В квартире, которую я по привычке звал домом, без меня начался квартирник. Прошмыгнув в незапертую дверь я окунулся в шумную толпу как в густое болото. Просторная гостиная нашей двушки ломилась от гостей. Некоторые сидели перед чабанью на полу, и изредка голоса прерывало сёрбанье горячим настоем. Иные заняли диван и старое кресло; кто разбился по парочкам, кто сидел один.

Никого из присутствующих я не знал лично, то были, возможно, друзья Лизы и их друзья; может, несколько бывших одногруппников, умудрившихся не вылететь из универа в первый же год; знакомые с концертов, случайные собеседники из бара, угостившие раз бутылочкой крафта... Так обычно получалось — один приводит ещё одного, и вскоре собирается компания, относительно разделяющая интересы.

— Кто пришел! — воскликнула Лиза, коснувшись меня взглядом, и тотчас попросила гостей потесниться.

— Всего лишь я. Ничего особенного, — ответил я.

Я сел на угол пледа, расстеленного на полу рядом с полненькой девушкой с короткими черными волосами. Она сосредоточенно пила чай, обхватив пиалу двумя руками. Изредка она поворачивала ко мне овальное лицо с пухлыми губами и изучала меня прозорливыми глазами цвета крепко заваренного улуна. Я пытался ей улыбаться, но под натянутой улыбкой стискивал зубы.

Люди вокруг хохотали, переговаривались друг с другом. По кругу передавали гитару, и почти каждый исполнял, что умел, но их песни звучали точно белый шум. Девчонка, сидевшая в кресле у парня на коленях гнусаво заверещала «Zombies» под неумелый аккомпанемент, и публика оставила разговоры, чтобы подпеть ей. Я молчал.

Я ощущал себя чужим, странником из другого мира, которого пугают местные обычаи. И все вокруг были для меня чужими, и противный гомон раздражал мой слух. Если бы я мог, если бы то был мой дом, я собственноручно вышвырнул бы каждого за дверь, вместе с безжизненными песенками и пустыми философствованиями.

Лиза передала чашку, мою любимую, бело-золотую, которую не успели занять. Я сделал глоток, догадавшись: Да Хун Пао — чай целеустремлённых студентов, что обычно веселит дух и расслабляет тело, чай для вечеров под гитару, для задорной болтовни; чай для убийства времени.

— А ты сыграешь? — обратилась ко мне девочка, сидевшая рядом.

Попытавшись сосредоточиться на чае, я не заметил, как гитара, передаваемая по часовой стрелке, легла на мои колени.

Последний раз на гитаре я играл в марте. Кто-то принес её в наш корпус, чтобы заявиться на СтудВесну. Из принципа я не интересовался творческими конкурсами, зато был взбешён неожиданной сменой ректора, моментально ужесточившего правила по прогулам и обучению. Сильнее всего меня возмутил запрет на любые разговоры о политике в стенах университета; будто я смыслил что-то в политике.

Отобрав гитару у незнакомца я сел посреди холла, напротив проректорской, и в знак протеста закричал песни. Я пел:

«Наплевав на «Грэмми» и гранты,

Собираются в поздний час

Неизвестные музыканты,

Сочиняя свой антивоенный джаз».

Или:

«Лихое предвкушение боя,

Барахтаясь на гребне волны.

Выдерни меня из этого запоя

Или выгони из этой страны».

Мне казалось, я устраиваю митинг, уверенный и беспощадный. Я ждал, что ко мне присоединятся, что запоют со мной, и единым маршем мы отобьем всеобщее внимание, и правила пересмотрят. Я позабыл, что пою никому не известные песни.

Вышел ректор. Я его не стыдился, не боялся смотреть ему в лицо. Я хищно улыбался, сжимая гитару во взмокших ладонях, как щит. Он отчислил меня за прогулы, не за музыку. Нашел способ вышвырнуть меня, то недовольного невесть чем, то пропадающего невесть где. Больше я в универе не появлялся.

