По приказу Тафари медперсонал командного центра оперативно переместил Асхетона к ним в расчетное помещение. Отливающая бронзой капсула искусственного поддержания жизни полностью блокировала грудную клетку, но, как объяснил главный хирург, это не мешало доступу к голове. Черты Старшего обострились: щеки ввалились, губы практически исчезли, превратившись в тонкую бескровную нитку, глаза глубоко запали, а кожа казалась сделанной из воска. Атлас вдруг подумал, что не знает, живая она на самом деле или синтетическая.

«Конечности полностью механические... там вен нет. Часть подключичной... нетронута. Но ты... не доберешься».

Воспоминания резанули Атласа острым ножом, вскрыв все подавляемые ранее эмоции, и он, наконец, с жестокой четкостью осознал, что происходит. «Конечно же синтетическая... — невпопад подумал он. — Наверное, в таком случае его исхудавший вид — это просто иллюзия... но очень уж она правдоподобная».

Под чутким руководством врачей, они вчетвером подключили к Асхетону все необходимые датчики, равномерной сеткой покрывшие его лоб, виски, темя и затылок. Присоски также располагалась на его бледном лице, шее и в ключичной области, вплотную подходя к закрытой сердечной части, а небольшой экран выводил его пугающе слабые жизненные показатели.

— Они — могила, — сказал Тафари, отпуская медработников, — подчиняются напрямую мне, а не Вечным, и ничего не скажут.

Упоминание могилы заставило Атласа лишний раз дернуться. Хотя они проводили приготовления без лишней суматохи во избежание ошибок, это никак не снимало с него нервозность. Он давно не чувствовал своего лица и ладоней, а в голове роились самые безотрадные мысли. Он не имел ни малейшего представления о том, что будет делать, точно стоя на краю пропасти под миллионами взглядов, искренне верящих в то, что он вдруг научится летать.

Атлас прекрасно понимал и принимал всю рациональную составляющую этого дискурса — а именно, неизбежность скорой смерти мозга Асхетона при любых исходных. Но мысль о том, что он может стать причиной этой самой смерти, пусть и всего на час раньше, чем она наступила бы без вмешательства, вводила его в ступор, справиться с которым не помогала никакая логика. «Хотел бы я уметь просто отключать эмоции по команде... да только чертова эвристика неотделима от них».

Видимо, паника слишком недвусмысленно отражалась на его лице, потому что когда они закончили всю подготовку, Сэлгран посмотрел на Тафари и сделал знак дать пару минут на перерыв. Тот кивнул и буквально вытащил Оранго за шкирку из помещения, оставив их наедине.

— Я уже говорил и скажу снова. Если этого не сможешь сделать ты, то не сможет никто, — начал Сэлгран.

Впервые с того момента, как Асхетон всплыл в их разговоре, в его голосе слышались хоть какие-то эмоции, пусть и натянутые и явно давшиеся ему с трудом. Он подошел ближе и неловко взял Атласа за плечо, явно собираясь сказать что-то еще, но тот вдруг скинул его руку. Все часы волнения, вся усталость, неуверенность и страх вылились в беспричинную злость.

— Да что ты говоришь! Засунь себе свои мотивирующие речи туда, где не проходит главная шина! Лекции он мне, видите ли, вздумал читать!

— Атлас...

Но тот не на шутку распалился. Эмоции требовали выхода, и сдержать их бы уже не получилось даже при желании. Глаза его метали молнии, он не заметил, как перешел на крик:

— Вы все что, думаете, я киношный чародей в мантии и остроконечной шляпе, который по взмаху жезла со сверкающей звездочкой на конце может просто поменять людей телами или что-то в этом роде?!

— Атлас...

Сэлгран вновь попытался приобнять его за плечо, но в тот момент для Атласа самые осторожные прикосновения ощущались ожогами каленым железом, а самые ласковые слова — отборной бранью. Он оттолкнул бывшего Хранителя Скийи с такой силой, что тот пошатнулся.

— Откуда тебе знать, что я могу, а что нет? Пошел ты знаешь куда! Думаешь, отымел разок-другой и все, теперь как открытую книгу читать можешь? Да что ты вообще знаешь обо мне?!

