Саше кажется, что он никогда не привыкнет к тому, как резко может поменяться настроение Маркуса. Казалось бы, вот только что он отсасывал ему как в последний раз, а сейчас сюсюкается, как с маленьким ребенком, и кормит с ложечки. Журавлев слишком сильно, по его мнению, настрадался за время «массажа», поэтому он охотно переключается на глупое поведение мужа и подыгрывает ему, ради шутки, и только потом осознает, что юношу это искренне веселит и он намеревается продолжать кормить его еще очень долго.

–Эй, детка, ну хватит уже, – уворачивается парень от ложки, немного смущаясь, - пожалуйста

Маркус все-таки скармливает ему еще одну ложку, а потом нежно целует в губы и мило извиняется. И вот как Саша должен обижаться на это солнце? Журавлев вздыхает, неспеша поедая суп, и наблюдает за юношей, который старательно поливал растения. Удивительно, но Марик запомнил все советы парня, касаемые того, как правильно поливать каждое, и Журавлеву даже не хотелось отнять у него лейку. Смотреть на то, как юноша старается, было очень умиротворяюще, и Саша невольно начинает улыбаться, изо всех сил стараясь запомнить каждую секунду. Он не хотел мыслить пессимистично, но, парню казалось, что такие нежные чувства он больше никогда не испытает. А Марик во всем уверен. Он рассказывает ему про навороченный протез, про его планы на Сашину реабилитацию и, кажется, он очень уверен в том, что все будет хорошо, а Журавлеву становится даже немного стыдно перед юношей. Маркус изо всех старается поддержать его, а Саша все равно начинает хандрить. Журавлев очень хотел поцеловать возлюбленного перед тем, как его заберут на «процедуры», но медсестры пришли как-то внезапно. Он даже не заметил, как пролетело время.

Ах если бы оно летело так же быстро последующие часы. Саша не мог, просто не мог, нормально смотреть на обрубок своей ноги, когда он не был перекрыть бинтами. Уродливая конечность была… аргх, она была просто уродливой. Журавлев отводит от нее взгляд и закусывает губу, чтобы не разразиться ругательствами. Врач, кажется, никак на это не отреагировал, продолжая извлекать нитки из швов. Журавлев не мог смотреть, но, черт возьми, все равно смотрел. Закусив язык, сжав кулаки, но отныне не отрывая взгляда. Закончив свое «грязное дело», как его называл в своей голове Саня, врач наложил чистый бинт, диктуя что-то молодым студентам, которые мгновенно зашуршали карандашами. Журавлев угрюмо зыркает на какую-то девушку, которая смотрела на него слишком уж пристально, а потом прикрывает глаза, мысленно матеря абсолютно всех в этой чертовой комнате. Ну почему к нему не пустили Маркуса? Хоть бы за ручку подержал, ей богу.

О терапии парень вообще не хотел вспоминать. Собственные попытки держать равновесие на одной ноге под чертовы подбадривания казались ему невероятно унизительными. Из-за этого ему даже стараться не хотелось. Поначалу Журавлеву казалось, что если у него долгое время не будет ничего получаться, терапевт сжалится над ним и отпустит, однако терпение у этой женщины было просто чугунное и она мотала его добрые три часа, пока парень не отбил себе все тело, падая на маты. Он не старался уже чисто из принципа. И когда Людмила Михайловна сказала ему, что отлично понимает, что он делает это нарочно, едва сдержался, чтобы не показать ей язык.

–О боже, за что мне это все… – Жалуется он юноше, обнимая его еще крепче, – мне кажется, на мне живого места нет.

Возможно, он излишне драматизировал, ведь мед персонал не мог допустить, чтобы он сильно навредил себе на терапии, однако на этот момент парню было глубоко плевать. Лишь бы пожалели.

–Ма-а-а-арк, я курить хочу… – Саша приподнимается на локтях, смотря возлюбленному в глаза, – сильно.

В какой момент его койка стала шире? Сейчас парни могли со всем комфортом на ней устроиться, что они, конечно, сделали. На этот раз сверху лежал Журавлев, потому что он был слишком убитым, чтобы выдержать на себе вес достаточно тяжелого бойфренда, и лежал он, удобно закинув на юноша остаток от своей ноги и устроив голову у него на груди, чтобы Марик гладил его по волосам.

Маркус жмется к любимому, когда его возвращаются и наконец-то оставляют одних. Ему невероятно жаль парня, и он зацеловывает его лицо, вообще не разбирая куда попадает, просто целуя все подряд.

Он с укоризной смотрит на Сашу, но не может ничего противопоставить и нехотя встает, чтобы увезти свое ходячее бедствие курить.

