорошие дяди полицейские и психологи вякали — ты не виноват, ты сам пытался спасти, бросился в ледяную воду… Ты умница! Интересно, тех кто на электрическом стуле жарятся они тоже так подбадривают?.. Ублюдок...Сука, сука!
— Остановись… — но меньше всего это похоже на привычный приказ Блэка, скорее предостерегающую просьбу.
— Остановиться, мой хороший? — парень сипло смеется, — О не-е-ет… Нет. Думаешь всё? Ребенок, который попал не в ту ситуацию? А может быть родичи, которые на следующий день, как не сговариваясь помирились и сплотились, хотя до этого собачились на протяжении пяти лет? Может то, что решили, и сука правильно решили, сдать меня в интернат?.. Смешно, блядь, помирить семью мелкий ублюдок смог только тогда, когда погибло самое чистое и невинное маленькое долгожданное счастье, маленькая Эмма… Вернуть маму и папу, которые смотрят зверем и говорят какой ты ублюдочный сын, и едут сначала оформлять вместе с тобой документы в интернат, превышают скорость… И почему в этой ебучей аварии выжил только блядь я?! Почему?! — он срывается на крик, на сиплый протяжный вой.
Фрост хочет сдохнуть, захлестываемый воспоминаниями красного пикапа впереди, последних слов матери — какое же ты чудовище, Джек! — визгом тормозов, криком отца, и стойким собственным желанием умереть, пусть мучительно, но уйти вслед за ней, за маленькой зеленоглазой малюткой с двумя косичками. И адская боль в ребрах, их крики, скрежет метала и звон стекла, и дальше неразбериха и его отключает, настолько быстро, что не успевает подумать о том что — наконец-то! И писк приборов в реанимации, открыть глаза, понимая, что сука жив. Зачем, для чего? Полицейские, агент по делам несовершеннолетних из опеки, приехавшие из Нидерланд дяди, психологи, врачи… А родители не выжили: отец скончался на месте, мама в реанимации через три часа. Он единственный выживший.
Зачем выживший, зачем живущий?
Зачем вновь учиться двигаться, есть, пить, говорить, читать? Зачем думать? Зачем открываться психологу? Зачем ему пихают столько седативных? Почему нельзя резать вены? А он задается этим до сих пор и не может дать ответа и понять других. Не понимает, зачем же? Почему тогда не сдох, ведь было бы проще, было бы не так… паршиво, хуево, невыносимо! Он не вывозит эту жизнь, и нахуя она ему такому сдалась? Ему пророчат два года в знаменитом Рид-колледже? Частные до этого репетиторы? Желание вернуть его в жизнь? Эмоции, чувства, желания? Зачем? Зачем?!
Джек всхлипывает, думая, что валяется в бреду, но это не бред — срыв, очередной после этих нескольких лет, и вновь ощущать как ломаешься, убиваешь себя морально… Убить, вновь? Попробовать? Ведь Джейми сегодня нет, и не будет…
Да зачем же ж? Недоделанный трижды суицидник и моралист с черной душой? Что ты пытаешься доказать? Кому? А перед глазами лица искаженные яростью и ненавистью родителей. И то самое — улыбка и легкий страх в зеленых глазах… И Джек задыхается, чувствует, как сжимается диафрагма, и больше воздух не поступает в легкие, это состояние временного удушья радует порцией боли, а потолок и гребаный свет уже не нужен: он невиден из-за пелены слёз. Парень не хочет жить, не будет… Ничего не имеет смысла! И лишь на периферии такое далекое, но знакомое, не дающее уйти, что-то теплое, родное — этот голос, такой…
— Снежный, не смей! — обеспокоенное и в тоже время злым рыком, хотя бы этим повышенным тоном достучаться до мальчишки, — Даже не вздумай, сволочь мелкая, я тебе этого не прощу!.. И себе тоже, никогда… Джек? Да блядь! Ты ещё здесь? Снежный?!
