Сегодня ему подают рыбу. Красную, тонко нарезанную, чуть сбрызнутую лимонным соком; тугие роллы с икрой летучей рыбы, красивые горки риса с угрем, перевязанные нори посредине. Леди учтиво кивает, разливает соевый соус, берет палочки, садится напротив него. Маска красиво мерцает в полумраке, освещенная привычным монохромным экраном телевизора. Она даже перестала его выключать — так, только убавила звук, чтобы шум телепередач не раздражал.

      Тощий был не против. «Чрево» действительно пришвартовалось неподалеку Бледного Города, раззинуло свою пасть в ожидании подарков. Даже не намек — констатация факта, ведь каждое гостеприимство должно окупиться встократ. Эта… игра будоражила. Возрождала качественно-новые ощущения, которые закупорил шум Телебашни давным-давно. Тощий упивался этим, этой темной, первобытной силой, что держит до сих пор на плаву тысячи тон железа.

      Что таится в её теле.

      Он берет палочки, зажимает их между пальцами, ловко хватает ломтик лосося. Макает в соевый соус, ест с причмокиванием, рвет клыками волокна. Смакует соленоватый, жирный вкус красной рыбы с тонкой лимонной ноткой. Довольно прикрывает глаза, наблюдает за тем, как хозяйка покоев приподнимает маску, медленно хватает палочками кусочек ролла. Ест не торопясь, немного прикрывает рот рукой. Глотает.

      Он хочет верить, что она готовила всё это сама. Резала ножом ломтики, размазывала по нори клейкий рис, солила рыбу. Мысль о том, что лосося потрошили руки Пола или Грэма — тех самых двух тучных поваров — вызывала приступ тошноты до дрожи, но Тощий всякий раз брал себя в руки.

      Еда Чрева отличалась от всего, что он ел раньше. Яства были такими же серыми и тусклыми, как и всё, что окружало его Телебашню, он давился всем этим, поглощал через силу лишь чтобы подпитывать тело. Здесь же еда была превосходной, непозволительно-яркой, с сотней тончайших запахов и оттенков вкуса. Даже немного напоминала ему о том, что он всё ещё живой.

      Или всё дело в природе мяса?

      Ради этого он бы тоже бросил всё, что имел, собрал в чемодан скудные пожитки и купил заветный билет. Он бы так же с покорно опущенной головой поднялся на борт этого судна и принялся за поглощение под чавкание и поросячий визг остальных Гостей. Давился бы едой. Пихал бы мясо в глотку руками, пачкал жирными пальцами костюм, кряхтел и пыхтел, но желал лишь одного: чтобы всё это никогда не кончалось.

      Но его воля сильнее этих глупых порывов.

      Поэтому макает ещё один кусочек ролла в васаби, отправляет в рот. Заедает розоватым имбирем.

      Леди разливает саке. Элегантно взмахивает рукавом, сбивая энергией с полки любопытного нома, снова садится за столик. Не пьет. Лениво наблюдает сквозь прорези маски, как Тощий отхлебывает алкоголь из пиалы, смакует, как и остальные яства. Слабо улыбается, звонит в колокольчик.

      Где-то вглубине Чрева заскрежетал лифт.

      Она обещала показать чайную церемонию. Настоящую, в отличии от того мусора, который показывает его Телебашня. Словно пыталась задеть — колко, умело, но Тощему даже нравится такой расклад. Пусть играет. Выпускает коготки, чарует его своей дикой магией.

      Считает себя ему ровней. Пусть и прогресс наступил подобным вещам на горло ногой.

      Через пару минут дверь распахивается, раздаются неуклюжие шаги. Звенит китайским фарфором сервировочный столик, скрипят ржавые колесики. Тощий презрительно фыркает, замечая за ним не привычную фигуру одного из поваров, а неуклюжую тушу Сторожа, но тут же поблажливо улыбается. Даже подает слепому поднос с едой, помогает заменить его на поднос с чайным сервизом. Украдкой бросает взгляд на хозяйку, но та продолжает сидеть ровно, словно ничего не происходит.

      Но, когда столик засервирован, резко взмахивает рукой, словно отсылая побитого пса прочь из крыльца.

      Сторож повинуется, почти путается в своих коротких ножках, быстро-быстро тащит столик обратно за дверь. Но Тощий знает, что посуда в этот раз уехала без сопровождения.

      Леди берет чайник, элегантно сжимает ушко. Наклоняется над столиком. Волосы, обычно собранные в высокий пучок, красиво рассыпаются черной волной, на миг прикрывают маску. Тощий тянет руку, медленно поправляет прическу, на секунду останавливает пальцы на тонкой грани между фарфором и кожей. Гладит ухо.

