В парке пахло варёной кукурузой, какими-то сладостями в руках детей, носящихся босиком по газону меж развалившихся людей, и фонтанной свежестью. Откуда-то сбоку тянуло едой из близкого к парку трёхсотлетия торгового центра, где были различные фуд-корты с гамбургерами, картошкой фри, наггетсами и прочим фаст-фудом. Конечно, все кому не лень выбрались в удивительно тёплую после недели летних дождей с ветром погоду отдохнуть на природе и погреться, а в отдельных случаях и искупаться в заливе. Но большое количество людей в этот раз совершенно не напрягало — напротив, способствовало какому-то растворению в массе, расслабленности в полулежачей позе на слишком маленьком для двоих парней покрывале, если этот кусок ткани метр на два вообще можно было так назвать. Слава перебрасывал мелкие камни, притащенные от берега чуть ближе к середине пляжа, в песок, а затем собирал и целился в те же места, куда кидал в прошлый раз. Пустота в голове и совершенно беззаботный отдых без укоров самому себе позволили Мише без какого-либо намёка на раздражение или дискомфорт развалиться на остатке покрывала, упершись босыми пятками в прохладный песок, а головой облокотиться на плечо Раевского, блаженно прикрыв глаза. Солнце приятно грело, не обжигая, но и не заставляя мёрзнуть хотя бы пока что. Слегка клонило в сон, но уходить домой совершенно не хотелось.

— Миш? — негромко спрашивает, сжав губы и разворачивая треугольник плавленного сыра от фольги.

— М?

— Тебе же больше не нравится Катя?

Лермонтов приоткрывает глаза, удивлённый такому вопросу. На самом деле, наверное и не нравилась больше. А может и не нравилась никогда. Миша не знал что он чувствует, просто потому что сомневался, хоть и пытался давать себе отчет во всём и быть откровенным с самим собой. Быть может, это всё было просто от скуки и тоски, изголодавшееся по чувственным наслаждениям сердце искало хоть какой-нибудь объект для любви, лишь бы утолить этот голод? Может быть. А может Сушкова ему нравилась и на самом деле.

Он пожимает плечами, затягивая с ответом.

Будто бы этот ответ вообще что-то значил.

— Не знаю, нет наверное. Но знаешь же, если есть такие сомнения, то вероятно что и чувства ненастоящие. В чувствах обычно не сомневаются, — хмыкает тихо, взяв славину руку своей и, поднеся ко рту, нагло кусает сырок, который тот только что раскрыл. — А что?

Раевский закатывает глаза, но никак не комментирует это действие, ограничиваясь тихим «засранец», слишком подходящим по его (и не только) мнению Мише. Кусает его сам, ощущая слабый привкус кусочков «ветчины» в сыре, а затем неспешно и задумчиво отвечает:

— Да так, ничего. Просто спросил.

— Ты никогда не спрашиваешь просто так. Выкладывай давай, — Мишель приподнимается, облокачиваясь на свою ладонь, и вопросительно-заинтересованно смотрит на друга, слегка щурясь от солнечного света и поправляя растрёпанные волосы. Слава смотрит прямо перед собой, в сторону воды, переводя взгляд то вниз, то обратно и обращенный на него взор Миши игнорирует, что ещё больше подогревает любопытство.

— Да забей, я правда спросил просто так, — убедительно отвечает, сжимая губы. — Мы же друзья и всё такое, — дёрганная улыбка уголком губ и уверенность в голубых глазах.

Миша не хочет раскалывать и допытываться до правды сам, ему просто-напросто лень. Не хочет говорить — не нужно. Значит, не так важно. В голове все равно вертятся безответные вопросы, но их удается успешно игнорировать.

— Что на счёт правды или действия? — зевая, спрашивает мальчишка, отправляя в рот острые рифлёные чипсы из полупустой пачки.

— Если ты пытаешься через выбор правды выпытать почему я спрашивал у тебя про Сушкову, то хреновая стратегия.

