Когда Бунину семнадцатого октября приходит сообщение от Миши, непонятное и странное, сумбурное, будто написанное на грани, на "вы", так ещё и на французском, Ваня искренне не понимает, что произошло с мальчишкой или у него. Узнать через диалог не получается совершенно ничего толкового, Лермонтов просто-напросто не шёл на диалог, а писал только то, что было нужно ему, и это было совсем не в стиле их общения — обычно Миша всегда слушал ванины вопросы и отвечал на них. В случае чего разве что язвил, умело уходил, увиливал от ответа, переводя тему и метафорически отвечая, но чтобы вот так откровенно — ни разу.

@ars_lermontov

Vous devez me pardonner d'avoir si souvent besoin de votre attention, mais j'ai vraiment besoin de vous rencontrer maintenant.*

@ivbunin

Что случилось, Мишель? Я.. не понимаю.

@ars_lermontov

Я не могу сейчас пойти к кому-то ещё, мне очень нужна твоя помощь.

И через секунду приходит ещё одно:

@ars_lermontov

Прости, пожалуйста.

Миша никогда не вёл себя так. Это всё совершенно не в лермонтовской язвительно-гордой манере, не в свойственной Мише чрезмерной распахнутости, что пугает не на шутку. За что он извиняется? Господи.

@ivbunin

Хорошо, я сейчас приеду. Ты дома?

@ars_lermontov

Нет.

Блять, полночь почти.

Куда опять занесло этого мальчишку?

@ars_lermontov

Я у фонтанов. Точнее.. на Московской. Где Ленин. За ним.

Ване до этой площади идти минут десять от силы — выйти из подъезда, пройти через подземный переход, перейти аллею со скамейками и густыми лиственными деревьями, где музыканты летом играют и где извечно стоят старушки с домашними овощами, продавая их, а затем по зебре прямиком к этим-самым фонтанам, что работают как попало: то ни один не включен, когда это нужно, то работают сразу все, когда этого не ждёшь. Значит, Миша специально приехал или даже пришёл пешком, что было бы совсем не удивительно — это вполне в лермонтовском стиле, — сюда, к Бунину?

Ему настолько было важно увидеть именно Ваню.

Ни брата, ни друга, ни старшую сестру, к которой испытывал чуть ли не сыновьи чувства, которая по-матерински ласкала его, любила и опекала, а его. Мальчишка слишком крепко привязался, видя в Бунине отцовскую фигуру, найдя в Ване поддержку и заботу, которую ему не дал Юрий Петрович и никого другого, образца и опоры, рядом не было. Миша зацепился за Яна, будто утопающий за оплот, за какую-то надежную опору, которой Бунин не был. Всё это мишино восхищение, все эти старания показать лучшие результаты на уроках слишком похожи на попытки ребёнка завоевать внимание родителя ради похвалы и того чтобы больше любили.

И Ян чувствует себя виноватым за то, что так проникся Мишей, как прекрасным учеником, глубоким и интересным, несмотря на свои уже-семнадцать, человеком, увлекся сложной натурой мальчишки и невольно привязал к себе Лермонтова этим вниманием.

У Миши душа нараспашку и взгляд, полный надежд, когда он рядом с Ваней.

Только проблема в том, что едва ли Ваня на самом деле может что-то дать Лермонтову. Разве что только дружбу, но ему не дружба нужна. Бунин надеялся до последнего, что ошибался, что ему просто кажется и что Миша испытывает исключительно чувство нежной привязанности. Но с другой стороны — крайне сомневался, мишины неоднозначные задумчивые, рассеянные взгляды, устремленные на него, сугубо приятельские или дружеские. Ваня неоднократно ловил их на себе, объясняя Лермонтову принцип построения предложений, значение слов, склонения слов, род и число, а когда понимал, что Мишель слушает вполуха, наблюдая за чужими руками и смотря в серые глаза, тяжело вздыхал и просил сосредоточиться. Подносил к губам чашку растворимого кофе, разбавленного молоком, и убирал волосы со лба, а затем вновь пальцем водил по строчкам на пожелтевших страницах, зачитывая предложение из учебника или сборника.

Замечал, но дозволял всё это. Почему? Ответ знал, да только признавать не спешил.

