Два дня, что последовали после солнечного и морозного утра первого января, у Серёжи были относительно спокойными: много времени Муравьёв-Апостол проводил с Мишей и узнал много чего нового. Например о том, что Бестужев учится на лингвиста и замечательно знает французский (после вечера, когда Миша это рассказал, Серёжа начал называть его «Мишель» на французский манер), что любит шампанское и не любит холод, что Серёжина толстовка ему очень понравилась и самому Серёже как-нибудь стоит заглянуть к ним на огонёк — то есть, к Рылееву, на собрания так называемого «Союза спасения». На Мишины слова Муравьёв-Апостол лишь пожимал плечами, говоря, что прежде всего нужно его, Мишу, вылечить.

По вечерам на него стабильно накатывали жуткие приступы кашля. Температуры больше не было, но Серёжа каждый раз дёргался, когда Мишель начинал кашлять, — один раз, когда они прогуливались по больничным коридорам, Муравьёв-Апостол очень вовремя успел подхватить его, чтобы, чего доброго, не упал. Бестужев после этого ещё пять минут провисел у него на шее, восстанавливая дыхание. (А может, просто не желая отпускать Серёжу — самого Муравьёва-Апостола эта версия заставляла сильно смущаться, но всё же вселяла надежду). Ночью с первого на второе января Серёжа был готов звонить в областную больницу — Мише стало действительно плохо настолько, что он отказывался даже говорить. Потом весь день отсыпался под капельницей, а под вечер наконец-то смог поесть и пересказывал Серёже сны, навеянные температурой и лекарствами. Половины слов Муравьёв-Апостол не понял — Мишель сбивался на французский, даже не замечая этого. Следующим утром Рюмин, выдавливая себе на руку очередную пастилку от кашля, уже как ни в чём не бывало говорил с Серёжей про всё на свете — от нетфликсовских сериалов до политической ситуации в стране.

За пару дней они успели сдружиться — просто говорить с Мишей было до невозможности легко и интересно. Серёжа с каждым проведённым вместе часом всё больше влюблялся в его манеру общения, в карие глаза и кудрявые светлые волосы, в чём не хотел себе признаваться, но и игнорировать это мог — каждую его лёгкую улыбку, каждый взгляд, каждый случайный факт из жизни Миши запоминал, как компьютер запоминает информацию. Муравьёв-Апостол не мог игнорировать своё учащённое сердцебиение, желание обнять и не отпускать, быть рядом ежесекундно. Так внезапно появившийся в его жизни Миша за пару дней буквально с ног на голову перевернул всё шаткое Серёжино мировоззрение и сделал это так невероятно незаметно, что никто ничего не понял. Только факт оставался фактом — Серёжа влюбился. Заболел самой страшной, неизлечимой болезнью и не знал, что делать и как вылечиться.

Помимо прочего, Бестужев жаловался на скуку, таскал Серёжины вещи и в этом плане чувствовал себя очень даже комфортно. Муравьёв-Апостол не был ни разу против — пусть носит на здоровье, раз ему нравится, Серёже, вообще-то, тоже нравится, как мило Бестужев выглядит в его растянутых толстовках и безразмерных футболках. У него, к сожалению, были и другие пациенты, так что, чтобы не дать Мишелю умереть от скуки раньше, чем от болезни, Муравьёв-Апостол дал ему почитать ту самую Матюшину достоевщину — глаза Рюмина тут же загорелись в предвкушении и следующие несколько часов он с книгой не расставался.

Четвёртого января, примерно около трёх часов дня, Серёжа уже привычно сидел с Мишей. Бестужев, только что перенеся очередной приступ кашля и теперь жуя мятную лечебную пастилку, слушал о Серёжиных пациентах — увлечённо, выглядывая из-под одеяла, смотрел на Муравьёва-Апостола и глаз не сводил, задавал вопросы и искренне удивлялся тому, какие же тут люди бывают.

— Но, если честно, ты мой любимый пациент, — признался на вздохе Серёжа, закончив очередную историю.

Миша тут же расплылся в улыбке.

— А ты мой любимый доктор. Ты рядом, и я уже себя лучше чувствую, — ответил Бестужев, садясь на кровати и жестом приглашая Серёжу сесть рядом.