— Питч? — ломкое, сиплое и Джек понимает, что это не его персональный идеальный бред, придуманный тремя неделями назад. Это он — настоящий, живой, говорящий до сих пор с ним, слушающий его, пытающийся вытащить. И Фрост не выдерживает этого, воет в голос, поджимая пальцы на руках и ногах, пытаясь оцарапать кафель, — Питч! Питч, я сдохну сейчас!.. Не могу, не хочу это ощущать, Питч!..
— Остановись! — а теперь наконец приказным тоном, отчаянным, что пиздец, но всё же приказом, — Давай, мелкий, всего один вздох. Ради меня, просто… постарайся, и не смей вспоминать, слышишь, Джек?
— Я не могу, больно, так больно!.. Не хочу, от этого так… — Джек всхлипывает, чувствует, как вновь не хватает воздуха и задыхается, учащенно дыша и глотая слезы. Здравствуй сука ещё и паническая, да? Но испуганные мысли перебивает настолько нетерпеливым и непреклонным по ту сторону:
— Где ты? Где живешь? Снежный мой, просто назови адрес!
— Нет! — вскрикивает парень, едва осознав, что от него требуют, — Не смей! Не дам! Я не…не заслуживаю, Питч! Не могу. Нельзя, я всего лишь…
— Ты — Снежный! Блядь!.. Ты… мелкий глупый Снежный мальчишка, но мой мальчишка… — Джек слышит, как Блэк приглушенно матерится, проклинает за что-то и мир и себя самого, но продолжает, успокаивает: — ...Мой хороший, мой добрый мальчишка. И я не позволю тебе сейчас остаться одному, и потому давай же, говори свой адрес, живо, твою ж мать! — на том конце чувствуется сталь, но всё-таки парнишка даже в таком состоянии может едва различить неуверенность, граничащую с легкой паникой. И этот холодный циник умеет паниковать? За кого? За него? За такого сукиного сына?
Этот факт его добивает, кладет окончательно здравую оценку и эмоции, и Джек лишь отчаянно мотает головой, как будто Питч рядом, не признавая для себя такой заботы:
— Нет! Пожалей… не надо! Я не смогу, не сейчас. И ты… ты разочаруешься, а я не хочу ломать и твою жизнь. Я сука, которая просто ещё живет: двигается по инерции, как лапа паука, и я… не достоин. Тем более, такого как ты. Блядство! Да… Питч, не заставляй! Ведь больно, не могу… Черт! Как же хуево, как же это мне осточертело!
— Тише… — осаждая, но на самом деле пытаясь отвлечь мальчишку, — Давай, сделай вдох… — а до этого Блэк думал, что нихуя не умеет успокаивать людей, но это же Джек, которого он любой ценой, но вытащит сейчас из этого состояния, — ...Да, вот так, медленнее, ещё медленнее, полной грудью… Умница мой. А теперь такой же выдох и слушай меня. Не перебивай, Снежный, я не буду тебя пока что спрашивать про адрес, но просто слушай меня, слушай мой голос…
— Мне плохо, настолько хуево, Питч… — не контролируя чертовы эмоции, дрожащим голосом шепчет Джек. Он разрывается меж тем, чтобы таки запустить сотку об бортик ванной и всё же завыть в голос, по полной и на весь дом.
— Джек… Черт! Твою мать, ну какого хера ты связал меня по рукам? И теперь тебя не заберешь… Блядство! Проехали, просто, пойми, что я здесь, я рядом, с тобой. Только с тобой, Снежный мой.
— Питч?..
— Мелкий, блядь! Прекращай. Успокаивайся. Какой же ты глупый мальчишка… и хрупкий. Мой… — в трубке тишина на секунду, как будто Блэк осекается, понимая, что сказал лишнего, но Джек сейчас не заметит, и потому мужчина быстро переводит тему, наставительно требуя от парня следующее: — Давай же, тебе нельзя лежать на полу в холодной ванне. Поднимайся живо.
