Две недели проносятся стремительно, как и всегда бывает, когда человек счастлив. Он не замечает, как быстро бегут стрелки на часах, просто потому что не тоскует, не ждёт чего-то хорошего. Хорошее происходит сейчас и нужно им наслаждаться полностью, пока солнце всё-таки светит, а жизненная полоса белеет на глазах.

Вообще, в целом весь этот месяц Лермонтов искренне может назвать более чем нормальным. Замечательным, восхитительным, особенно на фоне всех предыдущих. С середины сентября он начал заниматься французским и, честно, никак не мог подумать, что это настолько поменяет его жизнь. Внешне, в целом, все осталось так же. Школа-дом, проживание с бабушкой, нелюбимые одноклассники, редкие встречи с Лешей и Сашей, прогулки со Славой, всегда улыбчивым и каким-то слишком добродушным по сравнению с Мишей, пока ещё не особо напряжная подготовка к Единому Государственному Экзамену, чтение немецкой литературы и перечитывание русской классики с выделением острым карандашом цитат. Внутренне — непомерная лёгкость и воодушевление, будто где-то рядом появился источник, от которого все-таки получилось напиться и силы наполнили тело и дух.

А источник, по сути, и появился. Как обычно, в стиле матери-судьбы, в самый неожиданный момент, когда всякая надежда была утеряна.

— Тебе детективы нравятся? — Бунин смотрит с усмешкой на Лермонтова, по привычке севшего на кухонную тумбу. Ян не против, но Миша, видимо, просто забылся разговором, потому что себе мало вольностей позволял в присутствии репетитора, а тем более в чужой квартире. Ваня приехать не смог на занятие и в среду, после того голосового сообщения лучше особо не стало, а потому Миша решил просто проведать Бунина, предварительно оповестив его об этом и убедив в том, что «всё будет нормально, я не заболею, я просто хочу с вами увидеться».

— Нравятся, а что? — Миша болтает ногами, читая свой конспект по истории в преддверии обещанной контрольной, о которой предупреждали за две недели, пока Иван Алексеевич заваривает чай, наливая из заварочного чайника немного в кружку, а остальное разбавляя кипятком.

— Раз занятие не сложилось, можем посмотреть что-нибудь, — Ваня хмыкает, — я бы почитал тебе на французском какое-нибудь «Дело номер 113», но, боюсь, мое горло к этому не готово.

Лермонтов едва ли не давится от двусмысленности этого предложения, а Бунин, кажется, того и не замечает. А слова ванины запоминает.

Миша в середине третьей серии первого сезона «Шерлока», которого смотрел неоднократно, позволяет себе ещё одну вольность, укладываясь головой на чужие колени. Диван узкий, небольшой, а сидеть прямо, как учат в школе сидеть за партой, явно не вариант. Ванина рука уверенно, будто покровительственно лежит на лермонтовском плече, а другой Бунин сжимает ручку кружки с горячим чаем с мёдом, периодически поднося её к губам. Лермонтов совсем не может сосредоточиться на сюжете, на Холмсе-младшем, абсолютно не замечающем Мориарти в образе «Джима из айти» — злой гений хорошо играет, — потому что просто млеет от того, насколько близко он к Ивану Алексеевичу. Мише плевать на мелькающие картинки на экране. Он просто наслаждается неуловимым ощущением счастья, собственной влюблённостью, и моментом. Запоминая, впечатывая в память с особым усердием.

— Постой, это же он преступник? — хрипловато спрашивает репетитор, тут же прокашливаясь, а у Миши мурашки по коже от его голоса. От воспоминаний о том, как переслушивал ванины голосовые сообщения, — он больше записывал что-то, чем печатал, общаясь с Лермонтовым, — и представлял, что Бунин проговаривает это всё близко-близко, лежа рядом на постели и обнимая Мишу.

Вне мечт он не мог позволить себе вообще любые объятия с Иваном Алексеевичем.

— Может быть. Вам же будет неинтересно смотреть, если вы знать всё будете, — чуть хмурится, слыша слабые, неуверенные протесты Молли Хуппер Шерлоку и возмущения Джона.

— Я с тобой смотрю, значит, мне интересно.

Миша давит рвущуюся улыбку.