Тот, фыркнув, пересел, оказавшись напротив Рюмина. В карих, блестящих глазах Рюмина Серёжа буквально тонул. Морщинки у уголков глаз выдавали всю оптимистичность Бестужевской натуры — даже когда всё конкретно шло наперекосяк, а горло, как он сам выразился, «как верёвкой сдавливали», чуть ли не сгибаясь пополам от кашля, Мишель всё равно умудрялся выдавить какую-то остроумную шутку или отпустить забавный комментарий. Муравьёв-Апостол не переставал этому удивляться и восхищаться Мишиным настроем. Сегодня на нём худи глубокого синего цвета — одно из Серёжиных любимых худи, и на нём оно смотрелось очень даже неплохо. Так, что хотелось взять и сделать пару фото, но в голос об этом сказать Серёжа не решился бы.

— Ты влюблялся когда-то? — неожиданно-провокационно спросил Мишель, дёрнув за угол одеяло. Сидел он по-турецки, закатав правый рукав так, чтобы было видно пластырь с мордахой мультяшного героя.

Серёжа действительно не знал, что ответить. Складывалось впечатление, будто сам Бестужев уже догадался о его чувствах и сейчас пытался выбить признание, которое, вообще-то, в Серёжиной голове не сформировалось ещё. Всё было странным. Серёжа — врач, Миша — его пациент, каким-то боком с ним подружившийся, привязавший к себе одним взглядом карих глаз и бессмысленными разговорами.

— Да, — ответил запоздало Муравьёв-Апостол. В горле ужасно пересохло. — А ты?

— Да, один раз, — торопливо произнёс Миша, опустив глаза и стуча пальцами по ладони. — Ты заметил, как странно всё стало?

— И не говори, — спокойно выдохнул Муравьёв-Апостол, совершенно не понимая, к чему этот вопрос и что Рюмин имеет в виду. Точнее, наоборот — Серёжа-то прекрасно всё понимал, но боялся оказаться неправым. — Я выйду покурить. Ты не против?

Прекрасно, Серёж, замечательно сливаешься с неловких разговоров. Умничка!

— Конечно, — Бестужев быстро кивнул, улыбнулся. — Да, конечно, я никуда отсюда не денусь.

— Скоро вернусь, — Муравьёв-Апостол улыбнулся в ответ, встал с кровати, быстрым шагом направился к выходу и прикрыл за собой дверь палаты.

Пальцы у него дрожали от нервов, а стук сердца наверняка можно было бы записать и наложить битом на какой-то новомодный трек. Быстро выйдя на крыльцо, Серёжа достал пачку сигарет с зажигалкой, затянулся, закашлялся сам, слишком резко втянув дым. Он, потирая виски, старался морально подготовиться к предстоящему разговору — Муравьёв-Апостол успел понять, что Миша явно не из тех людей, которые сдадутся после первой попытки. Раз уж заговорил про любовь, то доведёт дело до конца. Серёже было не то чтобы неловко. Просто говорить про любовь с человеком, который тебе нравится и обсуждать с ним Достоевского — это две совершенно разные вещи, и к первому Муравьёв-Апостол был не готов. Может произойти всё что угодно, да? Он точно что-то не так ляпнет. Или Миша признается, что ему кто-то нравится, — скорее всего, Аня, симпатичная девушка всё-таки. И наверняка Бестужев попросит, чтобы Серёжа заходил к нему реже. Муравьёв-Апостол не знал, какой из вариантов хуже — от обоих на душе становилось паршиво и мерзко. Но он ведь сам виноват, его никто не заставлял влюбляться в собственного пациента, никто. Всё происходило слишком быстро и слишком резко. Они общались всего пару дней, а Муравьёв-Апостол уже жизни без Мишеля не представлял, и вряд ли Рюмину это признание понравится.

