Коридоры молчат.      

      Весь старинный замок такой тихий, словно всё вокруг погрязло в промежутке между секундами; здесь так спокойно, что сумасшествие начинает казаться живым, дышащим в спину; темнота — нерушимая, стоящая вот так уже десятки, сотни лет, а может, даже целые столетия.       

      Шото знает, что завтра утром всё это опять пропадёт, растворится, рассеется среди суеты учебных будней. Утром коридоры будут полны учеников и мелькания мантий — Тодороки не смотрит им всем в лица, боясь потеряться среди этих живых и невыносимо быстро сменяющихся эмоций, — ему это ни к чему.

      Тодороки не может спать. Он ходит по коридорам тихо, не имея перед собой чётко поставленной цели, — наверное, только сейчас он может себе это позволить, в чернеющей темноте, в этой утягивающей трясине, пока никто не видит и не может различить. Его бесцельное скитание по развилкам коридоров напоминает какое-то колесо фортуны — игра в удачу. Может, ему повезёт, и он никого не встретит, а может, кто-нибудь возникнет среди тьмы, представ перед ним преградой, — именно тогда, когда он такой уязвимый, и не может сдвинуть человека с своего пути.

      Пока что ему везёт.       

      Он сжимает ладонь в кулак, и магия тёплыми искрами осыпается на его пальцы — похоже на безмолвный шёпот или какое-то еле уловимое поощрение. Ох, он до сих пор слишком чётко помнит, как ещё очень давно, когда он был маленьким, в один день его ладони вспыхнули льдом и пламенем. И отец, с расплывшейся ухмылкой на противной физиономии, сказал, что Шото — лучшее его творение. После этого началась череда адских тренировок, которые не имели конца. Их, честно говоря, и тренировками назвать сложно — наверное, какой-то из кругов ада. Но Шото всё равно был счастлив своему льду до фейерверков в груди и рвущегося наружу смеха — значит, он всё-таки не совсем похож на отца. Наверное.       

      Замок молчит, и Тодороки кажется, что тот знает слишком много, — его возвели тут из пыли много лет назад. Шото тогда здесь не было. Никого здесь не было, была лишь тишина и начало новой жизни — начало конца.       

      Он бы хотел узнать, о чём замок молчал все прожитые эпохи. Хотел бы увидеть прошедшее своими глазами, понять, наконец, на чём строится мир, чем был фундамент для беспощадной вселенной, как магия шептала о всех тайнах, прячущихся в небесной пыли, из которой когда-то очень давно возвели эти стены.       

      Но волшебный замок немой.       

      Шото, возможно, глухой.       

      Или определённо не тот, с кем бы хоть кому-то хотелось чем-нибудь делиться.       

      Ему повезло подняться с одного круга ада на другой; Шото попал в академию, но не стал лучше, не стал умнее, не стал тем, кем всегда хотел бы, — всё то же оружие, созданное его отцом, чтобы обрести величие. Сюда и остальные запросто попадают — совсем не важно, кто они, какие они, о чём их истории, — важна лишь сила. Но для Тодороки это тогда было настоящей благодетельностью.  

      А кому-то, может быть, не повезло, но он уже никогда об этом не узнает.       

      Тодороки не верит в судьбу — несусветная глупость, как от чего-то настолько эфемерного может зависеть его жизнь? Он ведь не дурак. Даже если существует что-то настолько волшебное — в самом прямом смысле, — как магия.       

      Он не верит в чувства, любовь — перед глазами всю его осознанную жизнь был очень яркий и контрастный пример. Его отец — из древнего рода стихийных магов, которым уже много поколений был подвластен огонь, его мать — тоже, стихией её рода всегда был лёд, но они обеднели, и не оставалось ничего кроме как выдать Рэй замуж за Энджи Тодороки. Так появился Шото.      

       Шото, который верит только в себя.       

      Ему так сильно не хочется признавать, что он давно потерял настоящего себя среди осколков льда, в которые ещё очень давно превратилась его жизнь. Намного проще отрицать истину, двигаясь вперёд и не думая о том, что должно быть его рычагом пуска. Он предпочитает не думать о том, что становится слабым, выбрав такой путь. Он не собирается разбираться в переплетениях надоедливых мыслей, чтобы не погрязнуть ещё сильнее. Однако, с каждым днём он погрязает глубже в своей трясине, ведь не зная истины, невозможно двигаться вперёд. Может лишь казаться, что тоннель обретает свет, но на иллюзиях никогда далеко не зайдёшь, они как орбиты, вплетающие в свою систему, что вращается по кругу снова и снова; круг замыкается, и без истины выбраться… никак.

      Так что верить, похоже, больше ему не во что.

      Немые стены вокруг него сжимаются, когда он поднимается по ступеням наверх, будто говоря, что там его ждёт что-то, что даже слишком круто повернёт его жизнь, скинув с орбиты, вращающейся по кругу. Но правда только в том, что Тодороки не верит в предчувствие. Ступени под его аккуратными шагами перестают скрипеть, с деревянной поверхности стряхивается пыль, когда его мантия вьётся возле ног.       