— Нет, мне просто слишком скучно, — Лермонтов усмехается и вытирает руки салфеткой, а затем, будто с новыми силами, спрашивает: — Так правда или действие?

Раевский смеётся, выбирая правду, потому что подниматься и что-то делать ему как минимум лень.

— Ты всё-таки спросил это потому что переживаешь или тут дело в чем-то другом?

— Миша, блять, — светловолосый раздраженно стонет, — это вообще-то нечестно. Кто бы сомневался.

— Давай-давай, я хочу знать правду, — Лермонтов лукаво улыбается, продолжая уплетать чипсы.

— Я тебе и сказал правду, никакого двойного дна. Просто разбавляю тишину, так что выкуси, — Слава зевает, а затем, развернувшись полубоком, спрашивает: — Правда или действие, засранец?

Мишу ответ не устраивает, потому что интересного ничего не было, а победная полуулыбка друга заставляет закатить глаза.

— Действие, — с привычным вызовом в голосе.

Раевский оглядывается, задумчиво окидывая взглядом пляж и останавливается на стоящем посреди воды по колено мужчине. Дно не было глубоким, как это зачастую бывает на каких-нибудь черноморских побережьях, да и на тех же речках в ленобласти, а потому можно было отойти довольно-таки далеко от берега, не боясь намочить шорты. Вообще были ещё несколько людей, дети в основном, но этот ушел пока дальше всех, да и без каких-либо вещей с собой, значит промокнуть было не страшно. Глупое действие, но месть есть месть.

— Скуку, говоришь, развеять хочешь? — Миша вопросительно изогнул бровь на славин вопрос, — урони в воду вон того мужика, — Раевский кивнул в его сторону с нескрываемой улыбкой.

— Ты ебанулся? Не буду я этого делать.

— Так и знал, что ты испугаешься, — играя интонациями, с подначивающим разочарованием тянет Слава и зевает. Лермонтов хмурится и сжимает губы, но на провокацию, пусть и такую откровенно слабую ведётся. Больше из любопытства, нежели из желания переиграть всё в свою пользу, хоть и это тоже сыграло свою роль. В самом деле, не в пекло же броситься, а только действие выполнить. А то что он скорее всего отхватит от незнакомца — это ничего. По крайней мере, если вообще сможет его завалить.

Миша ничего Славе не отвечает, разве что мысленно и грозным взглядом, а просто поднимается с покрывала, скидывая с себя футболку и вытаскивая из карманов коротких тёмных шорт наушники и телефон. Вода прохладная, окунаться если что туда будет слишком неприятно, но хоть задание выполнит. И главное — докажет и Славе, и себе, что он может сделать что угодно если захочет. Естественно, в первую очередь самому себе.

Он не оглядывается, чтобы не видеть смеющегося лица друга, а просто идёт вперед, сжав зубы от холода воды ещё более низкой по температуре, чем Лермонтов думал. Идти не так далеко, так что думать как и что сделать нужно быстро. Тем более что мужчина и так в воде стоит уже немало, вдруг уйдет от того что замерз? Где-то внутри от всей ситуации очень смешно, но пока что только немного страшно — кто знает насколько сильно Миша отхватит, хоть и попытается всё объяснить. Наверное. Если получится.

А если не получится, то и распинаться не придется.

Солнце бьет прямо в глаза, поэтому приходится еще и щуриться. Лермонтов останавливается в двух-трех метрах от жертвы, нервно прикусывая нижнюю губу и смотря в спину мужчине. Тот просто стоит в расслабленной позе, подставившись солнцу и убрав руки в карманы. Загорает, наверно. Или просто греется, хоть и сомнительный вариант греться в холодной воде, пусть и под тёплыми лучами.