Никто не смотрел на него так восхищенно, как смотрел Миша. Никто не тянулся к нему с такой чистой открытостью, несмотря на внешнюю его замкнутость, как это делал Миша. Никто не вызывал столько спокойно-уверенных приятных ощущений от совместного времяпровождения, не давал нужного комфорта. Всё это тешило самолюбие. Всё это плотно привязывало, словно имело какой-то поистине наркотический эффект без преувеличений — к чужому льстящему вниманию быстро привыкаешь, как к игле.

Были, конечно, просто знакомые, были коллеги, были приятели, друзья, был лучший друг Антон, но они и близко не Миша. Совсем.

Была Вера. Идеальная во всем, готовая пойти куда угодно за Ваней. С тонкими запястьями и щиколотками, длинными ресницами и смущенной девичьей улыбкой, с румянцем на щеках и помадой на нецелованных никем до Бунина губах. Весёлая, оптимистичная, улыбающаяся широко, опускающая робко и стеснительно голову вниз и убирающая пряди золотящихся на солнце волос за ухо своими тонкими пальцами. Влюблённая. Умная, целеустремлённая, всё хотела поступить и карьеру построить успешную, не думая об отношениях по крайней мере хотя бы ещё пару лет, чтобы добиться всего самостоятельно и уже зрелой личностью выбрать кого-то себе под стать. Даже льстило то, что она, несмотря на свои установки и планы, всё-таки сошлась с Ваней. Со старшей школы они были вместе, вместе прошли через... огонь, воду, и медные трубы? Так ведь и было. Через поступление, через огромный стресс на учёбе и срывы, эмоциональные выгорания, через переезды из однушки в однушку бесконечные, словно путь человечества к абсолютному миру, через перебивания подработками, но тихим, искренним счастьем, вырванном у старушки-судьбы, любящей зло пошутить. Несмотря на все невзгоды, вдвоём было гораздо легче всё это вынести. Особенно легче стало, когда появилась своя квартира. Небольшая, но своя: наконец-то настоящий дом, а не временное пристанище. Муромцева в гостиной клеила небесно-голубые обои и увешивала стену полароидными фотографиями на тонких фикспрайсовых верёвках, поливала растения на подоконнике и на кухне выращивала в прямоугольном контейнере из-под каких-то кремовых тарталеток лук. Собирала коллекцию статуэток лошадей, расставляя их на тумбочке, и всё хотела завести лабрадора. Заваривала Бунину любимый травяной чай из сборов, привезенных её бабушкой из деревни, заботливо целовала в щеку каждое утро и обнимала крепко. Любила. И он любил.

Муромцева лежала рядом, сонная и улыбающаяся, повернувшись к Ване обнаженной спиной, размеренно поднимающейся и опускающейся. Волосы были разбросаны по подушке, а Ян, подцепляя одну прядку пальцами, наматывал её, задумчиво разглядывая и спокойно рассматривая Веру в полумраке зашторенной утром комнаты.

Мягко целуя верино холодное плечо, Бунин притягивает её к себе, на ухо шепча что-то о том, что, вообще-то, пора вставать на пары. Вера магистратуру заканчивала и училась по субботам, а Ваня, уже давно работая, отдыхал, если, конечно, написание статей на дому можно назвать отдыхом. Он всегда вставал раньше неё, да и в целом любил более ранние пробуждения.

— Ты так проспишь всё, — в шею ей усмехается, слабо прикусывая сначала плечо, а затем ключицу, что действует не меньше, чем чашка кофе, пробуждая сразу.

— Мне ко второй.

— Я видел твоё расписание, не ври, — а Вера лишь фыркает в подушку, широко и влюблённо улыбаясь от того, насколько хорошо ей было сейчас. Насколько хорошо она чувствовала себя рядом с Буниным. И от этого подниматься и идти в университет хотелось ещё меньше.

Потом, два года спустя, когда удалось успешно окончить магистратуру и устроиться на работу, наконец-то заняться тем, чем давно хотелось, когда жизнь пошла на всех парах вперёд, ступенька за ступенькой вверх, к светлому и прекрасному, две полоски на тесте прервали планы.