— Сыграй, — упрашивали меня. — Ты так круто поешь.

Я вновь посмотрел на гитару, лежащую у моих ног, и в горле запершило. Я не хотел петь для них, бесцельно кричать в пустоту слова, милые сердцу; не хотел исполнять «Прогулки по воде» или Гражданку, чтобы со всех углов комнаты меня перекрикивали голоса без слуха. Людям не было дела до границы между отчаянием и красотой. Не было дела до тревожащей меня пустоты, и моей тихой радости; до сада, из которого цветами прорастали звуки, до беспощадного волшебства стихов, придуманных не мной. Что могут знать сорняки?

— Может, потом, — ответил я. Передал гитару сидящему слева парню, имени которого не помнил; зато помнил, что он постоянно неуместно шутил про секс, а песни пел — о несчастной любви.

Я поднялся, поставил на чабань перевёрнутую пиалу в знак, что больше не хочу пить. Обойдя гостей, прошёл в кухню, где обнаружил двух девушек, переговариваюшихся о ближайшей сессии. Заметив меня, они прервали диалог и попытались заговорить со мной. Взяв кусок пиццы, успевший остыть в открытой коробке, я примостился на подоконнике, чтобы сгрызть его всухомятку. Доел и пошел курить на балкон в спальне.

Вышел, стиснув зажигалку в кулаке. Тотчас обдало морозным воздухом; передо мной открылось сине-фиолетовое небо, по которому неслись дымные облака и стрелки вертолетов. Я затянулся, глотая холод и никотин. На улице звенела тишина, за стеной — гитара. Я не хотел возвращаться в комнату, но больше идти было некуда.

Я подумывал поговорить с Лизой, чтобы она разогнала квартирник; хотя она любила домашние мероприятия, в них она в полной мере реализовывала свое гостеприимство; ещё она любила музыку, хотя не обладала утонченным вкусом: каждая песня поражала её не пронзительностью, а одним наличием. Творчество для Лизы не делилось на «хорошее» и «плохое», она одинаково восхищалась и небрежными каракулями про кровь-любовь и отточенным профессиональным слогом.

Ещё Лиза не любила тишину. Боялась тишины. В тишине она чувствовала себя одинокой. Нет, не одинокой; печальные мысли, сродни моим, завладевали и ей. Лиза боялась молчания и окружала себя громкими людьми, а я складывал молчание в звуки для одного себя.

— Не помешаю? — На балкон вышла девочка, которая недавно сидела рядом со мной. Её глаза сверкнули в темноте медовыми огоньками.

— Нет, — ответил я, стряхивая пепел с балкона. — Матвей.

— Янина, — представилась она и выудила из пачки тонкую сигарету. Я подал зажигалку. Янина затянулась, выпуская дым полными губами. — Ты меня не помнишь? Мы с Лизой работали в той лавочке с побрякушками возле ДТ. Ты к нам часто заходил.

— А я работаю в цветочном, — ответил я. — Ну, с завтрашнего дня. И не совсем работаю, типа, профессионально пинаю балду.

— Да, Лиза сказала, — протянула Янина сквозь дым.

— Что ещё она сказала?

— Знаешь, это не важно. — Янина сбросила пепел и обернулась лицом ко мне. — Дело в другом. Не думай, что каждый посторонний человек хочет влезть в твою жизнь, но… В общем, Лиза переживает за тебя.

— Мы даже не в отношениях, — бросил я.

Янина замялась на минуту, потушила окурок о пустую банку из-под консервированных ананасов, служившую нам пепельницей. Продолжила, точно пропустив мои слова мимо ушей:

— Она позвала меня сегодня, потому что я... шарю. Во всей этой магии, мистике и прочем. Кроме того, я на психолога училась. В общем, кое-что действительно понимаю.

— И что ты понимаешь? — спросил я раздражённо.

