Я знаю все твои любимые вещи.

И разбираюсь в твоих пристрастиях лучше, чем в собственных.

Самое очевидное — это насыщенный ароматный и правильно приготовленный Эрл Грэй.

Наравне с напитком, который даёт тебе большую часть энергии в течение дня, ты любишь произведения Эдгара Аллана По.

В компании этого писателя ты проводишь обожаемое своё время суток — с семи до девяти после полудня. В эти быстрые часы ты можешь почувствовать себя кем-то другим — любым персонажем, — который не погрузился во тьму, безнадёжно пленившую тебя.

Ты трепетно любишь свой перстень (понимаю, это единственное, что носит в себе напоминание об отце) — я вижу это, когда ты задумчиво, безотчётно поглаживаешь его. Впрочем, ты испытываешь особые чувства ко всему спектру синего, не только к украшению с лазуритом.

Со своей стороны я могу сказать, почему мне дорог синий...

Но с твоей — пожалуй, я не могу объяснить.

Ты без ума от сладкого, в частности, от шоколада и всего, что с ним связано, из него приготовлено и им же украшено. Горький привкус, оставшийся от пережитого прошлого, нужно ведь чем-то приструнять и хотя бы периодически забывать.

Твои любимые цветы — чайные розы сорта Sterling Silver. Нежные, изящные, серебристо-сиреневые: безмятежные, точно предопределённое, но потерянное теперь для тебя будущее.

Ты предпочитаешь спать, укутавшись в одеяло максимально плотно и свернувшись калачиком: только так ты чувствуешь себя в безопасности.

Твоя слабость — семейство кошачьих. Сколько бы ты ни отрицал, я знаю, что это так: время от времени наблюдаю твой красноречивый покрасневший от напряжения и трения нос и слезящиеся глаза, которые ярко свидетельствуют о твоих тайных вылазках к кошке, живущей в саду.

Ты обожаешь — я абсолютно уверен — игру в бильярд. Шахматы — только лишь безыскусное прикрытие, глаза твои оживлённо блестят во время контакта с зелёным полем, а не с чёрно-белым.

Ты искренне наслаждаешься голосом скрипки: я понимаю значение твоих полуприкрытых глаз и застывшего взгляда. Я вижу скрытую мечтательность в моменты, когда создаю мелодии для тебя.

Ты испытываешь самые нежные чувства к своей компании «Фантом». Мы оба прекрасно знаем, что твоя цель — не возмездие, а создание оазиса беззаботности и радости: того детства, которое у тебя преступно рано своровали.

Да, я знаю все твои любимые вещи и пристрастия.

И, к моему неизмеримому изумлению, однажды, по обыкновению появляясь в твоей спальне посреди ночи и поправляя твоё одеяло так, как тебе нравится, я понял, что пропал.

Я стоял, застыв в полусогнутом состоянии, с зависшей в воздухе рукой, которая проявляла многие жесты заботы к тебе, руководствуясь неопознанными и непонятными мне до сих пор мотивами.

Всё вокруг, кроме тебя, расплывалось и теряло своё значение. И вот оно пришло — понимание, что необъятная синь твоих глаз имеет надо мной непреодолимую — и совершенно точно не предусмотренную сделкой — власть.

И в тот миг, смотря на свою пентаграмму и спрашивая у её очертаний, зачем она вообще мне нужна, я поклялся, что твои любимые вещи будут окружать тебя так долго, как это возможно.

Однажды сырым ноябрьским утром ты просыпаешься настолько мрачным, что без труда можешь составить конкуренцию серо-бурым тучам в хмуром небе. Отменяешь все занятия, отказываешься есть и не выходишь из кабинета на протяжении дня. Когда я появляюсь поинтересоваться, что стряслось, ты злобно сверкаешь глазами, сжимаешь губы в тонкую полоску и с недовольством приказываешь не появляться, пока не позовёшь меня.

Надо мной повисает тревога, шепчущая, что сейчас наиболее удачное время применить данную накануне клятву. И я целый день хлопочу над замысловатым пятислойным шоколадным тортом. Оформляю своё будущее появление как положено: я уверен, что к вечеру ты меня позовёшь, ведь практические рутинные аспекты твоей жизни в любом случае на моих руках.

И в семь после полудня твой ровный и спокойный голос действительно раздаётся в моей голове.

