— Почему вы меня не разбудили сразу?

Ваня мог бы придумать тысячу и одну отмазку, в том числе и правдивую, но отчего-то в голове настойчиво вертелось «мне было приятно, что ты уснул у меня на плече». Показатель ли доверия это, или просто мальчишку сморила усталость — почти не важно. С другой стороны, ведь не уснул бы Миша рядом с человеком, которому бы не доверял, да и никто бы не вырубился просто так. Уж тем более с Ваней — внешне доверие он вряд ли внушал. Значит всё-таки доверяет, даже если чуть-чуть.

А доверие — это шаг к более успешному обучению. Как там? «Важным условием успешного обучения и воспитания является знание самого воспитанника» — фразы с лекций с коротких курсов по преподаванию сами собой всплывали в голове даже спустя столько времени.

Для Бунина было странным то, что чья-то компания настолько не напрягала и то, что было удивительно комфортно. Зачастую он испытывал раздражение, пренебрежение, презрение, навязчивое желание уйти и всё прочее по этому негативному списку, исключением был лишь близкий круг людей. Которых, собственно, было не столь много.

А тут — даже не шевелился, чтобы не будить.

Самому бы знать ответ, Миш.

Просто Лермонтов не напрягал и не вызывал дискомфорт, а читаемое восхищение в глазах мальчишки все-таки грело самолюбие.

— Потому что ты наверняка опять не спал всю ночь, да? — вопросом на вопрос не отвечают, но ничего другого на ум не приходит. Бунин идёт в сторону метро, перешагивая лужи на асфальте и сжимая в карманах в руках ключи. Домой, видимо, придётся возвращаться на такси, уже от дома Миши, но хоть это и будет недешево, зато с удобством. Может быть удастся и вздремнуть, ведь день был далеко не простым и лёгким, а час поздним.

Миша отводит взгляд и тихо хмыкает. Уже привычно.

— Не мог уснуть, не знаю, — пожимает мальчишескими худыми плечами, в объёмом пальто выглядящими ещё хрупче, чем просто в рубашке. — Я ведь пропустил самое главное, да? Ужасно. Первый нормальный поход в театр — и вырубился, — Лермонтов опускает жетон, переходя через контролёр вслед за Буниным и ступая на эскалатор. Ваня встаёт на ступеньку ниже, становясь с юношей одного роста, а Миша чувствует, как собственное дыхание участилось от того, насколько близко стоял к нему Иван Алексеевич.

И вот это уже тот самый звоночек.

— Ну, это ничего. Я уверен, это далеко не последний раз, когда ты пойдешь в театр. Могу скинуть тебе саму пьесу, прочитаешь всё то что пропустил, чтобы знать полностью «Вишневый сад».

— Да, было бы круто. В целом, тоже прочитать полностью произведение было бы интересно, — Бунин расслабленно смотрит на Мишу чуть снизу вверх, облокотившись на перила, пока Лермонтов печатает сообщение бабушке, что уже в метро и едет домой. Мальчишка слегка хмурится, набирая сообщение, в глазах какая-то воробьиная оживленность, а в движениях — усталость. И эта контрастность определённо занимает. Как писателя. Ваня ощущает легкое желание воплотить, оставить в каком-нибудь из своих рассказов этот образ, каким его видит и каким возвел в своей голове, как бы в память о их занятиях. С мишиной любознательностью и умениями французский он освоит быстро, поэтому занятия долго не продлятся. А там уже их дороги и, вероятно, разойдутся.

— А игра тебе понравилась? Актёры? — продолжая спрашивать Мишу, пока тот ловко маневрирует между спешащими домой в поздний час людьми, входя в вагон и усаживаясь на свободное место. Вообще, редко можно куда-то сесть в метро, потому что чаще всего Лермонтов передвигается на нём в час-пик и именно поэтому метро он крайне недолюбливал. А тут, сидя рядом с Ваней и обсуждая спектакль, он ощутил всю прелесть этих ночных поездок куда-либо.

Без кучи людей, улыбаясь и не ощущая на себе чужих тяжелых взглядов. Только спокойный, довольно-усталый взгляд Ивана Алексеевича, тускловатое освещение старого вагона, и собственный комфорт. Чуть-чуть — сожаление о том, что вечер закончился.

Чуть-чуть — возбуждающее странные чувства внутри воспоминание о том, что Миша уснул на плече Ивана Алексеевича.

В их отношениях слишком много вот этих «чуть-чуть», но в целом, будто пазлом из частичек, всё хо-ро-шо.

Вот так, растянутое на слоги, утверждающее хорошо.