Если бы Атлас в тот момент знал, как сильно ранили его слова, может, он подумал бы дважды, прежде чем давать волю эмоциям. Но лицо Сэлграна оставалось обманчиво бесстрастным и ничего не выражающим. У Атласа же внутри словно плотину прорвало. Вспоминая этот эпизод позже, он сам дивился, как можно было одновременно осознавать, что необходимо собрать свои силы и действовать, потому что времени почти не осталось, но все же вести себя иррационально.

Он занес кулак для удара, но Сэлгран, казалось, был готов к этому, без труда перехватив его руку вывернув ее за спину — не больно физически, но ощутимо для гордости. Атлас не знал, что именно помогло ему остудить голову — механическая бесцеремонность этого жеста или на удивление спокойный голос:

— Я не о себе говорю.

Атлас раздраженно вывернулся из захвата, поправил форменную куртку и, сжав губы, хмуро посмотрел на Сэлграна. Тот коротко качнул головой на капсулу искусственного обеспечения.

— Я ссылался на его слова.

Атлас сложил руки на груди:

— Хорош сочинять. Вы были в конфликте и не разговаривали.

Сэлгран без грамма смущения и со свойственной ему деликатностью кирпичной стенки пояснил:

— О моем погибшем любовнике — нет. О функционирующем — вполне.

Атлас почувствовал, как щеки начало печь румянцем стыда.

— Вы говорили... обо мне? Когда вы успели?

— Когда ты отдыхал на «Джасписе» без модуля памяти. Я сам с ним связался, как только вернулся на Скийю.

«Ситуация закрутилась сильнее, чем я думал... Черт, я и не предполагал, что между вами возникнет влечение».

— И какого же толка был этот разговор?

— Я... не утомлял его подробностями наших с тобой отношений, — Сэлгран опустил взгляд. — По прибытию я провел диагностику и понял, что необратимо деградирую и должен буду вскоре уступить тебе место Хранителя. Мне... хотелось знать, что Скийя будет в надежных руках, вот я и спросил его мнения.

«Но ведь Асхетон тогда ничего мне не сказал... почему? — подумал Атлас, тут же сам обреченно отвечая на свой вопрос: — Вероятно, потому что я орал на него, как бешеный, называл лицемером и не давал вставить слова».

— Он сказал, что ты не знаешь сам, насколько хорош. И я вынужден был с ним согласиться, потому что видел тебя в деле.

Атлас не очень понимал, хочет ли он слышать больше или же пытается поскорее закончить этот разговор, который из просто абсурдного вдруг стал еще и обескураживающим. Он сдавленно пробормотал:

— Да в каком деле ты мог меня видеть, кроме постельного?

— В бою, расчетах, управлении и на суде, — голос Сэлграна звучал по-прежнему отрешенно.

Ответить было нечего. Следовало бы извиниться за свое нелепое поведение и приступить, наконец, к работе, но Атлас был слишком смущен и напряжен, чтобы поступать разумно. К его облегчению, никаких действий с его стороны и не потребовалось — дверь с негромким шелестом раздвинулась, и в помещение вернулись Тафари и Оранго.

— Кто не спрятался, я не виноват, — сказал первый нетерпеливо.

По его тону стало понятно — он слышал каждое слово из эмоциональной тирады Атласа. «Вряд ли Фари нарочно подслушивал... Неужели я так громкой кричал?» — с ужасом подумал тот.

— Команда кремниевых, не я хочу никого торопить, но, разумеется, именно это сейчас и сделаю, — Тафари скорчил гримасу. — Время поджимает.

Он внимательно оглядел присутствующих, оценивая их готовность к предстоящему. Затем, явно найдя ее неудовлетворительной, кивнул на Атласа и обратился к Сэлграну:

— Он всегда такой нерешительный?

— Нет, — не моргнув и глазом ответил тот. — Только с тобой.

Вряд ли Сэлгран планировал иронию, однако прозвучало это именно так. Тафари, цокнув языком, улыбнулся и прошептал что-то вроде: «Ах ты ж зараза», и Атлас с некоторым возмущением задался вопросом о том, когда же эти двое успели спеться. Фари же, в очередной раз демонстрируя свои неординарные навыки работы с группой, своего добился — обстановка значительно разрядилась.