Когда я возникаю на пороге твоего кабинета, а спустя секунду применяю магию (для пущего эффекта), вызвав на столе перед тобой вазу с серебристо-сиреневыми розами, соблазнительный кусочек торта, ароматный Эрл Грэй и себе в руки — скрипку, ты сидишь и...

Улыбаешься. Открыто и искренне.

Я даже дар речи теряю, но заготовленную фразу всё же из себя выдавливаю:

— Господин, я решил помочь вам развеять тоску неприятного дня.

— Я гляжу, ты славно постарался.

— Да... Но, видимо, вы в этом уже не нуждаетесь.

— Почему же, — произносишь ты и встаёшь с кресла. — Как ты считаешь, что из этого всего я люблю больше всего, Себастьян?

Ты приподнимаешь вазу с розами, а затем берёшь в правую руку блюдце с чашкой, в левую — тарелку с тортом и застываешь с ними, будто живые весы. Я смотрю на тебя (несколько обиженно, между прочим, ведь оценка моих стараний проводится явно не так, как следует) и размышляю, в чём здесь подвох. Вздыхаю и сдаюсь, выдав тривиальное «чай», только чтобы узнать ответ и итог этой незаурядной ситуации.

— Постарайся лучше, — качаешь головой и возвращаешь чай на стол, взяв взамен цветы.

— Торт, — я надеюсь, что торт, это польстило бы мне.

— Нет, — резко отрезаешь ты.

— Неужели цветы?.. — досаду в моём голосе можно пощупать.

Ты коротко смеёшься и качаешь головой.

— Нет, не цветы, — и ты оставляешь розы в стороне. — Контракт.

— Что? — после полминутного замешательства спрашиваю я.

— Контракт, Себастьян. Тот самый, который нас с тобой связал, — видимо, поняв, что я не улавливаю суть сказанного, ты невозмутимо припечатываешь: — Контракт, который подарил мне тебя.

— Я не понимаю, как реагировать, милорд, — и это абсолютная правда.

— Можешь не реагировать. Просто выслушай внимательно. Пожалуйста.

Я молча киваю и обращаюсь в слух, а ты глубоко вдыхаешь и проговариваешь вдумчиво:

— Сегодня я абстрагировался ото всего, сидел недвижимо и пытался разобраться в себе. Концентрировался на мысли о том, кто ты такой для меня. Я искал ненависть к тебе или хотя бы неприязнь, чтоб поставить приговор «монстр» и приступить к обеду с желанным десертом... Я старался, побывал в глубинах своих чувств. Но не нашёл.

— Что не нашли? — осторожно спрашиваю я, когда пауза затягивается.

— Никакого зла. Никаких негативных эмоций к тебе. Ни-че-го.

— Странно. Но что-то ведь у вас должно быть ко мне?

— Да, ты прав, — киваешь ты и продолжаешь рассказ: — Когда я вспоминал твои десерты и все те блага, которые ты для меня создаёшь, я медленно пришёл к пониманию, что всё точно такое же, но сделанное другими руками, не приносило бы мне и трети той радости и удовлетворения, которые я получаю сейчас.

Ты делаешь три решительных шага в мою сторону и пристально смотришь в мои — наверняка ошарашенные — глаза.

— Правда в том, Себастьян, что самое любимое для меня — твои руки, — и ты осторожно касаешься кончиков пальцев моей левой руки (правая всё ещё занята скрипкой). — Самый любимый для меня — ты, — ты щуришься и хмыкаешь: — А к чёрту... Я люблю тебя, Себастьян. Можешь засмеять меня, съесть мою душу прямо сейчас, что угодно сделать — но я люблю тебя, и это никак не исправить.

Я ошеломлённо выдыхаю сдерживаемый в лёгких воздух, бесцеремонно бросаю скрипку в сторону и туго переплетаю наши с тобой пальцы. Наверное, мои глаза выглядят слишком восторженно, ибо ты выдаёшь:

— Ого. Я не понимаю, как реагировать, Себастьян.

Я одним лишь взглядом обнимаю твои восхитительные синие глаза и, уткнувшись в пепельную макушку, вдыхаю твой запах и тихо прошу:

— Можешь не реагировать. Просто послушай мою композицию.

Ты молча киваешь и вжимаешься в меня так плотно, как только можешь.

— Обожаю твою бесподобную игру на скрипке, Себастьян...

Да, Сиэль, теперь я точно знаю все твои любимые вещи и пристрастия.

И я клянусь: всё, что ты любишь — и я в том числе — будет сопутствовать тебе до самого конца.