Докурив, Серёжа выкинул окурок в мусорное ведро, окинул взглядом улицу — снег постепенно таял, новых метелей ближайшую неделю не намечалось. Где-то на линии горизонта, где приобретали очертания дома соседней деревни, ровным рядом стояло несколько снеговиков, вылепленных местными детьми. Муравьёв-Апостол без своих очков в проволочной оправе их рассмотреть не мог, но что они там были — знал. Развернувшись, Серёжа зашёл обратно, нарочито медленно шагая в бестужевскую палату, как на эшафот шёл. В больнице было до ужаса тихо — только настенные часы нарушали покой ритмичным тиканьем, и где-то о подоконник разбивались капли от тающей сосульки. Ну, и Серёжины тихие, даже робкие шаги. Шёл, чуть ли не молясь, чтобы не облажаться по полной. Он, конечно, дурак. Ужасный до невозможности, бессмысленно влюбившийся дурак.

Войдя в палату, Серёжа застал Мишеля у окна — его фигура на фоне света казалась затемнённой, он стоял, прислонившись к стене плечом и скрестив на груди руки, явно размышляя о чём-то. Увидев открывшуюся дверь, Бестужев дёрнулся. На его щеках Муравьёв-Апостол увидел непривычный для бледного, больного лица румянец. Мишель вздохнул.

— Серёж, подойдёшь, пожалуйста? — попросил тихо и хрипло он — Серёжа отказать не мог, быстро, в несколько шагов преодолел расстояние между ними. Сердце с каждым мгновением начинало колотиться быстрее.

Миша поднял руки — положил Муравьёву на плечи, подался вперёд и обнял с присущей только ему детской наивностью. Миша, весь тонкий, казалось, хрупкий, вызывающий желание заботиться и бесконечно любить — стоял и обнимал его, положив голову на плечо. Серёжа оторопел — несколько секунд простоял, глупо хлопая ресницами, потом всё же отмер и осторожно обнял его в ответ. Мишель, небось, снова температурит.

— Ты… Ты же будешь моим врачом несмотря ни на что? — совсем тихо спросил Бестужев, сомкнув пальцы у него за спиной.

— Ну конечно, Мишель, что за вопросы, — Серёжа с замиранием сердца всматривался в вид за окном, чувствуя, как под руками вздымается от тяжёлого дыхания Мишина спина.

— Серёж, ты мне нравишься. Я три ночи про это думал, понимаешь, мне не из-за болезни дышать тяжело, а из-за тебя, — голос Бестужева дрожал, словно он собирался истерически рассмеяться или пытался сдержать приступ кашля. — Я думал, это так, ничего серьёзного, пройдёт, но ты постоянно рядом, отдал мне свои толстовки, и книгу, и чашку. Только не уходи, пожалуйста, не уходи.

Муравьёв-Апостол прикрыл глаза. Сердцебиение только участилось, но на душе стало поразительно спокойно. Мысли в голове бились, как рой мух в склянке, и Серёжа бы предпочёл сейчас вообще ни о чём не думать. Не верилось. До последнего не верилось. Это точно был не сон? Точно ли Миша стоял перед ним, действительно ли обнимал его и только что признался в симпатии? Всё внезапно стало странным и эфемерным. У Муравьёва-Апостола хватило сил только опустить голову и оставить на светлых кудрявых волосах поцелуй, долгий, трепетный. На душе в кои-то веки было спокойно и радостно, все мучившие до этого страхи словно испарились, стали совсем неважными и пустяковыми — чего он вообще разволновался? Миша, к которому он привязался меньше чем за два дня, был рядом. Миша, родной, тёплый, любимый, рядом, и ему больше ничего не нужно было для счастья и спокойствия.

— И ты мне нравишься, Миш.

***

Серёжа резко дёрнулся, мгновенно открывая глаза. Надоедливая настольная лампа неприветливо моргнула, привычные мятно-блевотные стены пестрили идиотскими плакатами про не очень радостные болячки, на чьей-то медицинской карте с размытым чайным отпечатком стояла Серёжина чашка с остывшим ещё несколько часов назад кофе. Будильник на почти заряженном телефоне оповестил о начале ночной смены — час ночи. Муравьёв-Апостол поспешно выключил телефон, не понимая, почему же так кружится голова. На щеке у него остался отпечаток от страницы — уснул лицом на книге Достоевского.