В пятницу, девятого числа, урок всё-таки проходит. Миша уже значительно пополнил словарный запас, начал понимать грамматику, построение языка и чётче, правильнее выговаривать слова, хоть и порой Бунину приходилось его поправлять.

— Le cœur de l'homme est fait pour la tranquillité comme un oiseau pour la cagе, — выговаривает Лермонтов, чуть хмурясь и смотря в раскрытую книгу с пожелтевшими страницами, которую принёс из дома Иван Алексеевич.

— Tu es d'accord avec ça? — вспоминая значение произнесенных слов, Лермонтов не сразу, но отвечает:

— Pas.

— Pourquoi? — Миша облокачивается на спинку стула, отрываясь от книги французской писательницы и кидая задумчивый взгляд на Бунина. Ответ приходится уже говорить на русском, потому что, как казалось, именно русские слова могли передать тонкость всего того, что Миша хотел сказать. Да и столько прилагательных, существительных и глаголов он ещё не знал, чтобы отстаивать свою точку зрения.

— Потому что спокойствие для сердца губительно. Оно рано или поздно вызовет скуку и тоску, всегда нужно что-то, что будет подбрасывать в огонь сухие палки, да хотя бы кору деревьев. Лишь бы горело. Только когда сердце горит — человек живёт. Людям всегда нужны были бури. А в спокойствии, каким бы оно не было, у человека нет мотивации идти вперёд.

Ян кивает, выслушивая, рассматривая увлечённые ответом и уверенные в произносимом вслух глаза и мысленно, к своему удивлению, даже восхищается этой осмысленностью и умом Миши. В его шестнадцать он рассуждает слишком по-взрослому, не так, как обычно думают его ровесники, с которыми Бунину доводилось общаться. Он ещё в стихах мишиных это заметил, а сейчас всё больше убеждается в своих выводах.

Когда Лермонтов заканчивает говорить, он выжидающе глядит на Ваню своими невозможными карими глазами, будто в поиске одобрения или поддержки позиции, которых, пожалуй, крайне мало у кого искал.

Невольно льстит. Ян сдерживает улыбку и желание коснуться ладонью мишиного плеча или головы, невербально показывая солидарность. Ему определенно нравится этот смышлёный, хоть и с тяжелым — тут уж сомнений не возникает — характером мальчишка.

— Je suis d'accord avec toi.

В воскресенье и субботу они не видятся, но переписываются. Ваня хотел шестнадцатого провести зачёт, ровно спустя месяц после начала их занятий, чтобы оценить уровень знаний и чтобы Миша сам понял свои слабые места, но было решено перенести — явно пятнадцатого числа, в свой день рождения, Лермонтов готовиться, повторять и учить ничего не захочет, да и никто бы не захотел. Поэтому в пятницу состоится обычный урок, а уже девятнадцатого будет зачёт. Так он Мише и написал сразу, планируя уроки и распределяя материал равномерно, стараясь следовать одному из лучших разработанных курсов французского с отступами на индивидуальность и особенности ученика.

Лермонтов на занятиях, несмотря на (или благодаря?) осознанную собою тихую влюбленность в Ваню, выкладывается на полную, стараясь не обращать на скользящие в голове мысли о бунинских руках, голосе и утверждающе-уверенном взгляде; мысли о его рубашке, расстёгнутой на первые две пуговицы, отчего было слегка видно ключицы, и мысли о том что Бунин совсем рядом. Миша пытается вести себя максимально непринуждённо, как вёл бы себя и без этих тягуче-приятных, трепетных чувств к репетитору, которые юноша лелеял в груди. Ни в коем случае Ян о них не должен узнать, Лермонтов лишь сохранит это восхищение, оставляя при себе. Миша прекрасно понимает — между ними слишком большая пропасть, вымощенная хрупкими, пусть и укрепляющимися внешними связями, у Ивана Алексеевича своя жизнь и Лермонтову, кроме как хорошему ученику, в ней места нет. Да и Миша не претендует.

Но мечтать себе не запрещает.