      Пыль, покрывавшая мысли всё это время, слетает с подкорки сознания, как только с астрономической башни можно увидеть необъятное небо.       

      Как будто не видно границ.       

      Шото знает, что границы всюду были, есть и будут, и если перешагнуть их, стерев намеченные линии, то вселенная схлопнется у его ног.

      Рамки давят, но он их не рушит.

      Ночное небо куполом накрывает сверху, заполняет всё вокруг и осыпает звёздами; периферическим зрением Тодороки вылавливает несколько особенно ярких созвездий, выжженных на иссиня-чёрном полотне. Они, кажется, учили их на астрономии. Да, определённо.

      Письмо от отца в кармане раскалённым прожигает ткань, и Тодороки раздражённо сжимает бортики, что моментально нагреваются под его ладонями до предела, а потом становятся такими холодными, что ладони почти немеют, а потом опять, и опять… Перепады температур закручиваются в уже знакомую ему орбиту, и Шото прошибает насквозь — он опять сорвался. Холод и жар угасают, а руки, побледневшие от цепкой хватки, расслабляются.

      Перила построены тут, чтобы не упасть, — высота огромная, и кажется, что прд ногами парят облака. И хорошо, что они тут есть, потому что это, кажется, единственное, что останавливает Тодороки от случайного шага вперёд, — ноги подкашиваются.

      Как бы часто ни приосходили такие вспышки агрессии, Шото умел сдержать  их в себе, и обычно по внешним признакам никогда нельзя было определить, как он ощущает себя на данный момент. Возможно, это сказывается расслабляющее одиночество коридоров? В любом случае, он больше не смеет давать слабину, даже если не окружают люди.

      Он отпускает перила, пряча руки в карманы, и шершавая бумага опять попадается под пальцы, тихо шурша в оглушительной тишине.

      Энджи Тодороки всегда пишет либо по делу, либо в который раз напомнить, какое же его сын ничтожество, как он разочарован, как его сын недостаточно старается!..  Боже, называть себя его сыном противно даже в мыслях. Впрочем… Не то чтобы Шото было дело до чувств отца — будь то разочарование в нём самом или ещё какая-то чертовщина. Просто это неприятно. Хочется напомнить о своей ненависти, но он знает, что это ничего не даст.

      Он прикрывает глаза, ощущая, как в висках начинает неприятно пульсировать, а мысли в голове — скукоживаться в комки, тревожно покалывая мелкими иголками. После таких ситуаций у него обычно начинается головная боль, и приходится спускаться в лазарет за лекарствами, ну, или, как вариант, — терпеть.

      Куда-либо спускаться сейчас было бы просто невыносимо, Шото бы остаться тут, осев пылью на гладкий каменный пол, — до рассвета, застывающего в воздухе свежими каплями влаги; запахом тумана, растекающегося по небу вязкой патокой; и между вдохами-выдохами в розоватое небо.

      Ему бы забыть обо всём, что так назойливо выедает его мозг изнутри, ему бы самому забыться, растворившись в утреннем тумане, но сейчас — ночь, и он, в конце концов, стоит ведь хоть чего-то, а этого достаточно, чтобы не сдаться так просто, обрезав все путающиеся нити и позволив орбите распуститься спиралью и закрутив всё к центру вселенной.

      Что-то не даёт Тодороки спокойствия даже сейчас: и не понять, то ли это его предчувствие-в-которое-он-не-верит, то ли его чутье стало слишком острым после всех тренировок и вынужденной практики, то ли шорох где-то за спиной слишком громкий для попытки слиться с окружающей средой…

      Он не пугается, когда всё вокруг просто вопиюще громко шепчет о том, что он тут не один, — он в принципе не склонен бояться всяких мелочей вроде этого, — но настороженность где-то внутри появляется ростком из крохотного зёрнышка. Тодороки на миг застывает, прислушиваясь к молчанию замка, но тот по прежнему молчит, не желая открывать свои секреты; в темноте тихо и пусто, Шото слышит своё дыхание, но не слышит чужое.

      Дыхания не слышно, но шорох… шорох.

      Ему почему-то кажется, что он невыносимо медлит, хотя за это время проходит всего-то пару секунд.

      — Бу, — слышится тихое, прежде чем он успевает как-либо среагировать.

      Первое, что вылавливает он своим немного затусаненным ото тьмы взглядом, — светящиеся малахитовым глаза напротив, с вкраплениями из созвездий на зелёной радужке. Что-то неуловимое отражается в этом взгляде, и это самое «непонятное» проецируется и на растянутые в едва заметной улыбке губы;  в странном изгибе почти наверняка умещается одна из замковых тайн. Этот странный парень, судя по всему, его ровесник, но выглядит младше, больше похож на мальчика с этими большими глазами, усыпанными точками светящихся веснущек шеками, торчащими кудряшками цвета леса и весенней травы и особенно — особенно — с этим взглядом.

