Шото думает, что теперь точно не уснёт. Тихие шаги отлунием гуляют по плетениям коридоров, отбиваясь от витражей, и отсутствие каких-либо звуков ощущается таким странным… неправильным. У него такое впервые.

Изящные, словно вырезанные искусным мастером, перила попадаются ему под руку, и он нечаянно зацепляется краем мантии за какую-то неаккуратно торчащую щепку. По черной ткани ползёт засечка и Тодороки почти что чертыхается: он ненавидит, когда что-то идёт не так. Сегодня не так идёт абсолютно всё.

Оказываясь под дверью в свою комнату через пару-тройку минут, он не помнит, как вообще добрался сюда, потому что в голове всё окончательно в кашу смешивается: отец с его тупыми письмами; ветер, треплющий волосы; призрак на верхушке башни, смотрящий на него тем странным взглядом; сонливость, туман заплывающая в мысли…

Дверь отворяется с тихим скрипом, и Тодороки сразу скидывает с себя плащ, уже по привычке ровно его складывая. Письмо, выпорхнувшее из кармана, с тихим шорохом падает на пол, раскрываясь так, чтобы можно было увидеть резкие буквы. Шото поднимает его лишь из-за того, что не любит беспорядок: завтра утром он обязательно сожжёт его на заднем дворе, рассыпав прах среди высокой пожухлой травы. Руки кажутся противно грязными после шершавой бумаги — возможно, это из-за того, что его в принципе выворачивает от всего, что хоть как-то касается отца.

Тодороки и правда душат собственные мысли, вгрызаясь в него, разрывая на куски: ещё немного, и голова вовсе треснет пополам, рассыпаясь кусочками, как лёд с его рук. Он думает, что это мешает, что скоро всё это его сожрёт, потому что он не просил ничего из того, что получил в итоге, — спасибо, ему не нужен отец и его попыткм навязать Шото свою идеологию; спасибо, ему не нужны встречи с призраками со странными улыбками по ночам, которые, по какой-то совершенно тупой причине, не выходят из головы.

Он сомневается, что сможет уснуть после сегодняшнего дня, предполагая, что переполненная всякой чушью голова будет трещать до рассвета, но как только его голова касается мягкой подушки, всё превращается в сплошную расноцветную полосу и он проваливается во тьму.

***

Всё начинается с пронзающего воздух щелчка.

Ветер холодными волнами разливается по пространству, запутываясь шорохом в волосах; шум в ушах звучит, как какая-то помеха на линии, когда звонишь, и всё прерывается с громким треском, будто череп изнутри проламывает.

Ему почему-то становится тоскливо и грустно, но, как бы несуразно это не звучало, ему кажется, что это — не его. Что мысли — чужие, эмоции — чьи-то очень реальные, но определённо другие, не схожие с его собственными. Мир теряется, Тодороки считает секунды, прежде чем всё вновь прояснится перед замыленным взором.

Густая дымка в глазах рассеивается спустя минуту или две, но границы этого маленького куска мира всё равно размываются и выглядят как неудавшийся градиент. Как выдранный откуда-то кусок, или, может, как страница из книги, — не поймёшь, пока не увидишь или прочтёшь всё остальное, оставшееся, но его попросту никогда не существовало.

Шото пытается подвигать рукой или ногой, но ничего не меняется. Всё застыло в одном мгновении, кажется, что это обман, и Тодороки пытается уюедить себя в этом, пока счёт секунд в голове переиекает в минуты.

Перед ним какой-то маленький незнакомый мальчик. Глаза — большие-большие, испуганные, а ещё настолько яркие, что, возможно, ничего более выразительного тут нет. Он весь угловатый какой-то, тощий, руки-ноги в синяках и ссадинах и царапина на щеке. Зелёные взлохмаченные волосы немного напоминают шторм в море, брызгающий волнами. Маленькие кулачки нервно сжимаются-разжимаются, словно он хочет что-то сказать, но лихорадочные мысли не дают. Ему на вид-то лет пять, поэтому этот взгляд смотрится на нём странно.

Сегодня всё странно, — вспоминает Шото. В груди как-то тяжело и руки начинают саднеть, как если бы он пытался раздавить что-то в кулаке, но он всё ещё не может двигаться, и это всё опять кажется чужерожным: и тревога в голове, бьющая громко-шумным звоном, и боль в неподвижном теле, и граница мира, расмытые и рассыпанные, как песок.

Тодороки, у которого нет привычки понимать человека за секунды, поэтому когда маленький мальчик перед ним сжимается и морщится, словно напуган, у него тяжелеет в груди: он не понимает, не понимает, не понимает.

Что всё это должно значить и где он вообще находится? Насколько бы не был причудлив магический мир, это всё кажется сумасшедствием. Словно воспоминание?..

Только чьё оно?

В поле зрения появляются ещё какие-то люди, но лица слишком размытые, как гладь воды, всколыхнувшаяся от плеска волн. Шум сливается во что-то жужжащее, штормящее, чтобы невозможно было выловить из сплошной бури хоть что-то внятное.