Он потёр уставшие глаза и тут же снова сфокусировал взгляд на размытых, нечётких страницах, стараясь вспомнить, что было несколько часов назад. Кажется, они с Мишей даже поцеловались — на губах до сих пор застыл терпкий ментоловый привкус вперемешку с сигаретным дымом. Только вот последующие пару часов кто-то словно вырезал из памяти — Муравьёв-Апостол не помнил, как уснул в кабинете, к тому же вместе с книгой, которую дал почитать Мишелю. Серёжа в груди чувствовал острую нужду с ним повидаться. Встал, снял телефон с зарядки и, сунув его в карман халата, поспешил к выходу из кабинета, попутно всё ещё стараясь хоть что-то припомнить.

Последним воспоминанием был Миша, обнимающий его, и Серёже хотелось верить, что они успели всё обговорить нормально и прояснить некоторые моменты, мало ли что. Неловко, конечно, получится — сейчас зайдёт Серёжа с глупым вопросом «Миш, что происходило последние десять часов? Честно, забыл всё!» Это, наверное, от усталости — последние дни Серёжа все силы отдавал Бестужеву, стараясь вечно крутиться рядом, вовремя менять капельницы, следить за приёмом таблеток и вообще за ним в целом. Он и спал-то по четыре часа в сутки, так что, на самом деле, не удивительно.

Свет в стационарном отделении не горел. «Спит, наверное. Зайду температуру проверю,» — подумал Муравьёв-Апостол, подсвечивая себе фонариком и упрямо перешагивая порог отделения. Серёжа открыл дверь первой палаты и замер на входе, не осмеливаясь пройти вперёд. Палата была абсолютно пустой — койка чистая, ровно застеленная, капельницы у кровати не было, прикроватная тумбочка пустовала, не было ничего, что указывало бы на присутствие тут человека. Непонимающе нахмурившись, Муравьёв-Апостол включил свет. Комната по-прежнему пустовала, хотя он отчётливо помнил, что ещё вчера у окна напротив стоял Миша, возле его койки они часами сидели и говорили, а на тумбочке лежала то самое произведение Достоевского, где Мишель использовал карандаш как закладку. Серёжа помнил это — ну не мог же забыть, в какой палате лежит Бестужев! Или мог?

Муравьёв-Апостол, не выключив свет, повернулся к коридору и открыл дверь палаты напротив — обставленная точно так же комната, она аналогично была пустой, стерильно чистой и разве что чуть больше воняла хлоркой, чем предыдущая. Серёжа открыл двери следующей палаты. Никаких изменений, все комнаты стационара оказались пустыми, безликими, бездушными. Миша как сквозь землю провалился. Тут к горлу начала подступать достаточно серьёзная паника — сердце в ужасе забилось чаще, руки начали дрожать. Неужели он пациента недоглядел? Куда Рюмин мог деться?

— Серёжа? — окликнул кто-то сзади.

Сердце встрепенулось в надежде — но в дверях стационарного отделения замерла Аня Бельская.

— Ты чего тут сам ходишь? — спросила девушка, скрестив на груди руки. Вид у неё был заспанный.

— А где… Где Миша? — чувствуя себя абсолютным дураком, выдавил из себя Серёжа.

— Какой Миша? — недоумённо нахмурилась медсестра. — Ты, наверное, заработался. Пошли отсюда, тут сквозняк, я шампанского налью… Праздник всё-таки.

— Праздник? Сегодня четвёртое, — глаза у Серёжи забегали. Аня ухмыльнулась доброжелательно.

— Тебе что-то приснилось что ли? Первое число, Серёж, с Новым годом, — Бельская зевнула. — Если захочешь, приходи отмечать в сестринскую ко мне.

— Подожди! Ты что, не помнишь? Миша Бестужев-Рюмин, поступил с тяжёлой пневмонией, ну? — умоляющим тоном снова спросил Муравьёв-Апостол, протянув руку.

— Никто не поступал вот как три дня уже, — настроение Ани сменилось, теперь она стояла, нахмурившись, а в глазах мелькал едва заметный испуганный блеск. — Серёж, возьми выходной, пожалуйста.

Развернувшись, девушка вышла из отделения. Вдали гулко хлопнула дверь в сестринскую. Он остался один посреди пустого стационара, ничего не понимая. Миши не было.