Они подключились к терминалу через височные разъемы — наверное, со стороны это выглядело сюрреалистично. Оранго следил за питанием ка-хона, Тафари и Сэлгран считывали потоковые данные, а Атлас расположился на высоком крутящемся стуле рядом с капсулой. Оранго дал последние слова напутствия:

— Я не ожидаю, что результатом станет Асхетон, каким мы его знаем. По моим оценкам мы получим вроде призрака, как их часто описывают в книгах — с дырами в воспоминаниях, а возможно, даже и не осознающий себя вовсе. Но даже это станет огромным прорывом и, при удачном стечении обстоятельств, даст киперам достаточный материал, чтобы возродить Старшего в новом теле.

Атлас приблизился к похожему на маску лицу Асхетона и вдруг вспомнил, как впервые удивился слишком живой и глубокой синеве его глаз. «У андроидов таких глаз не бывает... но ты больше не откроешь их. Прости, что не доверял тебе... и себе. Я постараюсь сделать все возможное, чтобы сохранить хотя бы частичку тебя».

Атлас выдохнул и начал синхронизацию. Биоэлетрические ритмы, и без того нестабильные и едва различимые, ускользали от него — это было похоже на погоню за эхом в горах. Атлас сконцентрировался на том, чтобы найти хоть хотя бы слабый паттерн в мозговой активности Асхетона и подстроиться под него, и вскоре почувствовал, как реальность «плывет». Слуховые рецепторы уловили нарастающий жужжащий звук. Картинка перед глазами потеряла цвет, а затем и вовсе растворилась в помехах «белого шума». Тело словно сжали и протащили через узкий тоннель, затем все заполнил яркий, но не режущий глаза свет.

Вначале ничего не происходило. Сложно было сказать, сколько это длилось — само понятие времени не существовало. Атлас словно бы краем глаз начал замечать движение или даже его тень — человеческие фигуры, обрывки сцен. Однако как только он пытался сконцентрироваться на них или рассмотреть детально, они таяли в белом мареве. Атлас не на шутку испугался, что все воспоминания Асхетона будут такими — настолько короткими, что даже его высокоточные контуры не смогут их ни запомнить, ни тем более транслировать куда-либо. А значит, все это зря.

«Мы — больше, чем наши воспоминания».

«Но тогда что же мы? Что составляет нас и делает нас... нами?». Лучшие живые умы не смогли ответить на этот вопрос, глупо было надеяться, что ответ вдруг найдет мало того что андроид, так еще и явно не самый умный и способный из себе подобных.

Борясь с отчаянием, Атлас представил себя на месте Асхетона. «Я ведь знаю, что я — это я. Я знаю, что составляет мою личность и индивидуальность: мысли, поведение, ценности... Эмоции и чувства. Я не обязательно могу объяснить это, но я знаю себя. Что если... позволить ему самому показать мне, кто он?».

Атлас внутренне расслабился, при этом не теряя сосредоточенности и присутствия, впадая в схожее с медитацией состояние. Результат не заставил себя ждать — появились звуки. Вначале это были просто обрывки слов, которые невозможно было разобрать, словно они звучали на незнакомом языке или произносились задом наперед. Атлас начал различать отдельные силуэты, смазанные, но постепенно обретающие четкость. В отдельные моменты появлялись запахи, тактильные ощущения и даже вкус — это совпадало с наиболее четкими образами и звуками.

Иногда Атлас видел даже целые сцены, одновременно переживая связанные с ними эмоции. Мальчик лет десяти играет со смешным и очень ласковым полосатым уличным котом — пахнет весной, холод бодрит кожу, а шерстка животного очень мягкая и теплая. Кот пушит хвост и мурчит, бежит за мальчиком, провожая его до дома, в котором пахнет печеньем и почему-то женскими духами. Позже этот кот, все такой же игривый и общительный, но заметно прибавивший в весе и объеме шерсти, вальяжно лежит на подоконнике, греясь в лучах солнца.

Молодой юноша корпеет над книгами в библиотеке — нарушаемая лишь негромким скрипом мебели тишина, запах старой бумаги и дерева, подергивающаяся синева экрана. Страницы шелестят — он зачитался приключенческим романом вместо того, чтобы штудировать энциклопедию. Перед глазами встают образы из книг — герои и злодеи, пираты и короли, отвага и предательство.

Официально одетый молодой человек зачитывает доклад с кафедры — стеснение от слишком узкого пиджака и туго затянутого галстука, отвратительное ощущение потеющих ладоней и страх собственного голоса. Аудитория оживляется и задает вопросы — страх забыт и променян на интерес.