Бунин провожает Мишу до подъезда, несмотря на лермонтовские отпирательства и убеждения в том, что вообще спокойно может дойти и сам, и не нужно Ване тратить время еще и на сопровождение. А Иван Алексеевич обещался его бабушке, что внук будет точно в целости и сохранности, поэтому настоял. Да и прерывать разговор так рано не хотелось. Так что это — попытка хоть бы на немного, но продлить их времяпровождение, попытка оттянуть возвращение домой, где уже нет Веры.

А Мише, где-то под слоем небольшой неловкости, просто приятно пройтись с Буниным рядом.

— Вы думаете преподавать и дальше? Или, может, планируете все-таки когда-нибудь завязать с репетиторством? — Лермонтов прячет нос за ворот пальто от усилившегося ветра, что для ночи было довольно необычно, потому что зачастую ночью погода наоборот становилась спокойнее.

Иван Алексеевич при мягком свете фонарей отчего-то выглядит ещё привлекательнее, чем прежде. Внимательный взгляд серо-голубых глаз цепляется за всё окружающее, цепляется за мишино пальто и растрепанные волосы, будто изучающе, а Миша замечает всё это, для чего-то отмечая про себя.

Господи. Блять.

Только не это.

— Не знаю. Не очень бы хотелось всю жизнь оставаться на одном месте, не имея возможности расти дальше. Преподавать — всегда самосовершенствоваться, но с уже набитой рукой, то есть хоть каким-то опытом, самосовершенствование в этой сфере, по сути, уже совсем незначительное. Незаметное. А мне нужно видеть результат. Да, главный результат работы — это ученики, перенявшие всё то, что ты им рассказывал, но ведь всё одно и то же. Ученики разные, смысл один. Ты как конвеер просто клепаешь одну базу за другой. А мне эта конвейерная работа совершенно не сдалась. Рано или поздно займусь чем-нибудь другим. Вопрос, опять же, упирается только в зарплату, — Бунин, увлечённо рассказывая, машинально смотрит на светофоры, смотрит по сторонам и следит за Мишей на каждом переходе, чтобы тот, заслушавшись, не попал случайно под машину. Тем более, дураков-то много, могут и на пешеходных не останавливаться. Лермонтов всё смотрит в сторону Вани, слушая и за ним переходя двойной переход по зебре, не заметив, что зелёный свет на втором светофоре уже сменился на красный. Иван Алексеевич хватает мальчишку за локоть, чтобы тот не шагнул на дорогу, и оттягивает назад с тихим «аккуратнее», а Лермонтов тут же забегал глазами вокруг, будто опомнившись. И тут же ощутил себя совсем глупо — как маленький ребёнок ведёт себя, то засыпая посреди выступления, то на дорогу не смотря. И это он-то смышлёный? Уж скорее рассеянный и безответственный.

— Не зря все-таки я настоял на том, чтобы проводить тебя, — Ваня хмыкает, всё ещё почему-то не отпуская локоть. Словно боясь, что Миша опять шагнет вперёд. И незаметно улыбается, видя его смущение.

— Да я случайно. Вы меня заболтали.

— Ну, тогда я лучше помолчу, чтобы не повторилось, — и следом ощущает лёгкий тычок в бок от Миши, смеясь вместе с ним и переходя дорогу на загоревшийся зелёный.

А на сгибе руки — всё ещё бунинское прикосновение даже через ткань пальто и рубашки. Ощутимо-уверенное.

Иван Алексеевич провожает Мишу до самого подъезда, останавливаясь в паре метров от железной темно-красной двери, совсем недавно окрашенной поверх старого слоя, и, убрав руки в карманы, смотрит на Лермонтова, пока тот ищет в интернете номера такси — на своём телефоне, словно назло, закончились последние гигабайты, а положить на счёт деньги Ваня всё не успевал.

— Дорого же вам будет ехать столько отсюда до дома, — мальчишка отправляет телефон в карман, получив в ответ «мы вам позвоним, ожидайте машину в течение десяти минут».

— Ну, считай, вот и билет свой оплатил. Да и не одного же тебя по потёмкам отправлять, — Бунин делает шаг вперёд, отдавая Мише его билет — на память.

— Мне не пять лет, я добрался бы, — фыркает.

— Ага, а бабушке твоей мне бы потом пришлось что говорить? Не врать же.

Лермонтов пожимает плечами и закатывает глаза — впервые при Ване. Все больше показывая себя настоящего, без неловкости.

— Закатятся.

Возмущение в карих глазах, желание съязвить в ответ, останавливаемое лишь границами их отношений учитель-ученик. Рискнет ли? Нарушит?

— Идите к черту, Иван Алексеевич, — шутливой интонацией проговаривает, убрав руки в карманы пальто и отворачиваясь.

И Ваня улыбается.