–Садись и не выебывайся уже! – Марк ругается на Журавлева, когда тот кривит лицо при виде инвалидного кресла, но под шутливо-ругательными шлепками послушно усаживается. Пока юноша везет его по коридору, он не может оторвать руку от любимой ощетинившейся щеки, поглаживая кожу, и, о боги, чувствуя, как Саша сам льнет в ответ на ласку, как тот, кажется, ненадолго забывает о своей беде.

На улице Марк курит вместе с ним, морщась и показывая язык на заботливое «курить вредно», которое ему постоянно говорил Журавлев. И это так по-домашнему и органично выглядит.

Через неделю Саша сносно бегал на костылях, не испытывая от этого, конечно, никакой радости, но один раз Маркус все же заставил его пробежаться за собой по коридору. И, когда тот его догнал, зажал его в углу, посмеиваясь как влюбленная восьмиклассница. Ну и влетело же им от медсестер потом.

В аэропорту пришлось побегать Маркусу. Сначала им не сразу подали такси, потом они опоздали на аэроэкспресс, а потом посреди аэропорта потеряли билет. Все складывалось так по-дурастки, что, разобравшись со всеми проблемами, Марк зашелся хохотом, когда рухнул на сидение для ожидания, возле Саши, нервно теребящего пальцы.

Журавлев не особо любит аэропорт. Да, помимо этого раза, он летал лишь однажды, когда со своей семейкой вдруг полетел в Крым, по самой дешёвой путевке. Он вообще не помнил об этом, однако был уверен, что там ему не понравилось.

А сейчас понравилось. Хоть все, что могло пойти по пизде, пошло по пизде, он все равно не начинал ворчать или хандрить. Марик был рядом, носился с ним, как курица с яйцом, а потом подбодрил своим нервным смехом. Саше вдруг показалось, что, когда юноша рядом с ним, ему совсем не хочется ворчать и хандрить. Парень подумал об этом в самолете, когда Марик задремал, осторожно положив голову на острое плечо мужа. Журавлев в тот момент все никак не мог усесться так, чтобы не прикасаться к культе, но как только юноша привалился к нему, поза стала невероятно комфортной.

Перелет был спокойным, их даже не трясло, а посадка и того, вообще неощутимой. В аэропорту их сразу же забирает карета клиники, в которой Сашу будут лечить, а Марка сходу заставляют заполнять кучу документов, и он едва способен вспомнить английский.

Палата была светлая, но на порядок меньше той, что была в Москве. Ну, а еще в ней не было кучи растений, которые забрала Леди Волк на время, и пестрого постельного белья, и, конечно, теперь Саше не будут передавать супы и каши, приготовленные специально для него, заботливыми женскими руками.

–Вроде неплохо... – Марк уже знает, что его любимый довольно самостоятелен в плане передвижений, поэтому не носится с ним как курица с яйцом, а просто носит их сумки. – Не так как в Москве, конечно... Но мы тут ненадолго.

Он поворачивается к Саше, стоя на фоне окна и улыбается. Было ощущение что все еще будет хорошо. И, сразу после завтрака, а прилетели они очень рано, Сашу забирают на его курс, где ему ставят на ногу пазы для будущего протеза, рассказывают, как за ними ухаживать, как чистить, и происходит это на ломаном английском.

А Маркус попал в группу поддержки для тех, чьи родные пережили утрату конечностей. Хорошее настроение юноши быстро улетучилось, когда надо было рассказать и о своих проблемах, а потом он и вовсе разревелся. Все вокруг говорили ему что это нормально, что своим эмоциям тоже надо давать выход, а не только бесконечно преданно поддерживать, и от этого становилось легче. К концу занятия, слава богам, они обсуждали не проблемы, а им рассказывали о секретах жизни с инвалидами, что стоит делать не спрашивая, что стоит делать незаметно, а что надо согласовывать с человеком, чтобы не обидеть случайно.

После обеда, а он у них был раздельный, Саша обедал в столовой, Марк в кафетерии, ибо ему нельзя даже входить в столовую. А потом они, наконец-то, встречаются в палате. Повязок на Сашиной ноге практически нет, зато есть пара трубок, по которым стекают прозрачные жидкости.

Марик приносил не только покой, но и комфорт, поэтому, вполне логично, когда их разлучили, и то, и другое пропало. Среди таких же инвалидов Саше стало хуже. Он невольно сравнивал свою потерю с их и раз за разом делал вывод, что потерять ногу хуже всего. Пока не увидел девушку без руки. Она была примерно возраста Марика, с милыми кудряшками и зелёными глазами, а когда Саша ей представился, она улыбнулась, показывая ямочки на щеках. Алиса оказалась бывшей скрипачкой. Руку она потеряла после инсульта, в районе локтя образовался тромб, ее руку пытались спасти слишком долго и, когда гематома дошла почти до плеча, руку пришлось ампутировать.