Драка в баре — тошнотворно-горячая кровь, струящаяся по горлу из разбитого носа, боль, но при этом эйфорическое веселье — то ли от циркулирующего в теле алкоголя, то ли от вида улыбчивой женщины с пышной выбеленной стрижкой боб, загорелой кожей и черными, как космос, глазами. Она смотрит так, как никто никогда на него не смотрел, и его сердце бьется чаще.

Не нужно было даже догадываться, что это Мариам — эмоциональный ответ Асхетона подсказал это лучше любых описаний или изображений. Она занимала огромное место в его воспоминаниях, почти все из которых были переполнены счастьем. Ее образ, звук ее голоса и ее запах оставались на удивление четкими, хотя людям свойственно со временем забывать даже самых дорогих. Глубокая и сильная преданность Асхетона выходила далеко за границы влюбленности или влечения.

Атлас видел все меньше картин, куда больше воспринимая через чувственные импульсы. Вместо прокручивания воспоминаний — внутренний ответ на них. Тупая боль и ощущение руин и бездны внутри подсказали ему момент смерти Мариам — взрыв на Скийе, «Вечный», бесконечные больницы и операции по замене органики на механику. Малозначимыми картинками пронеслась служба и слившиеся в один бои с гасханами, не оставив почти никакого следа. А затем появился Сэлгран.

«Будет проще, если мы оба согласимся, что неравнодушны к Сэлу, пусть и по-разному».

Атлас внутренне содрогнулся от чудовищной дикости из-за смешения собственных эмоций с теми, что испытывал Асхетон. Образы начали меркнуть, и Атлас понял, что выскальзывает из узкого окна синхронной работы. Он постарался подавить собственные мысли и чувства, чтобы воспринимать все только через призму видения Старшего — до конца это сделать все равно не удалось, но во всяком случае он удержал контакт.

Атлас видел и Тафари, и Оранго, и других андроидов. Он даже успел мельком увидеть Галана и остальных, с которыми он сам никогда не встречался, однако их знал Асхетон. Все их образы были четкими, занимали весомую часть личности Старшего и отдавались ласковой, пусть и отчужденной, будто бы невесомой привязанностью, а потеря каждого вызывала вполне ощутимую боль. Они частично заполняли оставшуюся после смерти Мариам пустоту и неизменно ассоциировались с теплым приятным чувством.

Хотя Атлас внутренне и готовился к этому моменту, он все равно не избежал волнения, увидев самого себя. От смешанного кома мыслей в тот момент осталась одна, причем наиболее глупая — в воспоминаниях Асхетона он почему-то выглядел ниже и более нелепым, чем привык себя представлять.

Картинки, звуки и другие ощущения становились все менее отчетливыми, но им на смену приходило что-то еще. Атлас затруднялся описать это — что-то вроде обладающей четкой структурой уверенности и утвердительности. Это было схоже по ощущениям с образом дома, в котором ты точно знаешь, что где лежит, или же с образом очень хорошо знакомого тебе человека, когда ты можешь предсказать, какая реакция будет ответом на определенное действие.

Любовь к ароматизированным чаям, интерес к биологии и каллиграфии, скрытность и интровертность, но при этом тянущее одиночество и отчаянное желание принадлежать, знание военного искусства, твердость убеждений, нетерпимость к шуму, глубокая романтичность, и даже привычка прикасаться к выступу доспеха на груди — все эти вещи являлись частью Асхетона, но при этом совершенно не описывали его. Если бы Атлас попытался составить список характеристик, получился бы плоский и картонный образ, похожий на реального Асхетона еще меньше, чем изометрический объект похож на трехмерный.

Образы, эмоции и идеи чередовались все быстрее и становились все менее отчетливыми, кружась вокруг фантастическим калейдоскопом. В какой-то момент Атлас обнаружил себя словно в предсудорожном состоянии, хотя его наступление было и невозможно для андроида. По крайней мере таким его описывали учебники — ощущение дежавю и полной неописуемости происходящего, которое можно только пережить, но не передать и даже не уловить ни одним из известных рецепторов.

Атлас терял синхронизацию, но на этот раз не из-за собственных эмоций — слабел сам сигнал. Ему показалось, что все произошло настолько быстро, что он даже не успел оформить мысль, как услышал срывающийся голос Тафари, озвучивший ее:

— Смерть мозга верховного адмаршала Асхетона... наступила в пять тринадцать утра по местному времени.