Такси приезжает чуть раньше, всего через шесть минут, и Мишу звонком оповещают о том, какая именно машина приехала. Бунин подходит к двери заднего сидения, напоследок поворачиваясь к Мише и, протянув руку, коротко, по-отечески как-то хлопает его по плечу. Лермонтов ощущает желание сделать шаг вперёд, обнять на прощание, как делал с друзьями, но останавливает себя. Они — не друзья. И не даже приятели.

— Jusqu'a lundi, Michelle.

— A bientôt, — пару секунд вспоминая фразу и отвечая не сразу, Лермонтов провожает взглядом уезжающее такси, а затем, улыбаясь сам себе, идёт обратно, открывая ключами подъездную дверь и возвращаясь домой.

***

@ars_lermontov

Вы добрались уже?

В этот момент Миша без шуток чувствует себя либо какой-то гиперзаботливой матерью, либо слишком навязчивым знакомым. В том и другом случае писать бы, наверное, не стоило, но до жути хотелось. И поэтому опять открыт диалог с репетитором в телефоне.

И такое ощущение, что это диалог скоро станет больше, чем его диалог с родным отцом.

ivbunin

Только добрался, не беспокойся. Почему ты ещё не лёг спать?

ars_lermontov

Скоро лягу. Пока не хочется.

На самом деле, лежа в постели, Лермонтов, сонно глядя на экран, набирает сообщения с легкой улыбкой, просто от того, что день прошел замечательно и от того, что уже больше общается с Иваном Алексеевичем.

ivbunin

Не мучай организм. Иди спать.

Лермонтов быстро решается на ответ, подразумевающий продолжение диалога, а не простое согласие:

ars_lermontov

Выспался уж.

ivbunin

Уверен, что сорокаминутного сна на плече будет достаточно для бодрствования?

А в голове сразу несколько вариантов ответов, которые просто-напросто нельзя отправлять Бунину. Ну никак. Так, шальными мыслями проскочить в голове и ускользнуть подальше — не более.

ars_lermontov

Могу пошутить про магическую силу вашего плеча или кресел в зале — мне удалось хоть немного выспаться.

ivbunin

В тебе упрямства на целый Питер. Час ночи, Миш.

Лермонтова, на самом деле, удивляла эта своеобразная бунинская забота, если это можно было так назвать. Проникается чувствами к ученикам для лучшего, более эффективного обучения, или же отчего-то выделил именно Мишу? А если это всё — формальность?

С другой стороны — было бы просто формальностью, вряд ли бы Иван Алексеевич повёл его в театр. Причем, просто так.

ivbunin

Давай ты пойдешь спать, а завтра я тебе отправлю ещё одну свою работу? По-моему, честная сделка.

Что за участие, Иван Алексеевич? Вы точно не выглядите как человек, рассыпающийся в заботе о ближних.

ars_lermontov

Ладно. Уговорили. Вы — манипулятор.

ivbunin

А ты — провокатор.

Миша широко улыбается, глядя на экран и прижимаясь щекой к подушке.

Стоят друг друга.

Жаль только, что пропасть в виде возраста создаёт эти препятствия к их дружским отношениям — Миша всё больше уверяется в том, что они бы у них сложились, будь они одного примерно возраста. Впрочем, то, что было сейчас, давало немалую надежду и в таком положении общаться абсолютно на равных.

ars_lermontov

Спокойной ночи.

ivbunin

Доброй ночи, Мишель.

***

— И что, ты согласился пойти с ним в театр? А потом он провёл тебя до дома? — Слава убирает в карман куртки пачку, облокачиваясь на чью-то машину во дворе жилого дома, и зажимает зубами сигарету, хлопая карманам в поисках зажигалки.

— Ну, да? — Лермонтов скользит пальцем по колёсику, зажигая маленький огонёк на кончике и прикуривая Раевскому. Зажигалка уже почти не работает, а от того до жути неудобная в использовании, но, приловчившись, Миша прикуривает ей до последнего, победного.

«Почему ты никак не купишь новую?» — Миша отвечает по-философски: «нужно доводить начатое до конца». На деле же он просто-напросто забывал купить новую.

— А на прощание поцеловал, м? — со смехом спрашивает, на что получает лишь подзатыльник вместо ответа. — Не, ну это реально как-то странновато. Вы теперь типо друзья?

Мы — друзья?

Миша молчит, поджимая губы и лёгким движением стряхивая с кончика тлеющей сигареты пепел. Наверное, да. Наверное, уже можно назвать так. По крайней мере, они больше, чем знакомые, больше, чем просто ученик-учитель. Приятели — вот наиболее подходящее определение.

— Почти, — выдыхая дым.

На улице зажглись фонари, освещая парковку и будто бы выдавая кому-то неизвестному курящих подростков. Славе всё равно — он продолжает так же упрямо, по-хозяйски, чуть ли не сидеть на чёрном Форде. А Миша отстраняется, туша окурок об асфальт, и слыша звонок телефона. Бабушка, наверное. Берёт трубку не глядя:

— Да?