Саша впервые за эти часы слушал внимательно и с ужасом. Впервые он подумал, а что бы случилось, потеряй он руку? Алисе пришлось бросить дело всей своей жизни - скрипку, но Журавлев даже представить не мог, что бы произошло, если бы ему пришлось бросить любимое дело. По сути, только биология с ботаникой и держали его на плаву, когда парень особенно умирал от депрессии.

С такими мыслями он провел оставшийся день и когда он вернулся к Маркусу, не съев в столовой ни крошки, продолжал в своей голове вариться, очнувшись только после комментария о своей ноге.

–Выглядит неплохо, – дрожащим голосом произносит Марк, рассматривая пазы для протеза. – Когда поставят не сказали?

–Да ладно, не ври, это выглядит отвратительно, мы оба это знаем. Хуй знает, поставят, когда поставят, давай не будем об этом.

Саша осторожно отставляет один костыль и подбирается вплотную к Маркусу, чтобы поцеловать его в щеку, однако замер у самого лица, увидев немного покрасневшие глаза.

–Эй, детка, ты плакал? – Саша осторожно касается пальцами щеки юноши, а потом накрывает ее ладонью. – Ээээй... Ну чего ты, это всего лишь нога.

Журавлеву было плохо, очень плохо от этой потери, однако он даже думать не желал, что Маркусу тоже плохо. У юноши и так в жизни было много проблем, и Саша точно не хотел быть одной из них.

Марк честно грустно улыбается ему и кивает, все же привирая:

–Совсем немного. На собрании поднимали довольно... Сложные темы.

Юноша внимательно смотрит в любимые им, настолько сильно что и представить сложно, глаза, и чувствует, что по щекам опять начинают катиться слезы. И он шепчет:

–Я помню... Всю хуйню. То, что я натворил, что ты ушел из-за того, что я тебе изменил. И... И если бы не я, то нам не пришлось бы ехать от Ленки на метро, и тебе не пришлось бы закрывать меня собой, чтобы защитить... Я же... – Он чувствует, как в горле поднимается комок, об этом он в группе не говорил, постеснялся. – Я все помню... Это было так прекрасно, найти тебя в своих объятиях, но так ужасно, увидеть, что ты вот-вот умрешь от кровопотери. Прости, – Марк берет руки Саши в свои и его голова без сил падает на них, – прости меня, пожалуйста...

Он замолкает, продолжая плакать, почти не двигаясь, почти совсем не содрогаясь от слез, и уж точно не хныкая, лишь шмыгая носом, чтобы не залить соплями Сашину, по его вине, единственную, ногу. Марк отвлекался от этого чувства вины, когда у них было много дел: когда он бегал делать справки, когда он договаривался с фотографом, когда он гонялся по аэропорту. Ему казалось, что все эти проблемы — его искупление вины. А теперь, когда единственное, что от него требуется, это помогать Саше выздоравливать, это чувство накрывало его с головой.

Саша что-то говорит ему, а Марк, будто не слыша, поднимается к нему, обнимает, и валит на постель, все также бормоча «прости-прости-прости-меня-пожалуйста», и целует его сначала в губы, потом опускается ниже к шее и замирает так, держа свой вес на локтях, но крепко прижимаясь к любимому, слушая его сердцебиение, дыхание, чувствуя руки, успокаивающие его, и, вдруг, понимает, что он ревет просто в голос. Как маленькая никем не понятая девочка, ревет так, что, не будь в стенах звукоизоляции, его слышала бы вся больница. Поливает Сашу слезами и соплями, жмется к нему, шмыгает носом и опять заходится плачем, громким, почти отчаянным, и сквозь этот плач кое-как проговаривает: «я так за тебя испугался». И опять прижимается к груди Саши, заходясь новой порцией рыданий, задыхаясь от них и не зная, как остановиться.

Марк чувствует себя невероятным эгоистом. Он здоров, цел, в порядке, болезненная терапия не у него, но он ревет как младенец на груди у того, что вынужден проходить ужасные мучения, и только из-за того, что он надумал себе хуйни и изменил, вынудил Сашу уйти из дома. Сделал так, что они отдалились друг от друга. Зато теперь они ближе, чем никогда не были, и Маркус продолжает реветь, он уверен, оглушая любимого своим нытьем.