Не ждали, не думали об этом, потому что ещё было слишком рано, но и печальной новостью это совсем не было. Скорее напротив — Ян, узнав, поверить не мог что станет отцом. Что у него будет сын или дочь, что они наконец-то будут настоящей семьей. Огромная, щемящая нежность свалилась на Бунина, пока он глядел на Веру, непроизвольно положившую руку на живот и со светлой тревогой смотрящую на возлюбленного. Ваня едва ли не заплакал прямо там, на этом же месте, понимая, что спустя столько времени и спустя столько приложенных сил он увидит чуть ли не осязаемый результат — счастливая семья, своя квартира и ещё куча недостигнутых целей, с каждой из которых всё будет становится только лучше.

— Вань? — пытаясь хоть немного понять оттенок ваниного удивления.

— Я люблю тебя. Вас, вас обоих, — мягко притягивая к себе дрожащую от счастья девушку, гладя по макушке и целуя в лоб.

Казалось, в чем-то должен быть подвох. Не может же быть всё настолько хорошо, так не бывает ни у кого. Но как бы не странно — Бунин действительно был счастлив. Вопреки, видимо, всему.

Вторая комната была из рабочей переделана в детскую, были поклеены однотонные обои, а на них на одной стене — фотообои с животными из мультфильмов. Была куплена аккуратная кроватка, пеленальный столик и всё самое необходимое на первое время, чтобы потом уже докупить по мере надобности и одежду, и какие-то вещи. Они основательно подготовились к тому, что скоро появится новый член семьи.

Вера носила мальчика, и оба сошлись во мнениях, что назовут его Колей.

— Как Басков? — улыбаясь, девушка смотрит на Ваню снизу вверх, головой устроившись на его коленях.

— Нет, блин, как Ростов.

— Тогда уж Романов, Вань. Что на дворянах останавливаться? Бери выше.

Муромцева пила витамины, гуляла на свежем воздухе, ходила по врачам и ответственно подходила к своему положению, как минимум потому что до этого у неё были проблемы со здоровьем и сейчас было особенно важно его поддерживать. Шесть месяцев пролетели так быстро, как, кажется, вообще не может идти время. Слишком скоростно, словно «Ласточка», и счастливо.

Ваня работал много и усиленно, брал что-то на дом, писал бесконечные статьи и даже получал премиальные, откладывая их в общую копилку и полностью отдаваясь семье, о чем и не мог подумать раньше. Никогда не мог бы подумать, что будет жить так, ведь его всегда тянуло к свободе и независимости. Ян ведь никогда не терпел оседлый образ жизни. И где-то глубоко внутри, на самом деле, боялся. Боялся того, что ему надоест, боялся того, что ему такая жизнь на постоянной основе далеко не будет по нраву. «Делаю ли я всё так, как действительно хочу, а не только потому что это в общественных нормах? Не только потому, что так учили с детства — чтобы дом, жена, собака, сын с дочкой и дерево выращенное?».

Ваня задавался вопросом, сможет ли выдержать всю эту рутину, на самом деле полюбив такую жизнь?

И всё же, несмотря на эти мысли, он впервые за двадцать пять лет, за такой большой срок был так сильно воодушевлен — пусть даже этой неожиданной своеобразной и новой ступенью в жизни.

На приеме на седьмом месяце, когда Вера срочно отправилась в больницу, потому что прихватило живот, выяснилось, что у плода отсутствует сердцебиение. Мальчик умер, так и не родившись, так и не сделав первого вдоха, так и не издав ни единого звука и ни разу не увидев этот мир. Вместе с этим известием рухнуло всё, что Ваня выстроил за последние полгода — планы, надежды и мечты. Рухнуло и оставило после себя развалины-руины, которые кому-то, — самому Ване, — придётся разбирать без чьей-либо помощи. Работать над собой.

Получается, все усилия были зря? Получается, вот в чём был подвох бесплатного сыра этой огромной мышеловки?

А такого ли бесплатного, если столько всего было пережито, если уже немало было горестей и без смерти собственного сына?

Но кто бы сомневался, что суке-судьбе, садистке, всегда будет мало боли.

Вера и слова не смогла сказать по телефону — ему сообщил врач, взяв трубку в руки. Бунин навсегда запомнил абсолютно равнодушное, будто механическое «у ребенка отсутствует сердцебиение». Муромцеву госпитализировали сразу же, поэтому пришлось отпрашиваться с работы и ехать к ней с вещами, не до конца осознавая, что это всё на самом деле.

