Мы не запирали входную дверь, если один из нас был дома. Входили без стука, так принимали и гостей, случавшихся порой незваными. В общем, жили на проходном дворе: пожалуйте на чай, неумелые гадания и грустную песенку в любое время. Песенка не затихала бы до утра, если бы Лизе не приходилось вставать на работу почти спозаранку — к десяти. Да и гости заглядывали не каждый день — многих, в отличие от меня, ещё не отчислили из университета, или занимала их подработка, или фриланс, или амбиции: если книга — только шедевр. Закоренелых раздолбаев, имевших в системе ценностей только игры, фастфуд и сон, я знать не желал. Считал: у каждого должна быть искра, дело, которым он горит, то, для чего живёт, даже если в глазах общественности он будет тунеядцем, занимающимся фигнёй. Как я.

Когда я вернулся, Лиза сидела на полу в центре гостиной и пила чёрный пуэр, разливая для себя одной. Рядом дымил электрический чайник на подставке с настройкой температур: почти кипяток — пуэр, восемьдесят пять — улуны. Чабань из тёмно-зелёного бамбука стояла на кофейном столике из Икеи, а под ней прямо на ковролине лежал плед. Пиал было шесть, и все разных цветов, керамики и глины, но похожего размера, чтобы гости не путались, выбирая для себя чашку на вечер.

Лиза сидела, скрестив ноги по-турецки, и длинные рыжие кудри падали на плед, сливаясь с его кофейно-ржавой текстурой. Лиза проводила меня взглядом желто-зеленых глаз с вкраплениями карего, точно крепко заваренный красный чай. Лиза была ведьмой, которая не верила в чудеса, но верила в меня, потому что любила — за то, что я не любил её ни дня. Мы жили вместе, чтобы не замерзнуть поодиночке. Окружили себя людьми и вещами и среди них боялись себя потерять и пытались найти.

Наша жизнь складывалась из мелких ритуалов, чтобы упорядочить в ней хотя бы то, что было в наших силах. По утрам мы вынимали «карту дня» из колоды Таро. Бессонными ночами, высунувшись в окно, чтобы покурить, выслеживали созвездия и фазы луны. По вечерам — садились друг напротив друга и пили чай, рассказывая всё, что с нами случилось за день. Сверяли обещанное и произошедшее. Не совпадало ничего, и поэтому после мы смеялись на два голоса.

Чай мы заваривали по очереди. Сегодня я опоздал.

В качестве извинения я помахал перед Лизой купюрой, смявшейся в кармане куртки в гармошку. Она улыбнулась, обнажив зубы в брекетах. Взъерошила рыжие кудри.

— Кого ты ограбил? — шутливо спросила Лиза.

— Слишком долгая история. Потом расскажу, — ответил я. — Лучше вот на что посмотри… 

Я наспех настроил укулеле и подошёл к подоконнику. Раздвинул шторы и обнаружил за ними ряд жухлых фиалок. Иногда в нашем доме задерживались люди, но никогда — цветы. Я отшутился бы, что дело в тёмной энергетике — мы носили только чёрное, да так пристрастились к темным цветам, что не заводили животных, чтобы шерсть не приставала к одежде.

Цветы беззвучно вяли, снедаемые нашей праздной тоской. Их давно пора было выбросить, но Лиза упорно продолжала их поливать. Я решил: отчего не попробовать спеть для них, как тогда, в цветочном. Надеялся, что они наполнятся жизнью, когда к ним наконец прислушаются. Ведь, если я всё это время умел творить чудеса… стоило проверить, насколько они сильны, как далеко я зайти смогу, если в себя поверю.

И я запел:

«Звёздочка дышит:

Звёздочке в кайф.

Бескрайние крыши.

Всё выше.

Beautiful life.

И теплые ночи,

И медленный ток.

Семь тысяч строчек,

Одиночек, —

Какой в этом толк?»