И, к своему удивлению, слышит совсем не бабушкин голос. Он вздрагивает от неожиданности, удивлённо глянув на друга под его вопросительным взглядом, мол «кто?».

— Миша, привет. Как ты? Как Елизавета Алексеевна? — голос Юрия Петровича отчего-то кажется встревоженным, неестественным, и это тут же напрягает. Отец крайне редко звонил просто так, без повода. По пальцам рук можно спокойно пересчитать разы, когда он решил узнать о благосостоянии сына, за последний год, а когда приезжал лично — ещё меньше.

Лермонтов теряется и отвечает не сразу, помедлив пару секунд и хмурясь:

— Всё, в принципе, хорошо. А что?

— Просто звоню, узнаю. В конце концов, ты же мой сын. И мне важно знать, как ты, — от этих слов становится легче, словно это Миша и хотел услышать долгое время. Это заставляет расслабиться. Лермонтов отходит от Славы, чтобы поговорить наедине с Юрием Петровичем,

одной рукой прижимая телефон к уху, а в другой держа окурок. — Что у тебя нового? Елизавета Алексеевна говорила, что ты начал заниматься французским.

— Да, уже две с половиной недели. Почти три. А нового… — хмыкает, ненадолго задумываясь, — ничего такого. С репетитором хорошо общаемся, учусь, да и всё. Рутина, если так можно сказать, — после похода в театр, Миша на самом деле начал лучше общаться с Иваном Алексеевичем. За прошедшую неделю их переписка значительно увеличилась, а состояние Лермонтова, — он отчётливо ощутил это, — улучшилось. Бунин отправлял ему какие-то статьи о французском, памятки; иногда шутил, обсуждая с Мишей то литературу, то мировую политику и внутреннюю политику России; писал о «невозможно сложном пятикласснике, которого в школе нагрузили французским, а у него способностей к языкам меньше нуля», и даже пару раз записывал голосовые сообщения. Лермонтов честно себе признался, что ему нравится ванин голос, нравится переслушивать его возмущенные интонации в сообщениях, представляя выражение лица, и до мурашек нравилось его одно-единственное голосовое, записанное утром. Низкое, слегка хрипловатое «Миш, занятие перенесём на понедельник, плохо себя чувствую» из-за болящего горла. Лермонтов честно признался себе, что ему нравился Иван Алексеевич. За эти почти-три-недели Миша успел влюбиться в того, в кого влюбляться никак нельзя. Понимал, что это плохо, но улыбался как первоклассник девочке-отличнице за первой партой, от каждого сообщения, и восторженно-чувственно смотрел на чужое сосредоточенное лицо, на как обычно убранные русые волосы, в серо-голубые, увлечённые делом глаза, смотрел на обтянутую водолазкой спину. Но в то же время в этой влюблённости, — точно не любви, — было всё спасительно. Лишь бы не увлечься. — А ты как?

— Ты не против, если я приеду на твой день рождения? — вопросом на вопрос. Миша даже теряется, всё больше удивляясь и, запинаясь, отвечает:

— Конечно! Почему нет? Я, наоборот, хотел тебя сам позвать, но думал, что ты занят. Ты же работаешь, — Лермонтов выкидывает окурок в урну у подъезда, медленным шагом возвращаясь обратно к Раевскому, все еще ожидающего Мишу на том же месте, и листающего что-то в телефоне. Его резко охватывает какая-то детская радость, восторг от того, что просто увидит отца. И наконец-то они проведут вместе время, почти как настоящая семья.

— Не могу же я пропустить твой день рождения, это, все-таки, совсем неправильно. Мы и без того редко видимся, так что, — Юрий Петрович многозначительно тянет, как-то слегка грустно, но в то же время обнадёживающе усмехаясь. Это «так что» — маленькая надежда на налаживание отношений.

— Да, и меня это тревожит, на самом деле, — прикусывая нижнюю губу и подходя к Форду, — поэтому я надеюсь, что это изменится, — прежде чем продолжить, Миша медлит, будто не решаясь сказать, но, зажмурившись, словно это от чего-то может спасти, проговаривает тихо: — Я скучаю, пап.

Слышится тяжелый вздох отца и неуверенное, непривычно откровенное «я тоже». И Миша верит ему полностью. Не может не верить. Он просто радуется вниманию родителя, как радуется цветок солнцу, и не думает, что папа может сказать неправду или врать. Не думает, что отец может не любить родного сына — иррационально звучит. Да, такое бывает, но не с ним же.? Точно нет.

— Тогда, увидимся через две недели?

— Увидимся, — с улыбкой в голосе, — не скучай. Всё будет хорошо.

И Миша правда начинает верить, что у него всё может быть хорошо.