Ян чувствовал вину перед ней, сам не понимая, из-за чего именно. Прекрасно осознавая, что чувствовать это — глупо.

Ваня был разбит. Разворошён, будто сердце взяли, вырвали, искромсали и обратно вставили бесформенной кучей, изломанной и болящей так сильно, как не болело никогда. И самое хреновое — Вере было ещё хуже. И Бунин представить себе не мог, насколько плохо ей, если ему дерьмово до такой степени.

Перед Муромцевой эту скорбь и боль показывать было категорически нельзя — зарекся сразу. Перед Верой это всё нужно запереть в самый дальний ящик, и сделать всё, чтобы ей хоть немного, хоть чуть-чуть стало легче. Чтобы не напоминать ей о всём, как бы это не было невыносимо сложно.

И ладно бы, черт возьми, ещё месяц третий. Но седьмой.

Вот она — пощечина от судьбы. Вот он — тот самый пинок под зад, который так и норовила жизнь отвесить, но все не решалась, делая всё искусно, как делает только мастер своего дела. Неподготовленного к удару, незащищенного стенами и холодность Бунина, значительно потеплевшего от всего сложившегося в жизни ранее, проткнула смертью нерожденного сына. Насквозь.

Ваня смотрел на купленную разобранную кроватку, не веря, что продаёт её, так и не использовав ни разу. Так и не увидев в ней ожидаемого ребёнка, не услышав его смех и не почувствовав, как маленькая ручка сжимает палец во сне рефлекторно. Не прижав к себе ни разу сына.

«Сентиментально, блять, слишком» — себя ругая за свои же чувства, пытаясь глушить боль и перекрывать её, в голове протягивает внутренний голос. Сжимая на голове волосы в руках и спиной облокачиваясь на красочную стену. Теперь всё вокруг, все в квартире напоминало о произошедшем. Было пропитано скорбью и утерянными светлыми планами.

«Нечего сопли распускать. Всё ещё впереди» — и это "всё впереди" — дрожащее, шаткое и неуверенное, попытка самого себя убедить в том, во что не верит.

А впереди было на самом деле многое, но не ещё один шанс. Десятилетние отношения с Муромцевой рухнули, дав глубокую трещину, за полгода с хвостиком, так и не выбравшись из кризиса, вместе с ваниными остывшими надеждами. Вера отдалилась, на лице гораздо реже стала мелькать улыбка, отражая внутреннее состояние, усугублённое и тем, что охладел и Ян, в себе замкнувшись и отдалившись, постоянно пытаясь найти себе какие угодно занятия, только бы наедине с собой не оставаться.

Вера не выдержала. Вера устала. И несмотря на всю исполинскую привязанность — смириться с болью не смогла. Взяла перерыв в их отношениях и дала себе возможность построить жизнь самостоятельно, по-своему, так, как ей будет комфортно, чтобы отдохнуть от всего того, что тянулось долгое время. Вера хотела построить жизнь так, как построила бы, если бы в ней не появился Ваня и от этого Бунин более чем чётко понял, что если бы не он, то Вере бы, возможно, было лучше. Если бы не он, то изначально в её жизни пошло всё по продуманному плану, то она бы не испытала множества всех тех трудностей, которые настигли её в отношениях с Яном, а ведь он лёгким человеком далеко не был. Они притирались как минимум друг к другу долго — чуть ли не целый год, и примерно столько же пытались адаптироваться в совместной жизни. Всё это было немалой нагрузкой вкупе со вступлением во взрослую жизнь и обучением в университете.

Если бы не он, то Вера бы не испытала столько боли, сколько он ей принёс.

— Нужно взять паузу, Вань, — она стояла к нему спиной, ладонями в кухонную тумбу устало упершись и опустив вниз голову. Спутанные после сна волосы были убраны в небрежную косу, лежащую на спине, ваниной футболкой укрытой. Вериной любимой футболкой, которую она постоянно носила, забрав её у Бунина. Вся поза выдавала напряженное бессилие, но в тоже время решительное желание что-то изменить. Как в той самой: «перемен требуют наши сердца», только всё обстояло гораздо тоскливее.