Мальчика толкают чужие руки, громко орут что-то, и он зарывается носом в землю, падая безвольной тряпкой, — Тодороки не знает почему, но ему кажется, что его солёные и жгучие слёзы смешиваются с кристальной холодной росой. Удар обжигающей вспышкой приходится ребёнку спину, и мир рушится на кусочки-клаптики, когда Деку — кто, простите? — начинает плакать, и, о боже, у Шото голова взрывается.

Откуда в его голове это странное имя?..

Деку… Деку? Деку, Деку, Деку.

Ветер крепчает, вместе со вторым щелчком всё рассыпается пылью.

***

Шото просыпается так внезапно, будто его столкнули в пропасть.

Перед глазами плывёт — ему приходится немного поморгать, чтобы прогнать наваждение, и когда он встаёт с кровати, голова всё ещё крутится, будто бы часами кружился на карусели с бешеной скоростью. Ванная оказывается достаточно близко, чтобы к ней можно было добраться, поэтому он, ещё не до конца проснувшись, ползёт туда, хватаясь за ручку. Дверь тихо скрипит, издавая пронзительный звук, который шкребёт в пространстве, раздирая тишину на мелкие-мелкие куски.

В зеркале его лицо выглядит очень помятым и уставшим, но это, впрочем, неудивительно — он пол ночи шатался по замку, а потом ещё и эти странные сны, с которыми выспаться — то ещё испытание.

Мысли ускальзывают от него, и он непроизвольно думает, что тот мальчик из сна почему-то не сопротивлялся, когда другие тени издевались над ним. Это похоже на него самого. Это похоже на всю его жизнь, если представить вместо людей собственные внутренние страхи.

Тодороки не помнит ни как мальчик выглядел, ни что-либо ещё — только то, что его зовут Деку, и это имя кажется знакомым, хотя он уверен, что не слышал его раньше.

В конце концов, Шото предпочитает не забивать этим голову.

Но всё-таки, кто же это был?..

Похоже на отрывок чей-то жизни.

***

Всё как-то получается по-дурацки. Шото говорит себе об этом, пока выходит из класса математики, и цифры громким скрежетом застывают в его голове.

День прошёл как в тумане, а он ещё, кажется, позорно вырубился на истории, проспав пол занятия. Момо — его довольно близкая подруга — потом впихнула ему в руки кружку с кофе, он покорно выпил, но почему-то подозревает, что Яойорозу подлила туда какой-нибудь отвар — от бессонницы, например. Но у него ведь нет бессонницы. Ладно, как-то неважно.

Он зажмуривается и останавливается напротив чёрного выхода из замка. Ему пришлось найти и выучить их все, иначе пришлось бы шататься к главному, где была бы огромная шумная толпа, топчущаяся и вытаптывающая после себя целую дорогу. Тодороки это ненавидит, так что это легче. Главное не попасться на том, что он знает запасные выходы, но он, вообще-то, ещё с детства умеет ходить бесшумно. Попробуй не уметь, если даже за шум тебя могут наказать.

Тут как обычно темно и сухо, пыль лезет в лицо и воздух кажется тяжёлым — глотать трудно, потому что она даже в горле першит. Правда тут всё равно красиво, поэтому Тодороки засматривается на резьбу на противоположной стене, прислоняясь спиной к той, что сзади, запоздало понимая, что после этого придётся опять отряхивать или стирать одежду.

В коридорах тут повсюду арки, даже если совсем узко и тесно как для замка. Тут никто не ходит кроме него и, возможно, нескольких таких же людей, потому что приходится долго петлять. Но зато тихо.

Арка над головой старая, тоже пылью покрытая и с трещиной примерно посередине — или чуть справа. Такое чувство, будто сейчас каменным дождем на голову посыпется, но, может, так легче было бы.

Ему нужно подумать, только мыслей совсем нет — лишь бессвязные образы. Ну вот, например, как арка. Интересно, а трещины на ней беспорядочно разбросаны, или ползут от какой-то одной тонкими нитями?

Какая глупость. Ему, наверное, нужно больше спать. Или меньше думать. Или чуть больше обращать внимание на окружающий мир. Может, не замыкать свои размышления на чём-то исключительно внутреннем. И чуть меньше учиться, наверное, а то голова уже до дыр протёрта.

Но иначе нельзя, потому что это единственный выход избежать вечного заточения в чужих ожиданиях, чужих целях и чужих мечтах. Если у него получится хорошо выучиться, то он сможет нормально работать, и будет легче куда-нибудь сбежать, чтобы не видеть отца. Возможно, он слишком зациклен на этом, но если вспомнить всё, что было до переселения в общежития академии, то это даже удаётся принять за что-то разумное.

Да ладно, и вообще лучшим быть ему нравится. Это приятно, даже если он не самый лучший на факультете.

Надо же, единственная нормальная мысль за день.

Иногда кажется, что всё это зря. Вообще всё — и учёба, и огонь с льдом в жилах, и старания, и мечты о изменениях. Он никогда этого не понимал — зачем сомневаться и переживать, пока не попытаешься что-то сделать? — всё равно никакого смысла. А теперь вот и он… глупо.