Лучше всего, наверное, нападать прямо сейчас. Мужчина выше где-то сантиметров на десять, может больше, и, слава богу, не накачанный, а значит задачка чуть менее сложная чем могла бы быть. Еще бы понять как именно нужно уронить в воду его, не на шее же виснуть.

Миша оборачивается, кидая недовольный взгляд на Славу, лицо которого почти не видно, но Лермонтов точно знает, что тот наверняка улыбается довольно и с предвкушением. Вода всё так же кажется слишком холодной, но от задания не уйти — упрямство, часто приносящее подобные трудности.

А стоит ли его хотя бы окликнуть? Или ронять в воду сразу и без предупреждения, ведь так он более расслаблен, а значит точно ничего не ожидает.

Ситуация идёт не по плану — мужчина медленно, почти лениво разворачивается, плавно поворачивая голову вправо, а затем влево и разминая её с характерным тихим хрустом. Миша паникует ещё больше, выпаливая слишком громкое «извините» и, видя вопросительный взгляд, делает рывок вперёд, вставая на носочки и ладонями надавливая на чужие плечи. Мужчина от неожиданности, растерянности и напора поскальзывается на камнях, теряя равновесие и падая в воду с матерным возгласом. Миша в воду не падает, но всё равно оказывается весь мокрый от брызг. Чудом не поскользнулся сам на камнях. Приземление слегка болезненное из-за камней, но это волнует меньше чем то что это вообще произошло. Он смотрит на подростка с «какого хуя?» в глазах, и более приличным озвученным:

— Какого черта? Ты вообще умом тронулся? — голос у него жесткий, а злостный серый взгляд заставляет ещё больше встревожиться за собственную сохранность.

— Извините, задание, — тараторя, но без особого страха отвечает, а затем сразу добавляет: — я в правду или действие играю, действие выбрал.

— И обязательно нужно было меня опрокидывать? А если бы у меня что-то в карманах было? — голос всё так же строг, но, увидев эту тревожную искренность и услышав объяснение-извинение, злость поубавилась. Раздражение, конечно, не ушло, но всё же уловив перемену, Лермонтов выдохнул, смотря за тем как мужчина поднимается, выжимая ткань шорт по бокам.

— Но не было же, — с неуверенной полуулыбкой. Незнакомец вновь кидает недовольный хмурый взгляд, видимо, не понимая что именно нужно ответить мальчишке, и Миша продолжает сам: — ладно, извините, я пойду, — а затем быстро уходит, возвращаясь к смеющемуся над ним Славе. Тот указывает на телефон, показывая, что заснял это, за что получает подзатыльник. Миша старается не смотреть в сторону мужчины, вытирающегося полотенцем и больше в воду не возвращающегося. Тот вообще после произошедшего, едва обсохнув, уходит с пляжа.

Лермонтов не запоминает мужчину, хоть и помнит о том что произошло, просматривая историю Раевского в инстаграме. Бунин запоминает растерянный взгляд худощавого подростка. Запоминает случайно и непреднамеренно.

***

Лермонтов ощущает странное для себя облегчение, когда тот соглашается, потому что Миша явно не ожидал, что Ваня согласится. Да и вообще не понимал зачем предложил ему остаться — прямо сейчас начнётся концерт с неловкостью и дискомфортом в главных ролях если они не найдут какую-то тему, на которую можно будет поговорить. А учитывая то что ранее Бунин говорил чуть ли не подчеркнуто сухо, Миша понятия не имеет что ожидать. Лишь надеется, наверное, что всё будет хорошо.

— Конечно нет, — короткая пауза вперемешку с неловкостью, — И, к слову, мое предложение всё ещё в силе, — и сразу после Миша с тревогой осознает, что Ваня мог и не запомнить такую мелочь, говорить загадками глупо, придется уточнять, и едва ли сдерживается чтобы не хлопнуть себя по лбу. У Бунина память отличная, поэтому тот, за Лермонтовым проследовав на кухню и попутно оставив рюкзак в коридоре, отвечает:

— Глупо было бы его не принять сейчас, так что не откажусь.