      Леди выключает телевизор. Словно боится, что он ускользнет.

      Но он не уйдет, пока не насытится гостеприимностью Чрева вдоволь. Не зря же эту громадину прибило к его берегу.

      Хозяйка не отстраняет его, не отталкивает. Даже не охает, когда он толкает её на кровать. Впопыхах раздевается, фыркает, когда ногти с той стороны скребут дверь.

      Эта падаль снова решила подслушать. Слишком уж близко хочет притереться к своей госпоже, быть постоянно рядом. Даже еду приносит в её покои исключительно он. Ластится уж точно как старый пес, выискивая хозяйской доброты.

      Хочется как-то поиздеваться над ним. Провести ногтем по обнаженной черепной коробке, зарыться пальцами в горячие требухи. Проверить, есть ли на самом деле сердце, или он доверху набит ватой?

      Сегодня он хочет, чтобы она была сверху. Леди даже не снимает кимоно, так, целомудренно оголяет плечи. Запрокидывает голову, сжимает его берда коленями, опускается — немного резко. Тощий слабо стонет, сжимает её ногу сильнее. Вторую ладонь размещает аккурат под её промежностью, упирается костяшкой в набухший клитор. Криво ухмыляется, когда Леди вздрагивает, как от разряда тока, протяжно стонет.

      Кусает губы, чутко уловив скрежет ногтей по дереву.

      Почти не верит в такую самоотверженность.

      Эта мысль безумно возбуждает. То, что он наблюдает за ними. Давит хриплое дыхание, как у брахицефала, шмыгание носом, топот коротких ног. Плотно прижимается к двери ухом. Лихорадочно двигает цепкими руками по доскам, словно хочет выломать дверь.

      Тощий улыбается, позволяет себе слабину. Отвешивает смачный шлепок по белой ягодице. Леди стонет — надрывисто, громко, на секунду даже ускоряется, почти заглушая собой кряхтение Сторожа за дверью. Кимоно соблазнительно сползает ниже, оголяет грудь.

      Это не больше, чем игра. Своеобразный обмен силой, впитывание в себя чего-то нового. Он вправе взять это, вправе наслаждаться и распоряжаться этим на своё усмотрение. Пить из этой чаши горький деготь её черной волшбы.

      Она тоже впитывает его в себя до изнеможения — это Тощий знает наверняка. Иначе разорвала бы своей необузданной природой ещё тогда, когда он впервые появился здесь. Пусть их силы и равны в какой-то мере.

      Недостаточно.

      Он опрокидывает Леди на постель, задает новый ритм. Заставляет повиноваться, выгибаться под ним, хватает за бедра остервенело, по-звериному, задирает кимоно выше. Кровать бьется о стену, балдахин дрожит над сплетением их тел непонятной, огромной медузой — и хозяйка покоев почти вскрикивает, впивается в его руки ногтями так сильно, что почти пробивает кожу.

      Он включает телевизор небольшим усилием воли. Комнату заполняет привычный грохот столовых приборов и нелепая песня, но через миг меняется белым шумом. Мысль безумная, выворачивающая всё внутри, оттого — ещё более желанная.

      За этим должен наблюдать весь Бледный Город.

      Мимолетным порывом настраивает нужную волну, расчищает сигнал прямиком к Телебаше, перекрывая другие каналы. Слабо хохочет, немного приподнимает маску Леди. Целует, запускает глубже язык. Она стонет ему прямо в губы, но отвечает. Царапает костяшки рук, охотно двигается навстречу, старается поднять бедра повыше, чувствуя, как сила почти разрывает изнутри.

      Осознание прошибает насквозь — тысячи глаз устремлены сейчас на них, наблюдают жадно, оголтело, пялятся на то, что он у них когда-то отобрал. Закупорил всю их жизнь собой, своей трансляцией, своими эфирами, порожденными воспаленным сознанием. За дверью тоже наблюдают — хриплое дыхание превратилось в непонятный свист, кряхтение, словно Сторожу сдавили горло.

      Картина мира постепенно теряет свою четкость, расплывается перед глазами. Оставляет за собой лишь тонкие иглы чужих взглядов, которые почти реально вонзаются в спину. Леди освобождается из его хватки, хватает за плечи, слабо вскрикивает — но даже этого хватает, чтобы тонкая нить трансляции с треском лопнула.

      Комнату снова наполняет тишина — тягучая, тяжелая. Удушающая.

      Продолжать нет смысла. Поэтому Тощий опускается рядом, опускает голову на подушку, смотрит в потолок. Хмурится оттого, как нелепо повешен балдахин. Леди поднимается, поправляет кимоно, снова звонит в колокольчик.

      Чай остыл. Всё надо делать заново.