Муромцева всё ещё любила Бунина. Не могла не любить, потому что он ей был очень близким, действительно родным человеком, без которого будет тяжело, но и с ним не легче. Невероятного усилия воли и нежданного мужества стоило принятие этого решения, выбор такого исхода. Отказаться от того кого любишь, даже если знаешь, что делаешь это во благо самому себе — сложно, тяжело и больно. Как удалять зуб, давно болящий, но от страха ещё большей ничего с ним не делая, а ведь если так и оставить — будет только хуже.

Бунин молчит, облокотившись спиной на стену и смотря на верину фигуру. Он знал, чего ей стоило это сказать. Знал, что к этому в последние три месяца точно всё и вело. Это было неизбежно.

— Если тебе будет легче от этого.

Ваня в перерывы не верил. Сомневался, что этот перерыв и моральное восстановление дадут что-то крепкое, основательное в дальнейшем, потому что возвращаться к исходной точке никто не захочет. Потеря сломала что-то внутри у обоих, что-то такое, из-за чего прежними они уже не будут никогда. И от этого, от этой резкой перемены, отношения пошли на спад, изжив себя.

Бунин понимал её. Не винил и не корил за принятое решение. Как бы не было больно, как бы не хотелось лезть на стену и прекратить все попытки стараться наладить свою жизнь, как бы не было тяжело без Муромцевой, Ваня её понимал.

«Просто не имел права пытаться её удержать».

От отчаяния выть хотелось, хотелось опустить руки и головой вниз опуститься, лишь бы было больно хоть чуть-чуть меньше.

Как и ожидал, пауза затянулась. Год паузы отношений был в августе, да Ваня и ещё раньше перестал на что-либо надеяться. Сомневался даже, что вообще надеялся, каким бы трудным не было расставание.

Невыносимая ирония — вместе с любовью ушла Вера, оставив после себя надежду, но и та развеялась пеплом по ветру следом, бросив на произвол собственных мыслей и чувств.

Тяжело было осознавать себя одному. Тяжело было принимать, что теперь он сам по себе, что теперь нет никакого мы, есть только он. Они с Верой, да и в целом люди в отношениях представляют собой единое целое, дополняющее друг друга, а теперь никакого дополнения не было, и это ощущалось так, будто какая-то крупная часть самого Яна была оторвана, какой-то механизм был вытащен и от этого всё душевное устройство рухнуло.

Чехов немало помог за этот год Ване, да и брат Юлий в стороне не остался. Бунин часто гостил у Антона, вместе с ним обсуждая всё возможное, выкуривая на балконе под его понимающим взглядом очередную сигарету, читая вместе с ним литературу и обсуждая свои работы, свои задумки и планы на творчество. Благодаря Чехову Бунин не чувствовал себя выброшенным на сухой пустынный берег: Антон всегда давал дельные советы, поддерживал и просто ценил Ваню как друга и человека. Любил Ваню как друга, и искренне беспокоился о нём и его состоянии, зная, насколько Ян был глубоко чувствительным внутри, под помноженной годами внешней холодностью. Без холодности не получалось никак, иначе бы было слишком больно, слишком невыносимо, если не отталкивать от себя всё, что может принести боль прежде, чем оно всё-таки ударит и проберётся в сердце.

— Ты всё ещё думаешь, что всё вернётся? — в ночной тишине чужой голос, пусть и негромкий, глубокий, звучал резковато, взяв в учёт собственную головную боль и две пустых стеклянных тёмно-зеленых бутылок в урне на кухне. Пепельница значительно пополнилась ваниными сигаретами за вечер, пока Антон нарезал кубиками картошку рядом с кипящим куриным бульоном. День будний, но на то, что завтра на работу, было всё равно, да и Чехов не был против приезда Вани, а, наоборот, лишь рад — Исы не было дома и было скучно. У Бунина привычным делом было заявляться к другу посреди недели и просто говорить-говорить-говорить, пока потребность в этом не уйдет и пока накопленный ком мыслей не выльется куда-то, кому-то, кто поймет.

— Нет, не думаю. И не хочу, — Ян выдыхает дым через нос, смотря на тлеющую сигарету и поджимая губы. — Ей будет лучше.

— Тогда почему ты всё ещё цепляешься за её образ и всё прошедшее?

— Потому что мне одиноко.

Антон молчит, тяжело выдыхая и с дощечки для резки отправляет ингредиенты в кастрюлю, откладывая посуду в сторону и кидая обеспокоенный взгляд на Ваню. Он понимал род этого одиночества. И ровным счётом ничего не мог сделать, чтобы помочь Бунину.