— Ты когда-нибудь считал трещины?

Тодороки с удивлением вскидывает брови, но не особо шокируется: он почему-то догадывался, что так просто всё не закончится, и был прав — к лучшему или к худшему — покажет только время, но Шото не любит ждать. Лучше бы сразу узнать, да только будущее туманом покрыто, и пока путь вперёд не найдёшь — ничего не узнаешь.

Да к чёрту всё — он нервно поправляет узел галстука на шее и оборачивается, встречаясь с водянисто-прозрачным взглядом — чуть зеленоватым, но потухшим.

— Ну, привет, — призрак улыбается как-то зажато-неловко, и его голос чуть надламывается, будто он действительно боится Шото — он никогда этого не хотел, но всегда вселенная всё переворачивает обратно.

— О каких трещинах ты говорил?

Тодороки вглядывается в чужую зелёную неловкость — как болото, вспоминает ассоциацию.

— А, да не важно, в общем-то. Просто, ну, когда смотрю на них, вспоминаю, насколько же замок старый. Сколько он видел, слышал, пережил... Даже завидно чуточку становится, — мальчик улыбается и жмурится.

Тодороки пожимает плечами и снова смотрит на потолок, пытаясь увидеть то, о чём сказал призрак. Это так иронично, на самом деле, если подумать, что именно он говорит о пережитом, потому что замок, наверное, был его домом много лет — со всеми стенами, трещинами и временем.

Почему-то он никогда не думал о призраках в таком ключе: что они тоже были людьми, и что также ходили по земле, дышали тем же воздухом и думали о чём-то своём, истинно-собственном — до сих пор думают — просто их всех затащило за грань живого, удерживая там мёртво-намертво. Они, наверное, скучают за жизнью, и где-то там, в глубине, где все дороги и грани междц мирами сходятся в одну точку — центр вселенной — с каждой такой мыслью случается взрыв. Это грустно, потому что никак нельзя повлиять.

— Знаешь, я даже удивился, что ты меня видишь. Обычно никто не замечает.

Тишина не ломается от его голоса, лишь шевелится тихо, будто мальчик и правда слился с пространством. Шото задумывается, что это странно: быть невидимым для всех, но не для него, Тодороки Шото, и про себя спрашивает, почему же вселенная выбрала именно его на эту роль, если он холоднее северного моря, стоящего штилем?

— Может, они просто не смотрят, — он наконец-то отвечает на попытки призрака заговорить, и от этого почему-то в груди лужей расплывается что-то тяжёлое, тёплое. Возможно, потому что пока что призрак кажется человечнее всех людей.

(Он не привык верить первому впечатлению).

— Я Мидория Изуку, — он протягивает ему ладонь для рукопожатия, как предполагает Шото, но он тут же одёргивается: — Ой, верно. Прости.

— Моё имя ты уже знаешь, — Тодороки кивает и отворачивается к выходу. От Мидории Изуку веет холодом и смертью.

***

В библиотеке всегда пахло временем, словно дни, столетия, века и эпохи завернули в старые бумажные листы страниц, покрытые пылью.

Самая дальняя секция в углу: стенд с некрологами всех учеников, когда-либо обучающихся в академии волшебства.

Шото стряхивает прах с нетронутых записей: он потратил больше часа, чтобы найти то, что ему нужно. Он и сам не знает зачем, просто почему-то в последнее время всё в его жизни не так. Возможно, ему хочется изменений.

Он вздыхает и обрывает собственные глупые мысли, успевая подметить то, что рыться тут, хоть и жутко, если читать всё о всех этих людях, — успокаивает. Будто... читаешь о чужой жизни. Почему-то это такое личное, и по пути к тому, что Тодороки ищет, он почти ни на что другое не смотрит — словно это что-то греховное. Наверное, никому бы не нравилось, если бы его жизнь могли вот так запросто прочесть.

О Мидории Изуку тут совсем мало: только то, что ему было пятнадцать.

И что история о его жизни закончилась четырнадцатого декабря — чуть больше года назад.

Он упал с башни, разбившись о землю насмерть, и всё записали как несчастный случай — мальчик просто свалился, столкнувшись, и его жизнь закончилась на этом.

Тодороки чувствует себя отвратительно до жути, словно лезет не в своё дело, но почему-то точки координат в его голове не сходятся в одном месте, к центру вселенной.

Он забирает газетные бумаги с собой и мнёт чёрно-белую фотографию улыбающегося Изуку: почему-то, даже бужучи призраком, он ярче, чем тут, на бумаге, и это почему-то глушит все звуки и замыкает память на этом моменте.

В этой искусственной глухоте Шото едва ли успевает подумать о том, что надо остановиться, надо срочно остановиться хотя бы на секунду, потому что в голове ни единой причины, чтобы эти действия можно было бы оправдать: кажется, он сходит с ума и звёзды перемешиваются на небе.

Трещин сегодня становится ещё больше; а к крушению мира — меньше на пару минут.