***

— Так как ты собираешься праздновать? — Слава в школе все-таки вылавливает Мишу, постоянно куда-то то спешащего, то просто почти откровенно уходящего от диалогов. Лермонтов совсем ушёл в свои мысли и Раевский слишком отчетливо ощущал эту недосказанность, замкнутость и отгорождение друга. И от этого — бил внутреннюю тревогу с сиренами и предупреждающим звонким «внимание» механическим голосом. Миши слишком сильно не хватало, не хватало их шуточек, разговоров сарказмом, иронией, всевозможными общими мемами, не хватало того, как Лермонтов закатывал глаза, как материл маразматичных преподавателей, ставящих глупые требования, занижающих оценки и скучно объясняющих материал. Не хватало их сдерживаемого смеха прямо на физике во время лабораторной работы, не хватало всего Миши.

Лермонтов с началом уроков французского совершенно отдалился и Славу это не устраивало.

— М-м? — он поднимает голову от тоненькой книги на простом французском со словарём, подолгу читая одну страницу и карандашом над незнакомым словом подписывая перевод.

— Праздновать, говорю, как будешь? — Раевский хмыкает, снисходительно качая головой и смотря на Лермонтова. Опять задумчивый и растрёпанный. Он секундно хмурится, не зная, что ответить, а потом спокойно выдаёт:

— Я понятия не имею, Слав. Может, в кино сгоняем с тобой, как думаешь? — вопросительный взгляд карих глаз поднимается к лицу напротив, задерживаясь, — Или просто посидим в Макдональдсе. Да вообще любом фуд-корте, мне не принципиально. Я не думал о том, как буду праздновать, потому что ничего не хочу. Папа приедет разве что, так что уже хорошо.

Да что же с тобой происходит?

— Почему ты ничего не хочешь? — Миша лишь пожимает плечами, смотря в пол. Но Раевского этот ответ не устраивает. — Расскажи, что с тобой? Я могу чем-то помочь?

Лермонтов только невесело усмехается. Что ему сказать Славе? Что он хочет провести день рождения с отцом, а если тот не приедет, то исключительно со своим репетитором? Что у Миши появился кто-то, кто вытеснил Раевского с первого списка в важных, и диалог с которым почти не прерывается? Появился кто-то, кто вытеснил вообще все мысли?

Миша правда не знал, как объяснить другу то, что чувствовал. Он рассказал об этом только Верещагиной, и то только потому, что виделись они с ней совсем редко, да и потому что был убеждён — она поймет.

@ars_lermontov

Саш, мне нравится мой репетитор.

@vrshhhh

То есть в смысле? Типо, как учитель?

@ars_lermontov

Нет, типо, как мужчина.

Саша отмалчивается какое-то время, после смеясь в голосовом сообщении, а Миша лишь глаза закатывает.

@vrshhhh

Господи, на какие же ты грабли наступил, Мишель. Я не могу с тебя. Почему-то я даже совсем не удивлена, что это произошло. Он совсем старше?

@ars_lermontov

Почти на десяток. На девять лет, вроде. Я не помню сколько ему.

@vrshhhh

Какая-то у тебя слабенькая гиперфиксация, что ты даже не знаешь когда он родился и какой у него знак зодиака.

@ars_lermontov

Думаешь, мне было до знака зодиака, когда мы переписываемся постоянно и когда он звал меня в театр?

@vrshhhh

Ого, всё настолько серьёзно? Цветы дарил? В ресторан водил?

@ars_lermontov

Я сейчас тебя забаню.

@vrshhhh

Да ладно, что тебе. Земля пухом, в общем. Только не влюбляйся слишком сильно, окей? Это ни к чему хорошему не приведёт, солнце.

@ars_lermontov

Ничего не могу обещать.

Миша не до конца понимал позицию Славы об однополых отношениях. Раевский как-то особо не высказывался на эту тему, а Лермонтов и не поднимал её. Тем более, что пока ещё просто не было повода, а теперь — страшно.

— С чего ты взял, что что-то случилось? Что что-то происходит, — и от этого внутри разрастается непонимание вкупе со злостью на Лермонтова. Какого черта он ещё больше закрывается?

— Ты меня совсем за слепого держишь, Миш? И только попробуй пошутить про окулиста, — Миша захлопывает книгу, тяжело выдыхая и закатывая глаза.

Блять, ну только не сейчас.