Цветы даже не шелохнулись от песни. Не повели ни единым ворсистым лепестком; все продолжали клониться к чуть влажной земле. Не случилось чуда. Никакого чуда. И песня кончилась сама собой, оставив послевкусие промозглых улиц и глухой тоски. Проскользнула мимо, а я не успел поймать — ни призвука, ни шелеста струны.

— Прикольная песня, — сказала Лиза. — Только чего ты не сел?

— Ну, я думал, что цветы оживут. — Я виновато поправил ворот мантии на плечах.

— От твоего пения? — спросила Лиза, нахмурившись.

— В лавке сработало. — Я пожал плечами, отложив укулеле. Сел напротив, переворачивая первую пиалу, попавшую под руку: бело-золотистую. — Думаешь, я деньги украл? Или, может, случайный прохожий был настолько под впечатлением от моей необычайно талантливой музыки, что выгреб всю мелочь из банки на «чёрный день»?

— Погоди. В какой лавке? Ничего не понимаю.

Я рассказал о произошедшем настолько кратко, как мог. Слова я не мог удержать, и вскоре я перешел на ерунду: говорил, например, что волосы Якова — странного цвета, точно луна, упавшая в молоко, и никогда не встречал я похожего взгляда среди людей, где усталость и детская любознательность соединялись бы в одно. Чем больше подробностей я объяснял, тем сильнее хмурилась Лиза, поджимала подбородок и щурилась, точно высматривала на моём лице ложь. Иногда качала головой, закатывала глаза, но несколько раз я поймал её улыбку. Я допил пуэр, от которого остались лишь темно-коричневый цвет да призвук землистого аромата.

— Чай ушел, — шепнул я, нарушив тишину. — Давай я почки заварю? Тот, в блине.

— А что тебе с утра выпадало? — спросила Лиза.

— Паж жезлов, — ответил я. — Там что-то про… Что-то необычное. Типа, неожиданная встреча.

— Полнолуние, между прочим, — хмыкнула Лиза. — У мальчиков с укулельками обостряется шизофрения.

— Вот куплю я «Stratacoustic», — отшутился я. — Всего-то пару десятков раз сыграть для обалденного мужика. И буду тоже обалденный, с гитарой за пятьдесят тысяч. Ещё и волшебник, только не восьмидесятого уровня, а… Ненастоящий. Жаль. Или нет, на самом деле мои чудеса просто не для всех, в этом секрет.

Лиза не ответила. Пока я возился с чаем, раскалывая пуэрный блин тяжёлым шилом, пока переставлял посуду на свою сторону и сосредоточенно заваривал травянисто-фруктовые листья, кажущиеся фиолетовыми, Лиза сидела молча, продолжая смотреть на меня, и уголки губ у неё дрожали, точно она хотела многое сказать, но боялась того, что отвечу я. Прежде она часто упрекала меня за то, что все деньги я трачу на дорогой китайский чай. А потом поняла, зачем. Чай — это то, чем нужно делиться; а за чаем нужно делиться историями, а не молчать.

Я боялся её молчания.

— Я всё понимаю, — наконец заговорила Лиза, делая первый глоток. — Однажды ты увязался за парнем, который напомнил тебе человека из сна.

— Да, мы потом выпили кофе, пошли на набережку, почитали стихи и разошлись, — ответил я. — И не в автобусе, а в универе. Точнее, он потом сел со мной и начал на меня так смотреть, будто что-то знал. Оказалось, нет, он просто смотрел на мои пальцы.

— У тебя красивые пальцы, — заметила Лиза.

— Ага, в шрамах от бычков, — отмахнулся я. — Нет, я ведь на самом деле такое говно по сравнению с ним. С… ну, ты понимаешь.

— Ты что, влюбился? В этом всё дело? — С её губ сорвался грустный смешок. — Опять?

— Не знаю, — ответил я. — Но рядом с ним я вдруг почувствовал себя так умиротворенно, будто мне больше ничего и не нужно. Только петь для него. Хоть целую вечность. Мне никогда, никогда не было так спокойно — в тишине!

