Братец читает уже третий трухлявый трактат, делая вид, что Данте, «развалившийся» на своей половине кровати, гораздо важнее этого вопроса. Ворох старинных слов в его голове явно пытается скрыть все «не знаю». Данте уже поспал свою часть ночи и лениво зевая, совсем этому не рад — в ней не было снов о Кэт, а значит, она пустая, как может внезапно опустеть бутылка с вином у смертных. Или виски? Увы, он подзабыл такие подробности. 

— Кто-нибудь вообще понимает, что это слишком странно для каннибализма? 

Правда, это слышно уже в мыслях Данте. 

Вергилий отвечает молчанием, сопоставимым с безмолвием каменной статуи. В голове он тоже почти затихает, но не отстраняется, когда Данте сгребает его в охапку и натужно, словно его душат слезы, оставляет засос в основании шеи. 

Это напоминает Данте не только о том, в чем они ещё полвека назад одним фактом таких «игр» насмехались над правилами и ограничениями смертных. Когда Вергилий резко вжимает его коленями в кровать, Данте знает, чем это закончится: и болью, и её сплавом с лаской, и разочарованием, что это все уже ни от кого и ни от чего не отвлекает и больше никому не может быть доверено. 

Или все же могло, и они упустили свой шанс сказать это... ей?.. 

Данте обрывает эту мысль. 

Вергилий резко садится ему на грудь, гладит наконец-то обнажёнными ладонями шею, вглядывается в его лицо так, будто его мысли можно читать только так неявно и немо. 

Но Данте чувствует тот зуд на шее, который приходит все чаще, как от укуса — его личная примета, что ему снится Кэт. 

Ему важно это молчаливое признание брата, что все ещё можно вернуть, если у них хватит сил, в любой момент. Он бы от такого не отказался, чего это Вергилий выдумывает? 

Но это ощущение после снов о Кэт, эта недо-боль нужна ему прямо сейчас. 

Так, словно Кэт была бы рядом.