— Я же вижу, что что-то происходит, не говори что нет. Ты изменился. Ты постоянно общаешься с кем-то другим, все больше ушел в себя и я просто волнуюсь за тебя. Ты нихрена мне не рассказываешь, а это ненормально, — Слава смотрит на Мишу, упершегося взглядом в пол, сверля взглядом парня и пытаясь добиться от него хоть какого-то ответа, — Мы же всё ещё друзья?

— То, что я ничего не рассказываю тебе, не значит, что мы больше не друзья, Слав. Просто я не могу сейчас это всё рассказать. Не могу.

— Почему?

— Потому что я не знаю, как ты к этому отнесешься. Потому что я сам в себе едва ли разобрался, а вываливать ещё на кого-то не хочу, — Лермонтов всё ещё не поднимает взгляд к славиному обеспокоенному лицу, игнорируя внимательный взгляд. Рассказывать о Ване он сейчас точно не будет. Ни условий для того, ни сил, ни желания нет. Почему Раевский просто не может оставить всё как есть, зачем он пытается ворошить этот запутанный клубок, который и Мише самому с трудом подвластен?

Слава сдерживается, чтобы не высказать Мише то, что говорил всегда об уровне их дружбы, взаимопонимании и обоюдной поддержке.

Мелкие школьники пробегают мимо по коридору, то ли разбавляя напряжение, то ли его увеличивая визгами и криками — непонятно. Школьный коридор был определенно не местом для откровений, и Раевский отступает, не собираясь более выпытывать что-то.

— Прости. Я просто… — Слава поджимает губы, — волнуюсь за тебя, Миш, — неуверенно касаясь чужого напряженного плеча рукой, заставляя все-таки поднять взгляд, неизменно тяжелый, какой-то усталый. Тень этого всегда присутствовала на лермонтовском лице, словно что-то глубоко вросшее, на чём основывалась вся его натура. И Раевский правда волновался из-за этой извечной тоски по чему-то, неудовлетворенности жизнью друга, потому что потерять его просто не мог.

А Славе так и казалось, что он терял Мишу.

Взгляд Миши теплеет со славиными словами.

— Всё в порядке, — качает головой, невесело улыбаясь уголками губ, — просто не сейчас.

***

После этого диалога царившее напряжение, вроде, почти спадает, словно что-то большое, — недосказанность, — рухнуло с плеч тянущим ко дну грузу. Как всегда бывает после откровенных разговоров, отношение друг к другу становилось чувственнее и вместе с тем как-то хрупче, будто неувереннее, боясь навредить. Миша проявлял большее участие, чем ранее, а Слава отвечал на него, широко улыбаясь вернувшимся шуткам и колкостям. Наслаждался, пока добился того, чего хотел, веря и надеясь, что это будет длиться как можно дольше.

В среду после уроков Лермонтов с предвкушением вышагивает к дому, нетерпеливо оглядываясь по сторонам, рассматривая знакомые старые дома, тихо топая ногой в такт играющей в наушниках музыке — ненавязчивой, какой-то слегка весёлой. Мишель сам себе усмехается, понимая, что каждого занятия ждёт больше своего дня рождения.

@ivbunin

Ты выучил слова, которые я тебе давал? Я, кажется, забыл сказать, что их нужно выучить. А не только перевести. Если нет, то потом выучишь.

Юноша усмехается, набирая ответ и стоя у перехода.

@ars_lermontov

Как же вы так, Иван Алексеевич? Вы же педагог!

@ivbunin

А педагоги не люди? Шутки в сторону, Миш, просто ответь.

А Миша знает, что Бунин совершенно не против этих дозволений-отступлений от сухого делового общения. И продолжает.

@ars_lermontov

Педагоги должны быть ответственными.

@ivbunin

Хочешь сказать, я безответственный?

@ars_lermontov

Не-а, я этого не говорил.

@ivbunin

Не уходи от ответа.

@ars_lermontov

Сами и проверите.

Упрямый засранец — проносится в голове с усмешкой. Миша, если говорить не хочет, увиливает от ответов очень умело, а если неумело, то просто упрямо, иногда грубо пресекая все попытки узнать что-то. С Буниным же просто отшучивался.

