– Не боитесь, Хонджун? Вот так без оружия сидеть, вести переговоры?
– У моего старпома есть мушкет, – “Старпома в каюте нет, почему он мелет про него?”
– Но у вас нет даже керамбита.
– Вы не поняли. У моего старпома есть мушкет.
Нутро сжимается в тупом тревожном страхе, от чего руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Сопляк позволяет себе слишком многое: смотрит или в глаза и, кажется, совсем не фигурально наматывает подгнивающую душу на ухоженные пальцы, ни капли не брезгуя; или не смотрит на собеседника вообще, заставляя усомниться в своем существовании. Пусть подавится пулей прямо в глотку, чтобы нечем было смеяться над теми, чей ранг значительно выше.
Ожидание. Этот ребёнок глуп и неосторожен. Встаёт, распахивая полы шубы будто бы нарочно, чтобы аромат пряностей вдарил в нос и своей терпкостью вцепился в мозг, рыболовными крючками терзая его.
– Чего вы ждёте? Можете идти, – сукин сын улыбается сладко, до зубной боли, раскидывая руки в радушном жесте, словно открывая объятия.
– Вы так и не дали ответ, – кремневый пистолет жжёт кожу сквозь кобуру. Рано.
– Я не дал согласие, – улыбается еще шире, склонив голову как тупая птица и смотрит с интересом. Ему бы кортик меж бровей, чтобы хруст черепа вместо полуденного колокола.
– К чему вы клоните? – в ответ тяжёлый вздох и запракинутая голова. Он не сукин сын, он и есть сука. Таких трахают в публичных домах, а те стонут от удовольствия получить деньги. Если им разрешат.
– Я не дал согласия.
– И... что? – в глазах рябит от света играющего в камнях украшений.
– Пораскиньте своим скудным умом – в ушах сладость булькующего кровью хрипа. Ему бы пошло выпасть из своего парящего корабля прямо посередь каменной площади и сломать шею.
– Уж, снизойдите объяснить.
– Сначала вы выползите из своей выгребной ямы. Не люблю марать вещи, – уязвимая спина. Глупый, глупый... “Выблядок!”
Ни звука, пока вынимается пистолет. Трясёт от жажды всадить пулю ровно посередь затылка, там где сплетаются его мелкие шлюшьи косички. Убить и надругаться над трупом, пока тёплый, пока не вышло все дерьмо. От предвкушения колет кончики пальцев. Нужна пара секунд – поставить взвод и нажать на курок. Возбуждение липнет к желудку и тяжело капает вниз. Желание упиваться чужой кровью и слюной на губах клокочет в висках, но хочется и потянуть ожидание, которое раззадоривает нервы. Глубокий вдох, чтобы рука не дрогнула.
Один. Щелчок.
Два.
Выстрел.
Тело падает с громким стуком – пряжки ремней и цепи небрежно бьют по дереву пола.
– Сонхва, я хотел сам!
– Он меня разозлил, капитан, – старпом ступает мягко, приближается, не выпуская мушкет из рук, думая для верности разбить второй висок прикладом, – смотрел на вас как на портовую девицу. И звал по имени без разрешения.
От перчаток пахнет порохом, сталью и Сонхва. Касание щеки прохладное, но Хонджуну все равно – тыкается в ладонь носом, тяжело втягивая носом запахи, особенно тот, что Сонхва, и, жмурясь от ласки, целует её центр.
– Тогда прощаю, – открывает глаза и взгляды спаиваются.
– Благодарю, капитан, – протягивает мушкет Хонджуну, хотя скорее вкладывает в руки и улыбается, блаженствуя от того, как его эмоции зеркалят.
Хруст костей не тот звук которым наслаждаются, по крайне мере, на этом судне. Хонджун бьёт с холодной точностью, без лишних усилий – этот жалкий червь не заслужил.
– Говоришь, смотрел как на портовую девицу, – эмоций никаких. Взгляд Хонджуна изучает тело обыденно, как книгу по анатомии.
– Да, капитан.
– Собственник, – отставляя мушкет подходит к Сонхва, – считаешь, что только тебе так можно?
– Вы сам знаете, что на ваше великолепие никто не смеет так смотреть. Тем более я.
Глубокий смех звенит по углам каюты и обволакивает сердце Сонхва.
– Тогда... нужно лишить его глаз даже на том свете. Думаю, в рундуке все должны знать о его гладких мыслях. Согласен?
– Более чем, капитан.
Хонджун снова смеётся и с силой пинает тяжёлый труп. Каблуки сапог, отделанные острыми стальными пластинами легко рвут ткани и ломают ещё целые кости. Придется мыть обувь и ходить по палубе босиком, чтобы не разносить по кораблю зловонную кровь. Это стоит того, как благоговейно Сонхва смотрит на него. Не на то, как Хонджун помечает позором тело и душу, которую не видно, но оба уверены, что слышат крики её боли унижения. Сонхва смотрит на самого Хонджуна, что под слоями одежды скрывает шрамы, которыми гордится, что в тишине ночи сопит в шею так, словно крепко спит, что подскочит этой же ночью от любого подозрительного звука.
Когда все верхняя часть лица ублюдка начинает походить на месиво, Хонджун останавливается. Он вырывает каблук из плоти и поворачивается, ухмыляясь. Идёт медленно, грациозно, благородно и глядит, словно спрашивая: “Ну и как я тебе?”
– Вы прекрасны, капитан, – отвечает Сонхва, и судя по взгляду Хонджуна, действительно угадывает, что тот имел в виду. Подбородок Сонхва Хонджун хватает уверенно, но не грубо, гладит большим пальцем по губе и смотрит, смотрит, смотрит.
– А вы уже давно и навсегда получили разрешение звать меня по имени.
Грудь жжёт крест, заключённый в два круга, вырезанные на коже. У Сонхва короткие шрамы сплетаются в созвездие, а у Хонджуна в фазу луны.
Ночь, когда они заключили брак.
– Хонджун, – смотрит в глаза полные обожания, затем на полубезумную улыбку, и не выжидая привычной паузы горячо шепчет в самые губы, – поцелуй меня.