— Откуда ты?..
— Кафель. Я знаю, когда пытаешься разъебать костяшки об кафель в ванной. Давай, Фрост, вставай и в кровать.
— Я мокрый… — шмыгая носом Джек не протестует, констатирует, уверенный, что даже сесть на полу не сможет, не то чтобы дойти до комнаты.
— Поебать! Живо вставай и в кровать! — а это уже почти рявком, так, что мальчишка вздрагивает от властного приказного тона.
— Питч, я не… усну, пожалуйста, не гони. Не смогу ведь сейчас...
— Я не дам тебе в это уйти. Только не тебе. А теперь поднимайся и быстро пиздуй в кровать!
— Ебанный твой рот... Да ты издеваешься!.. — шипя и подтягивается вверх на вытянутых руках, пока голова кружится, матерится парень.
Фрост на время откладывает сотку, но только для того, чтобы попытаться удержаться на выставленных на скользкий кафель руках. Удается. Со второй попытки, но удается. И слова в голове, этот голос, этот экран не потухающий вызовом, который всё ещё длится — именно это не дает ему упасть, как в прямом, так и в переносном смысле. Джек выполняет, через силу выполняет то, что от него хотят, поднимается на ноги, до побелевших пальцев сжимая сотку в руке и плетется в спальню, опираясь о стенку и не забывая глубоко дышать, чувствуя проклятую дрожь и подступающую к горлу тошнотворную панику. Ебаная вторая волна, та, которую он никогда не выдерживал: эмоции вырвавшиеся на свободу, теперь просто оголенные нервы; и без мыслей, без логики — та волна, после которой сознание укладывало на добрые пять часов в отключку.
Джек сдавленно сглатывает и, лишь сняв кеды и промокшую толстовку, падает на кровать, прикрывая голые плечи куском пледа и кладя телефон на подушку, прижимая его собой, так, чтобы лучше слышать.
Вопреки его злости и приказному — «Отключись!», Питч даже и не собирается выполнять, и Джек забывается в своей вине, боли и тоске, чувствуя, как его начинает трясти снова, и… он тараторит. Вновь. Сбиваясь, ошибаясь в словах, тут же поправляясь и матерясь, вот так просто и сложно одновременно, взахлеб описывая, ненавидя себя и поскуливая от бессилия что-либо изменить и ненавидя себя еще отчаяннее. А когда сил уже не остается на слова, Джек вновь срывается на всхлипы и задушенный вой, не чувствуя ничего вокруг. Ему настолько страшно и больно, что паника забирает внешний мир, оставляя наедине с самым его невыносимым горем и адской всепоглощающей виной.
Мальчишка засыпает только в пятом часу утра, наревевшись, впервые выговорившись кому-то полностью, впервые будучи не один в своем аду, услышанный, но не обвиненный, понятый. И даже сквозь сон Джек слышал настолько осторожное и абсурдно мягкое, как будто не ему вовсе сказанное — Снежный мой… — то от чего впервые захотелось попробовать жить.
***
— Джек? — тихо спрашивает паренек, видя какой бардак творится дома и разбросанные повсюду вещи.
Он знал, что рано или поздно это произойдет, видел, как Джек постепенно становится прежним: мрачный, злым, нервным. И конечно винил себя, последнего дурака, за то что уже тогда, в лагере, спровоцировал, дал тот самый толчок… И нахрена вообще они всё это затеяли? Свести Джека с кем-то, допытываться с кем он общается? Ему конечно до сих пор интересно, но больше он в это лезть не будет. Да и не факт, что так уж там всё серьезно. Джек слишком закрытая личность с тяжелым прошлым, которое порой и взрослому не по плечу нести.