Лермонтов заранее ставит чайник, заранее готовит ванин любимый кофе, заранее подготавливает рабочее место и шепотом, ходя по квартире туда-сюда, повторяет слова на французском по данной Ваней тематике. Он во всей красе ощущает собственную влюбленность, уже знакомую бессмысленную, простую улыбку, появляющуюся на губах от одного лишь вида человека, от одних лишь мыслей о нём. Ощущает и нетерпеливое предвкушение каждой встречи, румянец, который, слава всем несуществующим богам, на смуглой коже не так заметен.

Миша чуть ли не молится на бунинское внимание, заменившее ему воздух.

— Marcher, nager, voler… — юноша останавливается, слыша звонок в дверь. Ваня никогда не стучится, даже зная, что звонок в квартиру очень тихий, его не слышно почти, если быть в дальней, мишиной комнате. А Лермонтов прислушивается каждый раз, с восторженным волнением слыша знакомую оповещающую трель.

Сердце подскакивает каждый раз, когда он слышит её.

Из головы вылетают все слова, а Мишель быстрым шагом идёт к двери, открывая её без вопросов, точно зная кто за дверью, и широко улыбаясь Бунину.

— Bonjour, Ivan Alekseevich.

— D'accord, tu peux m'appeler simplled Ian, Michelle. Bonjour.

— Vrai? Pourquoi?

— Потому что, Миш, — Бунин вешает своё пальто, фыркая и отставляя обувь в сторону, чтобы не мешала проходу.

— Весьма красноречиво для филолога, — облокотившись на дверной косяк, Миша складывает руки на груди, наблюдая за репетитором, а затем проходя в комнату с уже подготовленным рабочим столом и дымящейся кружкой рядом с местом, где всегда сидел Иван Алексеевич.

Бунин привычно садится в компьютерное кресло, поворачиваясь к Мише, сидящему на стуле и, оглядев мальчишку, спрашивая:

— Ты мне так и не ответил, выучил ли ты слова. Мне проводить проверку или нет? Иначе я включу это в часть зачёта в понедельник.

А Лермонтов опять тихо восхищается ваниным видом: бежевая водолазка под горло, черные брюки, опять аккуратно убранные русые волосы, за месяц ещё больше отросшие, и расслабленный, уверенный взгляд. Миша, с его бушующими гормонами и стучащими в голове мыслями о том как было бы неплохо прямо сейчас усесться на стол, притягивая к себе Яна, как было бы приятно ощутить чужие руки на своей талии и как бы Бунин его целовал. Медленно, углубленно, взяв за подбородок или скользнув пальцами под футболку, ощупывая-оглаживая мальчишеские рёбра и ощущая тепло юноши. А Миша бы отвечал, прижимаясь ближе, выгибаясь под чувственными прикосновениями и пьянея от такого огромного количества зашкаливающей радости, влюблённости.

Пару раз быстро моргает, рассеивая стоящую перед глазами картину, и делает глубокий вдох, держа уголками губ свою, чисто лермонтовскую ухмылку.

Хватит хотеть переспать со своим репетитором, блять.

— Выучил.

— Отлично, — Ваня выдыхает, доставая из прозрачной папки с материалами и методичками распечатку со всем списком слов. По нему и проверит. Неужели нельзя было сразу нормально сказать? — Тогда с этого и начнём. Я называю слово на одном языке, ты переводишь, окей? — Лермонтов кивает, подпирая щеку рукой и смотря на Бунина. Слова он знал прекрасно, в себе был уверен, смысла проверять не было. А потому это опять просто превращалось в какую-то неясную даже самому себе игру, в которую Миша опять непроизвольно начал играть. Привычки.

— Рисовать?

— Dessiner, — тут же выдыхает, отводя взгляд в пол. Ваня внимательно смотрит, а сам произносит слова далеко не по порядку, чуть склоняя голову на бок и кивая в подтверждение правильности. И к чему были эти игры Ян всё еще не понимает.

— Ecouter?

— Слушать.

— Aimer?

— Любить, — уже не с той скучающей интонацией проговаривает, но всё еще рассматривая свои серые носки. Вернуться к серо-голубым глазам просто не решается. То ли неловко, то ли страшно. Кажется, что если Ян только увидит мишины глаза прямо сейчас, то сразу обо всём догадается. Сразу всё поймёт и больше не будет ничего такого, что уже было. Лермонтов не готов был остаться вновь выброшенным на пустынный берег одиночества.

А Бунин и без мишиных глаз догадывался.