Миша улыбается уголком губ, кивая и включая чайник. Он понятия не имеет как нужно себя вести в такой ситуации, чувствует себя неловко и с одной стороны, наверное, хотелось бы избежать этого, не общаясь никак с преподавателем вне занятий и обсуждения французского, но с другой понять эту многогранность и одновременно очевидную замкнутость и отгороженность желает с не меньшей силой лермонтовское любопытство, насколько он понимал себя и давал себе отчёт в своих действиях. Все всегда подвергалось анализу уже как вышколенная привычка и что-то неизменное.

— Черный или зелёный?

— Если можно, то кофе. Без сахара.

Лермонтов кивает и достает банку с растворимым кофе — гадость, но вариантов больше нет, — а вместе с ней и одну кружку из сушилки для посуды, пока чайник потихоньку начинает нагреваться, издавая привычный шумный звук.

— А почему ж ты всё-таки решил учить французский так рано? У тебя в этом году ЕГЭ вроде как, сможешь ли успеть всё? — Ваня облокачивается спиной на стенку, чуть выгибаясь в затёкшей спине и хрустя позвонками, а затем поднимая взгляд на невысокого Мишу, устроившегося по привычке прямо на кухонной тумбе и болтающего ногами. Для полноты картины не хватает разве что сигареты в зубах или противоположной этому какой-нибудь сладкой ваты или мороженого. И так и так Миша выглядел в любом случае достаточно беззаботно, разве что в первом случае более грузно, а во втором более по-детски. Кажется, Лермонтов на самом деле вполне мог совмещать оба образа, отдаваясь то своему напряженно-апатичному состоянию, то чрезмерной весёлости, проявляющейся в безбашенных поступках. Собственно, что тот и сделал летом, а сейчас, видимо, совершенно не узнавал Бунина. Ване хватило того короткого времени которое они провели вместе чтобы хоть немного понять Мишу и найти подход к нему и заинтересовать в учебе. Мальчишке откровенно нравится углубленное изучение предмета и то как именно его преподает Ваня, что не может не радовать. Лермонтов был ценителем хороших учителей, отдающихся полностью своему делу и изучающих что-либо не только ради оценки, а такие ученики были чуть ли не на вес золота. Он тянулся к знаниям, но в школе, как обычно это бывает, могли отбить всякое желание учиться, — уже собственные ленивые выводы, пока еще ничем не подтвержденные, но почему-то Бунину казалось что все именно так.

— Хочу начать учить французский чтобы попробовать как-нибудь взять учить и немецкий пока буду на филфаке. На лингвистику идти не хочу, потому что после окончания никуда не устроиться, а языки выучить хочется, — Миша пожимает плечами.

— А будто после филфака устроиться куда-то проще.

— Вы не первый мне это говорите, — усмешка. И Ваня усмехается следом, приподнимая уголки губ. — У меня есть и другие варианты куда можно пойти с выбранными предметами и знаниями, но я совсем не хочу никуда больше. Бабушка меня тоже сначала отговаривала, а потом смирилась, — он кладет одну полторы ложки кофе в кружку, а затем, не поднимаясь, убирает банку обратно.

— Я тоже не хотел никуда больше идти. Как видишь, теперь я здесь.

— По крайней мере, вы неплохо зарабатываете.

— Но я не особо люблю свою работу, — возражая, отвечает Бунин, но без каких-либо нападок, а лишь поддерживая диалог. Миша вновь коротко пожимает плечами, не находя что сказать в ответ, и спрашивает:

— А кем бы вы работали, если бы могли выбрать что хотите? — он наливает в кружку кипяток, аккуратно взяв чайник за ручку и стараясь случайно не попасть на руку разбрызгивающимися каплями, а затем, перемешав, ставит кофе на стол перед репетитором, наконец-то усаживаясь напротив. Ваня, обхватив стремительно нагревающийся кончик ложки, аккуратно помешивает больше для удовольствия и чтобы занять себя чем-то, с интересом смотря на вращающуюся маленьким ураганом тёмную, с небольшим слоем пенки на поверхности жидкости, а затем по привычке отправляет ложку в рот, облизывая её и убирая из кружки за ненадобностью. Лермонтов невольно прослеживает за этим вполне обычным действием, но отчего-то внутри резко всё сжимается, а взгляд замирает на чужих губах, обхватывающих ложку — непроизвольно, случайно, едва ли не облизывая собственные губы. Бунин этого не замечает, что только к лучшему, и Миша бегло отводит взгляд, стараясь слушать его спокойно, не выдавая своего резко возросшего напряжения. А его, блять, чуть ли не резать можно прямо в воздухе — настолько оно казалось осязаемым.

Всё же было нормально, что ты опять начинаешь?

Осознание не приходит сразу, не валится снегом на голову, а постепенно расплывается, пропитывая собой мысли.

Докатился.

— Тебе это правда интересно?

— Если бы не было — не спросил бы, — уверенный ответ. С ваниного лица не сходит усмешка-одобрение, усмешка-похвала и Миша это отчетливо видит, отчего внутри что-то заходится лёгким трепетом, похожим на то самое ощущение, когда слишком сильно раскачиваешься на качелях во дворе. Дух захватывает и радость детская.

— Я пишу. Сейчас это, конечно, уже совсем не работа, это раньше можно было получать хорошие деньги за продажу работ и сборников, но сейчас спрос на все это гораздо меньше. Сам понимаешь, — откладывая ложку на стол и поднося к губам ещё совсем горячее кофе. И в голове тут же проносится идиотская шутка в стиле «насколько нужно быть горячим, чтобы кипяток не обжигал?», а следом «ты ебанулся, Миш?». Этого только не хватало.

— Покажете что-нибудь? — с коротким кивком в согласие, Лермонтов чувствует как интерес всё больше разгорается вместе с желанием хотя бы просто общаться с этим человеком. Человеком со своими увлечениями, позициями и имеющим хобби, знающим достаточно много, что вкупе продолжало подкидывать дров в этот костёр восхищения. — Я тоже пишу на самом деле. Но в основном это просто какие-то зарисовки или стихи. Но не показываю никому, — неуверенно сжимая губы.

Разоткровенничался, черт возьми.

— Почему не показываешь?

— Потому что глупости.

— А мне покажешь?

Миша не знает что ему ответить. Стыдно и неловко до ужаса кому-то показывать то что он пишет, но в то же время вроде бы хочется получить оценку того, кто знает толк в творчестве. И страшно разочаровать, потому что если ему не понравится, да хоть кому-нибудь не понравится, то для себя самого это будет едва ли не крахом и это ужасно мешает жить.

Молчит, думая, и по привычке кусая губы. Ваня улыбается.

— Я тебе свои работы, а ты мне свои. Всё честно, — делая глоток кофе.

— Можно попробовать.

— Тогда вечером поищу что-нибудь, что можно показать.

По окну всё ещё тарабанит дождь, не успокаиваясь и кажется даже не переставая лить с той же силой. Всё ещё неловко.

— Хреново, конечно, что погода уже в сентябре такая. И не погулять ведь, а дальше будет совсем холодно.

Будто бы ты — тут же поправляя себя, — вы мёрзнете.

— Да пока вроде не с кем, так что не так уж и обидно. А в остальном всё время в любом случае будет занято.

Бунин вопросительно приподнимает бровь, слыша такой ответ, но о том парне с которым Миша играл в правду или действие ничего не спрашивает. Рановато раскрывать карты, учитывая, что в этом нет никакой необходимости, разве что только увидеть удивление на чужом лице, не более. Потом, быть может. Когда представится более подходящий момент, если такой вообще будет.

— Зачем так загружать себя, чтобы не оставалось времени на что-то другое?