Баннетт осматривает первый этаж, логически делает вывод, что Фрост завалился домой злющий, видимо, после того, как промок под вчерашним дождем и до этого увидевший плакаты в универе. Парнишка качает головой и тихо зовет друга. В ответ сырая серая тишина. И потому Джейми поднимается аккуратно наверх, готовя осторожные в голове слова, чтобы, если что, успокоить друга, или хотя бы…
Ванна распахнута настежь, а вот дверь в комнату Джеку едва лишь закрыта, и благо не на щеколду с той стороны. Джейми почти облегченно выдыхает, надеется, что всё не настолько страшно, как в те прошлые года и вежливо постучав, приоткрывает дверь, делая всего полшага в комнату и, в тот же момент, когда видит, резко тормозит.
Хреновые опасения подтверждаются тем, каким он видит своего друга, и это бьет в голову чертовым дежавю — Нью-Йорк пять лет назад, сумрачная комната с задернутыми шторами, и Джек такой же серой тенью свернувшейся на кровати, со стеклянным взглядом в стену перед собой. Так он мог лежать часами, днями, пока не выходил из своего полукоматоза, осунувшийся, бледный, с посиневшими губами и ногтями от того, что были приступы и болело сердце.
И вот сейчас, ничего не отличается, даже чертово расположение мебели такое же, как на зло.
Имя друга застревает на выдохе, и Джейми, как рыба, приоткрывает и закрывает рот, не зная что делать. Он и тогда не знал. Никто не знал, и просто вот так оставляли беловолосого, до которого никто не мог достучаться.
— Джек… — все же приглушенно, непослушным голосом, зовет Джейми, однако сам не двигается, лишь смотрит опечалено, понимая, что вновь тот пиздец вернулся в их жизни. В жизнь Джека.
— Джек, послушай… прости, я наверное… — Джейми сдается, потирает шею, склоняя голову в бок и горько хмыкает, зная насколько он сейчас виноват, — Слушай, пожалуйста, я знаю, ты меня сейчас слышишь… Я дома буду, внизу, всё время, все эти и следующие сутки… Ты только не… не уходи далеко. Зови меня, ладно? Я просто молча буду слушать. Просто, ни слова не скажу больше. Понимаю, сам дебил и не хотел, чтобы до этого дошло. Ты даже потом наорать на меня можешь или в морду дать — заслужил. Но прошу, не закрывайся вновь в себе!
Парень прерывается, видит, как Фрост на него не реагирует. Вообще. Никак. Он вновь погруженный в свои эмоции, и Баннетт знает, что без толку… Он вздыхает, и перед тем, как уйти, тихо произносит:
— Я сделаю обед. Уже кстати обед. Ты постарайся… блядь! В общем, ты знаешь, — и уходит из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь и погружая её в ещё больший серо-зеленоватый сумрак, хотя на улице светит солнце.
И конечно Джек его слышал, даже видел боковым зрением. Но Фросту настолько сейчас плевать, что он не среагировал бы даже если б началась бомбежка.
Не хочет ничего. Только вот… Он шарит рукой рядом с подушкой, находит теплый айфон, и едва шевельнув рукой и разблокировав, смотрит на время последнего вызова. Уже ничего матерного не прослеживается в голове. Только странное тянущее чувство внутри, и он не думая набирает номер, впервые сам, вот так нагло и даже не подумав, сколько времени на том конце. Два гудка и телефон поднимают.
— Питч?.. — хрипом, слишком сорванным голосом, надеясь на периферии, что не разбудил.
— Да, Снежный. Проснулся?
Джек прикрывает глаза, судорожно выдыхая, только услышав этот голос, и конечно чувствуя, как вновь слезы наворачиваются и застилают видимость.
— Прости, но я не хочу говорить: это ощущение вновь поднялось из глубин и жжет внутренности, и мне... так хуево… Просто, поговори со мной, — Джек жмурится, сжимая в кулаке скомковшуюся часть пледа, — Нет… Не так. Просто, побудь со мной...
Он вовремя замолкает, закусывая губу, чуть не сорвавшись на позорное — «Ты нужен мне». Ведь это то, что вовсе не нужно знать Блэку.