Перерыв между «amier» и следующим словом чуть дольше, чем перерыв между «рисовать» и «слушать», словно запинка.

— Ходить?

— Marcher.

Аналогии проще простого. По ним и запоминается гораздо проще, а со знанием другого языка изучение французского действительно пошло ещё легче.

Прогнать оставшиеся семнадцать слов не представляет никакой сложности, как и разобрать приготовленный Яном на сегодня материал.

«А хотелось бы, чтобы сложность была, чтобы он показал, как правильно произносить «enguirlander», как правильно держать язык, чтобы получить нужный звук, а с неправильным ответом лишь более хрипло проговаривал в мишины губы, руку уложив на мальчишескую шею».

— Миш, сосредоточься, — вполголоса проговаривает, видя, что Лермонтов сегодня как-то особенно рассеян, отвечает не так активно, как всегда. — Что-то случилось? Или ты просто в предвкушении завтрашнего дня?

Мишель пожимает плечами, вздыхая и рассматривая страницу учебника, накрытую ваниной рукой, чтобы не книга не закрывалась.

— Завтра папа приедет, — поджимает губы, а Бунин внимательнее вслушивается. Миша почти не говорил об отце, не говорил о семье, будто на этом было какое-то табу. Иван Алексеевич уже знал, что Лермонтов живет с бабушкой потому что мама умерла ещё когда Мише было три, а Елизавета Алексеевна через связи и родственников добилась того, чтобы внука отдали ей под опеку. Отца пацанёнок видел совсем редко, что крайне сказывалось на чутком мальчишке. А уже от этой основы можно было делать выводы, — Я его два месяца не видел, да и в целом, не знаю, мне тревожно. Я не понимаю почему мы так мало видимся. Даже вы находите время, чтобы провести его со мной, хотя не обязаны и не должны, а он нет. Может, ему просто не нужно это.

— Он сам решил приехать? — все так же негромко спрашивает, прикрыв учебник, предварительно положив закладку меж страниц и повернувшись полностью к Мише.

— Да, он звонил. Говорил, что обязательно приедет, ведь все-таки мы не чужие друг другу люди. А я уже и в этом сомневаюсь.

Лермонтов не мог это обсудить с бабушкой от слова совсем — как минимум потому что её отношение к Юрию Петровичу слишком субъективно-негативное, так и просто откровенничать с ней совершенно не хотелось. Не поняла бы. Славу не хотелось грузить, да и Раевский явно бы сказал Мише то, что он и так знает. Попытался бы утешить, но Мише не нужно утешение, ему нужно в конце концов разобраться во всем. В себе в первую очередь.

— Миш, не стоит принимать всё так близко к сердцу, — склоняет голову на бок, взглядом стараясь поймать мишин, чтобы уверить его в своих словах. И зрительный контакт тому только поспособствует. — Он, конечно, твой отец, но если человек хочет — он делает. А нет, так найдет тысячу и одну отмазку, — аккуратно касается чужих волос, убирая их с лица, как бы жестом прося Лермонтова посмотреть на него. И Миша поднимает взгляд, тут же отводя его в пол.

Яну жалко мальчишку. И в то же время Бунин понимает вместе с лермонтовскими словами, что Мишель к нему привязался, что ванино внимание компенсирует отсутствие отеческого влияния. Ваня всё больше понимает, почему Миша так проникся их взаимоотношениями.

— Вы правы, я понимаю, но…

— Миш, на «ты», — юнец сжимает свои пальцы другими, заметно нервничая и беспокоясь, явно растеряв прежнюю гордую самоуверенность, и вновь глазами метается от места к месту. — Не ищи кому-то оправданий.

Лермонтов, помедлив, кивает, осознавая ванины слова.

— Спасибо, Вань.

***

Лермонтов просыпается утром пятнадцатого с предвкушением, пусть и не без желания лечь спать дальше. Было решено ещё вчера не пропускать уроки по случаю дня рождения, а празднование и встречу с родственниками, Миша перенес на выходные. Сегодня же только встреча с отцом и перед этим, сразу после школы, они пойдут с Раевским в торговый центр недалеко от школы, где на третьем этаже был фуд-корт с неплохими, удобными местами и столиками. Просто посидеть, поговорить, словно празднуют двенадцатилетие, а не семнадцатый год жизни. Законопослушно, без алкоголя и почти без сигарет.