— Потому что просто гулять по Питеру скучно, уже надоело. Как бы справедливо не восхваляли красоту улиц и зданий, архитектуру и памятники, со временем это надоедает. А осенью и вовсе все превращается в серую массу, — Лермонтов шмыгает носом, поднимая одну ногу на стул и упираясь в сидение пяткой, — а какие-то мероприятия и музеи я посещаю, просто редко. Далеко не всегда можно найти компанию сходить на того же «Гамлета».

Ваня понимал всё что рассказывал Миша, потому что у самого раньше была такая же ситуация. Сейчас круг общения совершенно изменился, да и в компании «с самим собой» было в любом случае приятно находиться, отдыхая от общения с людьми и излишней нервотрёпки. Молчать, думать, слушать и наслаждаться чем-либо было одним из лучших вариантов отдыха, а Лермонтову хотелось ощущений и «наслаждений чувственных, осязательных».

Бунин всё чётче возводил занимательный образ в голове, находя в этом что-то вроде развлечения и практики в описаниях — привычка придумывать короткие описания и составлять портреты незнакомцев и малознакомых людей с которыми он пересекается. Миша не был исключением.

До того как Ваня успевает ответить, слышится шум в замочной скважине и сразу после щелчок двери. Видимо, вернулся кто-то из родителей домой.

Миша нехотя поднимается со стула, проходя в коридор, где его встречает попавшая под дождь Елизавета Алексеевна, тут же приветствующая внука и быстрыми выверенными движениями снимающая с себя светлое пальто, местами потемневшее от воды лёгкий осенний бордово-золотой узорчатый шарф.

Понимая, что по-хорошему нужно бы уходить, Ваня оглядывается назад, осматривая улицу за окном через плечо. Кофе уже почти не осталось, за разговором он ожидаемо быстро выпил его, а дождь едва-едва стал слабее, но если попытаться и постараться как-нибудь бы удалось проскочить. Или одолжить у Лермонтова зонт, что было уже более приемлемым вариантом.

— Ну как твой день? Как занятия? — по голосу становится ясно, что это не мишина мама, а бабушка. Значит точно нужно уходить.

— Хорошо, у нас Иван Алексеевич остался ненадолго переждать дождь, ты не против? — Арсеньева что-то отвечает Мише, а Бунин поднимается со стула, расправляя скатавшуюся в рукавах водолазку и выходя за одиннадцатиклассником в коридор.

— Мне, пожалуй, уже пора, всё-таки поздновато, — Ваня бегло смотрит на Елизавету Алексеевну, а затем на Мишу, стоящего к нему спиной, а затем быстро обернувшегося назад, глядя на Бунина снизу вверх, — Миша уже на втором уроке делает успехи, так что он действительно хорошо учится, не волнуйтесь.

Елизавета Алексеевна открыто, добродушно и счастливо, но устало улыбается:

— Возьмите тогда мишин зонт, а то там всё еще льет, — протягивая его с полки рядом с вешалкой.

Мише не хочется, чтобы Бунин так быстро уходил, но он понимает почему тот засобирался с приходом бабушки. Вполне очевидно, а останавливать, учитывая что они далеко не друзья, глупо. Миша молчит и то прикусывает уголок губ, то сжимает их, смотря как репетитор собирается, надеясь, что тот отправит свои работы сегодня вечером, да и вообще осознавая что они сегодня наверняка спишутся.

Какой-то сомнительный повод для такой радости, не думаешь?

— Спасибо большое, — коротко отвечает Бунин, на лице которого уже нет и следа той лёгкой улыбки, что была на кухне, но по крайней мере он расслаблен и не холодно-спокоен. — До свидания.

— Au revoir, — придавая голосу уверенности, отвечает Лермонтов, подходя к двери и закрывая её за Буниным. Уже у лифта, что был напротив квартиры, Ваня оборачивается, себе под нос хмыкая.