— Всё это, конечно, мило. Вот только… Я сто раз там ходила, и чего-чего, а цветочного магазина на этой улице нет.

— Я тоже не замечал, хотя я там играю почти каждый день.

— Тебе не кажется, что это звучит, как бред сумасшедшего? — Лиза повысила голос и посмотрела на меня с укором, но я видел в её глазах только разъедающую пространство ревность. — Серьёзно. Послушай себя. Мало того, что ты зашел в лавку, которой нет, так там еще и в одно рыло работает какой-то безумно красивый… инвалид? Так более того, тут ты вдруг ему спел, будто у вас других дел не было, и цветы распустились в мгновение ока от твоей музыки? А потом он просто дал тебе косарь? И ты пришел домой и попытался проделать этот фокус с цветами снова, но он не сработал. И ты не понимаешь, почему?

— Хочешь сказать, я двинутый?

— Хочу сказать, что тебе все приглючилось, потому что так не бывает!

— Почему не бывает? — буркнул я.

— Как в сказке, блин, — ответила Лиза. — В рафинированной сказке. А косарь поднять можно, ты вообще-то с аскером как-то тянул и полтора за час.

— Так то с аскером! — отмахнулся я, а сам замер, опустив глаза на чаинки, плящущие на дне гайвани. — А тут я, один.

— Пожалуйста, признай, что тебе приглючилось. Иначе я с тобой с ума сойду.

— Нет, — ответил я и с вызовом взглянул на Лизу. — Меня вообще-то никогда не глючило. То, что я достаю людей, которые мне нравятся, не значит, что я могу вот так взять и всё придумать просто потому, что захотел… Я так долго ждал от мира хоть каких-нибудь чудес! Я думал, что в универе будет классно, — и что в итоге, облом! Думал, не буду одинок — так вот, ты, ещё ведь кто-то придет, а какой в этом толк? Я просто хочу верить хоть во что-нибудь настоящее в этом мире! И кто мне запретит — ты?

— Это утопия, Матвей! — повысила голос Лиза.

— И пусть! Вам такая не светит. Не заслужили!

Я не заметил, как перешёл на крик, как едва не опрокинул чабань, стукнув кулаком по столу. Злился я не на Лизу, на то, что она может быть права, на то, что и сам я усомнился на миг. На секунду поверил, что ничего не произошло. Перед правдой я был бессилен, и потому несокрушимый мир с его несправедливыми законами всегда меня побеждал, и потому я вырос неудачником, втайне читающим печальные сказки, и всю жизнь только и делал, что бежал и пытался добыть деньги, чтобы не умереть с голоду, чтобы найти своего слушателя.

Чтобы быть в чём-то правым.

— Прости, — прошептала Лиза. Она поднялась с места и кинулась ко мне, чтобы сомкнуть в объятиях. Спрятала слёзы на моем плече, и я расслышал её тихие всхлипы.

— Ты — прости, — сказал я. — Опять перегнул палку. Дерьмово быть мной.

Разжав объятия, Лиза вытерла слёзы. Подала укулеле. Я взял инструмент в руки и задумчиво повертел, точно забыл, как нужно играть.

— Спой мне что-нибудь, пожалуйста. Мне очень нужна твоя музыка, — попросила Лиза. — Дело ведь не в цветах… 

А ведь Лиза любила меня вопреки всему; того, кем быть стыдно, а я только кричал или отшучивался рядом с ней, принимая как данность скромную глубину её чувств. Иногда — пел, но не для неё, для себя. Чтобы подтянуть навыки, отрепетировать перед более “солидной” аудиторией. Быть может, одну песню она заслужила. Хотя бы тем, что осталась со мной.

— Что играть? — спросив я, бегло подстроив инструмент.

— Спой эту еще раз… Где «Звёздочка дышит».