Слава, встретив Лермонтова у дома, торжественно вручил имениннику собственноручно написанное поздравление и обернутый в красно-золотую упаковочную бумагу давно желанный Мишей сборник акунинских произведений. Книги Чхартишвили были и так сравнительно дорогими, а уж тем более в хороших, плотных переплётах, с красивыми обложками и качественно пропечатанными страницами.

Долгие дружеские объятия, раскуренная на двоих сигарета и лёгкое, лениво-похуистичное обсуждение предстоящей контрольной по физике, к которой, собственно, ни Миша, ни Слава не готовились, положило начало хорошему дню, тянущемуся быстро и наполненному мелкими приятными событиями. Поздравления по телефону начались прямо с утра, а одноклассники и знакомые из школы поздравили в социальных сетях ещё ночью, видя, что Лермонтов был онлайн.

Отец обещался приехать часам к шести, встретиться с Мишей на Невском, а оттуда уже вместе пойти гулять.

— Мне кажется, я завалил к чертям физику. Опять идти на пересдачу к нулевке в субботу и слушать её нотации, — Раевский страдальчески вздыхает, смотря на табло с номерками заказов и дергаясь, когда появляется число, близкое к их номеру — 316.

— Скажи спасибо, что не пробники. Они, кстати, в конце месяца, а я почти не повторял ничего из-за французского, — Миша стягивает с себя пальто, складывая его и вешая на спинку диванчика, а рюкзак отставляя в сторону.

— Ты и так знаешь нужный материал, тебе-то что волноваться? — усмехается, коротко глянув на друга. — Я, конечно, удивлён, как ты втянулся. Он хоть нормально преподает?

— А ты как думаешь? Он даже поздравил меня сегодня. Кстати, погоди, у меня была его фотография где-то, сейчас покажу, — Миша тянется к телефону, разблокировывая его пальцем, но прежде, чем успевает открыть галерею или инстаграм, Раевский поднимается из-за стола со словами:

— Погоди, сейчас приду, заказ готов, — Лермонтов лишь пожимает плечами, кивая, а затем откладывает в сторону смартфон. Есть хотелось ужасно, Миша специально не ел в столовой, чтобы не набивать желудок теми полупресными макаронами и безвкусной котлетой, и поесть в Макдональдсе. Слава приносит быстро, ловко маневрируя между людьми и чужими столиками, принося поднос с бургерами, картошкой фри и колой, отчего все мысли уходят, оставляя только желание поскорее отправить это всё в рот, наслаждаясь ароматом и вкусом. С этим же про фотографии оба совершенно забывают, смеясь над выползающим из-под верхней булки с кунжутом дольки помидора и славиной попыткой его запихнуть обратно так, чтобы бургер совсем не развалился.

Мише становится совсем беспокойно, когда стрелка часов на руке подползает к половине шестого, а отец пишет, что уже подъезжает.

Раевский проводил (читать: вместе с ним доехал до станции, после пересаживаясь на поезд в обратную сторону) Мишу до Невского, а оттуда уже Лермонтов сам поднялся наверх, выходя на оживленную улицу с видом на Собор и канал, по которому летом особенно часто ходили туристические экскурсионные судна. Оглядывается — никого. Значит, ждать придётся, чего Мишель до ужаса не любил. Тем более, когда нервничал и не могу ни на что повлиять. Гребаное отсутствие контроля над ситуацией.

— Миша! — раздается из толпы, а Лермонтов резко оборачивается. Но никого знакомого не видит, а лишь замечает, как какой-то мужчина зовёт своего друга, отошедшего слишком далеко от уличных музыкантов, напевающих «В Питере — пить». На улице слякоть, а они всё бренчат на гитаре, пытаясь заработать даже в непогоду. Ужасные условия и участи для творческих людей, которые не смогли пробиться.

Юноша тяжело выдыхает, нервно сжимая руки в карманах. Блять. Надо было покурить перед метро, успело бы выветриться, да и стало бы легче. А пачка как раз лежит во внутреннем кармане рюкзака, навязчиво напоминая о себе.

— С днём рождения, Миш, — отцовская рука ложится на плечо и знакомый голос раздается из-за спины.