Муравьёв-Апостол дрожащими пальцами включил телефон — на экране блокировки снизу белыми цифрами указана дата — 01.01. Ещё пару часов назад было 04.01.

Серёжа подошёл к стене, прислонившись к холодной поверхности спиной, и медленно сполз на пол, отложив телефон в сторону и запустив пальцы в волосы. Белый халат тут же испачкался пылью, но ему было плевать на всё, кроме Миши. Это было невозможно. Как из памяти могли пропасть сразу несколько дней, проведённых вместе? Муравьёв-Апостол помнил, всё в деталях помнил — как Аня ставила ему капельницы, как Миша кутался в своё одеяло и пил чай из Серёжиной чашки, помнил его, солнечного и тёплого в жёлтой толстовке, помнил, как Бестужев заходился припадочным кашлем и подолгу не мог успокоиться. Серёжа помнил его улыбку, светлые кудри, помнил тёплые, шоколадного оттенка глаза — помнил, как таял под Мишиным взглядом и объятия его, последние, самые приятные помнил. Реальность, как всегда, была не на его стороне — и какого чёрта? Всё казалось реальным, всё было настоящим, Серёжа уверен, что так оно и было, что всё было на самом деле — в самом деле, не могло же ему привидеться сразу несколько дней, несколько настолько ярких дней, во всех деталях и со всеми красками. Не могло!

Муравьёв-Апостол не выдержал, нервно всхлипнул, и, не позволив себе расплакаться, рассмеялся — истерически почти что, нервно, совершенно ничего не понимая. Мишель был, он точно был, наверное, Серёжа плохо смотрел или пропустил какую-то дверь — сейчас ночь с четвёртого на пятое января, Миша спит в своей палате, уже начиная потихоньку выздоравливать. У Серёжи все быстро поправляются, он же лучший выпускник был, знает, как лечить практически всё! Всё хорошо. Всё просто замечательно. И Бестужев, родной, тёплый, любимый, рядом.

У Сёрежи пальцы дрожат больше, чем обычно, — он едва может дотянуться до телефона и набрать Матвеев номер, прислонить телефон к уху, выслушивая длинные, убийственно-длинные гудки. Вокруг смыкается больничная темнота плотным кольцом, словно душит его, липкие узловатые пальцы страха пробираются всё ближе к сердцу — Серёже по-настоящему страшно сейчас и вовсе не из-за темноты и открытых во всех платах дверей. За окном воет ураган, метель швыряет снег в стекло, буря настолько сильная, что заставляет волноваться за мобильную связь — как бы не пропала в самый неподходящий момент. Утром дороги заметёт так, что ни пройти ни проехать как минимум неделю. Серёже до ужаса страшно.

— Алло? Не спишь? — весёлый голос Польки на секунду прогнал страх, заставив Муравьёва удивиться, почему трубку снял младший. Серёжа отнял от уха телефон, посмотрел на контакт — всё же ошибся, позвонил не Матвею, а Ипполиту, дурак.

— Поль? — голос предательски сломался, выдав ту самую истерическую нотку, — он закрыл глаза, мысленно досчитал до десяти. — Матвей рядом?

— Ушёл куда-то, ему вроде Пестель позвонил, случилось что-то, я не знаю. А ты чего опять звонишь? Соскучился? К нам на выходных собираешься? — голос брата, звучащий наперебой с музыкой и взрывами фейерверков почему-то не успокаивал, а вселял только больше тревоги.

— Как получится, Поль, я утром завтра позвоню, — сбивчиво пообещал Серёжа. — Спать иди, поздно уже.

И, сбросив вызов ещё до того, как Ипполит начнёт возмущаться, он набрал номер Матвея — на этот раз действительно Матвея. Снова длинные гудки, длившиеся почти с минуту, начали уж порядком нагонять тоску и тревогу. Вопросов с каждой секундой становилось всё больше.

— Да? — наконец снял трубку Матвей, встревоженный и хриплый.

— Матюш, сейчас… Странный вопрос: ты знаешь Мишу Бестужева-Рюмина? — вымученно спросил Серёжа.

По ту сторону динамика ровно десять секунд, долгих, страшных, слышалось только Матвеево дыхание.

— Серёжа, его пару часов назад нашли замёрзшим. Насмерть.