— Тебе нужно переключиться. Попробовать что-то новое, познакомиться с кем-нибудь.. Вань? — заставляя повернуться, — Ты ведь не маленький. Ты знаешь, что никто не сможет тебя вытащить, кроме тебя самого, а бездействие и погребение в работу — это не выход. Это отсрочка. Не надо пускать всё на самотёк. Ты ведь никогда этого не делал, так почему сейчас отпускаешь всё?

«Потому что больно, глупый вопрос» — проносится в голове Чехова, и тот не ждёт какого-либо ответа от Бунина. Надеется только, что произнесенные слова Ян обдумает и возьмётся за себя, потому что убиваться восемь месяцев спустя не глупо, но не есть хорошо. Ваня тратит себя и свои нервы попусту, и ему нужно помочь вылезти из этого состояния, пусть бы и просто словами.

Накидывая на плечи тёмную куртку, обычно таскаемую исключительно для походов в магазин за углом или на прогулки за город, быстро влезая в кроссовки и взяв с собой ключи, Бунин выскакивает из квартиры в той же домашней одежде, в которой и был. Ваня спешил, сам не понимая почему так рвётся к мальчишке, так беспокоится о Мише, как о дорогом человеке.

«Почему как?».

@ivbunin

Я уже иду. Две минуты.

Лермонтов прочитал тут же, видимо, даже из диалога не выходил, дожидаясь, пока Бунин придёт или ответит что-то.

На улице темно, как и полагается октябрьским вечерам, а прохладный ветер так и норовил забраться под слишком лёгкую для погоды и времени года одежду, заставляя подрагивать и зубы сжимать, чтоб не трясло. В подземном переходе теплее, но проблемы это, естественно, не решило. Бунин чуть ли не на бег срывался, быстрым шагом пересекая по диагонали тёмную аллею и чуть ли не на красный перебегая, высматривая уже оттуда Лермонтова.

@ivbunin

Ты где? Тебя не видно.

@ars_lermontov

На тех скамейках, которые за остановкой. Тут останавливаются сотки и восемнадцатые.

«Хорошо хоть не на другом конце площади».

Ян, мимо фонтанов пройдя, сворачивает направо, взглядом зацепившись за знакомую фигуру, сидящую на скамейке спиной к нему.

— Миша, — окликает, и Лермонтов сразу оборачивается, поднимаясь и подходя на встречу. Сходятся на десяти шагах и, ещё даже на седьмом невооруженным глазом было видно, что юнца трясёт: то ли от холода, то ли от нервного озноба — непонятно, а на лице выражается страх и боль. Миша рот приоткрывает, пытаясь что-то сказать, но ни слова не может вымолвить, взгляд опустив к земле, будто пряча его от Ивана Алексеевича. — Миш, что..?

Договорить не успевает — Лермонтов с коротким шагом к Ване прижимается к нему, лицом в грудь упершись и судорожно выдохнув. Ян чувствует, как на тонкую ткань футболки капают чужие слёзы, и теряется окончательно, понятия не имея что происходит и что делать. Рукой касается каштановой макушки, настойчиво игнорируя холод, а второй Мишу приобнимает за спину, чувствуя, насколько тот продрог в своей лёгкой толстовке и джинсах.

Это первое их объятие.

Пер-во-е.

Миша цепляется за Ваню, тихо, стараясь сдерживаться хоть как-то, всхлипывая и слезы, текущие из глаз, глотая. Мягкие поглаживания по голове не успокаивают, потому что эта нежность, эта забота слишком сильно бьёт по чувствам с пониманием того, что обычно никто не видел мишиных слёз, никто не успокаивал его. Никто не выказывал этой теплоты, в которой Лермонтов остро нуждался, и которую ему давал Бунин.

— Миш, что случилось? — вполголоса. От юноши стойко пахнет какими-то недорогими сигаретами, все мокрые от моросящего ранее дождя волосы пропахли осенней свежестью и дымом, и Ваня кончиком носа касается чужой макушки, тяжело выдыхая и вслушиваясь в каждый чужой звук.

— Отец, — тихий голос дрожит в нерешительности и непринятии, — умер. Сегодня ночью. Второй инсульт. Он его не пережил.