      Мысли об искренних лицах, утрах и мантиях ненавязчиво всплывают в голове. Шото моргает несколько раз, но мантии у парня всё также нет, лишь молочный свитер какого холодноватого оттенка — наверное, из-за освещения.

      — Ты не испугался, — озвучивает очевидное незнакомец, и его голос оказывается таким же мягким, как и он сам. Парень почему-то напоминает весенние стебли, свежие и легко гнущиеся, хрупкие. И даже невзирая на то, что по росту мальчик такой же, как и Тодороки, он всё равно кажется каким-то... мелким.

      Лишь через пару секунд оказывается, что тот ниже аж на пол головы, а ещё чуть позже Шото понимает, что он просто непроходимый идиот.

      Так вот почему он не слышал шаги.

      — Не испугался, — вторит Тодороки, медленно протягивая слоги, — а должен был?

      — Ну, я же призрак. Люди боятся призраков, — последнее предложение вышло даже больше вопрошающим, чем утверждающим, будто бы он сам не был уверен в своих словах.

      — Все призраки когда-то были людьми, — Шото тихо хмыкает; он совсем не понимает, почему вообще отвечает этому странному парню. То есть, не то чтобы он никогда не видел призраков или что-то такое. Это не должно его интересовать. Он опирается о перила спиной и проводит рукой перед лицом, поправляя чёлку, — этот жест уже давно стал выточенным и заученным до идеала. Шрама, тёмными пятнами обожённой кожи окольцовывающего пламенно-синий глаз, почти не видно за прядями. Может, всё же иллюзия?

      Отчасти Тодороки кажется, что незнакомец испарится, стоит ему лишь провести рукой по идущей рябью иллюзии.

      Тот не испаряется, но и не отвечает, поэтому время застывает в пространстве, закручиваясь в орбиту, — неразрывную, повторяющуюся, пока кто-то из них не прервёт круг бесконечности, и, возможно, Шото хочется, чтобы бесконечность не заканчивалась.

      Ещё больше хочется наплевать на всё и уйти к себе в комнату, чтобы почитать очередной справочник о разновидностях ядов, — он вроде как не собирается никого травить, но всё равно интересно, и помогает отвлечься.

      Но.

      — Ты ведь Тодороки Шото? — как гром среди ясного неба. Мысли об отдыхе тут же рассеиваются, как туман, что стелется по земле на рассвете и исчезает к восходу солнца.

      — Мгм, — он неопределённо передёргивает плечами, не горя желанием давать откровенный ответ уж слишком подозрительному незнакомцу. — Откуда ты знаешь это имя?

      — Я многое знаю, — в ответ он наклоняет голову к правому плечу и всматривается в Шото таким странным, испытывающим взглядом, что его мороз прошибает. У призрака глаза странные, живые. Смотрят искрами блестящими и усмехаются еле-еле. Тодороки не понять.

      Тихий чужой голос утопает в молчании, и теперь можно услышать лишь играющийся с флюгером на верхушке башни северный ветер и его завывание, складыввющееся в причудливую мелодию. Северный ветер всегда был холодным. 

      Шото тоже, тоже всегда был.

      Холодным.

      — Знаешь, у тебя интересные глаза. Они красивые, но похожи на витражи. Такие пустые и стеклянные, — слышится пустосторонее и раздражающее откуда-то сбоку, — ума не приложу почему. Это ведь я из нас двоих — мертвец, значит, мои должны быть такими. Странно.

      В этот раз мальчишка склоняет голову к левому плечу, и из его выражения лица сочится искренне любопытство. Тодороки не смешно и совсем неинтересно, о чём там думает этот ненормальный. Совсем-совсем.

      Но молчание замка рушится, и Шото кажется, что этот мальчик понял что-то, что не понял он, — впрочем, это не странно, — наверное, тот умер десятки лет назад, и у него было невероятно много времени на пустые раздумия. У него самого времени нет, и он плюёт на эти слова, отворачиваясь к плетущейся по спирали вниз лесенке.

      Всё-таки этот призрак — самый странный из всех, кого он встречал.

      Он точно не жив, но его сложно назвать абсолютно мёртвым — у трупов глаза, как пыльные стекляшки, вставленные в ямы для «глаз» искусным мастером; трупы не смотрят так, что всё переворачивается от одного взгляда. Хотя нет, смотрят, конечно, но ощущение другое совсем.

      Зеленовласый мальчик тихо смеется ему вслед, будто зная что-то наперёд, а Шото совсем не смешно слышать, как его рамки по швам трещат.

      Тодороки думает, что тот малахитовый взгляд — это одна из тех вещей, о которых замок всё время молчал.

      Он выходит на лестницу, оставляя за собой серебристо-ледяную пыль.

      Засевший в голове смех звенит хрустальными колоколами.

      И такое чувство в груди непривычное: будто бы замок только что приоткрыл занавес на одну из своих тайн.