— Похоже, на тебе какая-то страшная печать.

— Чего? — Я повысил голос; недоумевающе приподняв бровь. — Я, конечно, заигрался с чудесами, но дорогу никому не переходил, чтобы меня проклинали или типа того.

— Ты меня не помнишь, — сказала Янина. Она говорила всё так же спокойно, но в голос вкралась нотка волнения.

— Я должен помнить каждого встречного? — огрызнулся я.

— Ты помнишь хоть одного человека в комнате? Они раз в неделю приходили к тебе, вы вместе пели. И я иногда приходила.

— А зачем мне помнить кого попало? Я, знаешь ли, не собираюсь распинаться перед сорной травой. У моей музыки есть другая цель.

— Ты сам не чувствуешь? Что-то с тобой происходит. Бредовые мысли, смена интересов, отчуждение от всего, что раньше тебе нравилось.

— Только не надо говорить, что у меня шиза, — ответил я.

— Я говорю не о шизе. О чем-то магическом. Не потому, что в это ты поверишь охотнее, чем в психологию, я просто чувствую, что дело в чём-то таком, непостижимом. Я просто знаю. Тобой будто овладел демон, который разрушает тебя изнутри. Берет что-то ценное и ничего не даёт взамен.

— Ну хорошо, допустим; зато так в разы интересней жить, чем среди людей. Хоть что-то разнообразит повседневную серость, пусть даже это — чёрное пятно.

— Это тебя погубит, — произнесла Янина.

Всё холоднее становилось стоять на балконе босиком. Оставив Янину и её беспокойную болтовню, я вернулся в комнату. В спальне ждала Лиза, усталая и растрепанная. Когда она уходила на перекур, с ней уходил чай, а гости принимались за пиво, припасенное в холодильнике. Лиза пошла за мной, а гости — за пивом. Вот что им было нужнее песен.

— И чего вы все от меня хотите? — буркнул я.

Приоткрыв балкон, Лиза встала на стыке комнаты и улицы, закурила, перемигнувшись с Яниной. Сигарета дрожала в тонких пальцах Лизы. Янина продолжала стоять на холоде, закуривая третью сигарету подряд.

— Все хотят, чтобы ты спел, — ответила Лиза.

— Ладно, — сказал я. — Я спою, но до десяти ты всех выгонишь. Пока автобусы ещё ходят.

— Странное условие, — ответила она. — Я же собрала всех для тебя. Тебе вон, даже еды принесли. И вообще… Ты же любил играть для большой компании.

— Может и любил. Когда-то.

— А что поменялось?

— Я, кажется. Я так не хочу, все эти пьянки-шмянки. Хватит. Моя жизнь должна иметь смысл.

— Никто не говорит «иметь смысл», — попыталась поправить Лиза. — Обычно говорят «искать смысл».

— Ладно, раз вы все такие умные.

Я сидел на кровати, пока Лиза курила на балконе, размышляя над моим предложением.

— Хорошо, я всех разгоню, если ты споешь, — наконец сказала Лиза. — Хоть прямо сейчас. Только спой. Я тогда поверю, что с тобой всё в порядке.

— Пожалуйста, — поддакнула Янина.

Когда я вновь оказался в гостиной, мне тотчас протянули гитару. «Если они так любили меня слушать, почему молчали, когда мне необходимо было знать, что меня слышат?» — подумал я.

Я сел в освободившееся кресло, настраивая инструмент по встроенному тюнеру. Поставил каподастр на ту тональность, в которой обычно пел на укулеле. Зажал пальцами нужные лады. Занёс ладонь над струнами. Откашлялся.

И не смог. Что-то поселилось в горле. Оно позволяло дышать, но не петь. Будто кристалл пронзил горло поперёк или цветок пророс из груди, беспощадный, колючий цветок. Я огляделся, дотрагиваясь до шеи. Отложил гитару.

И ушёл. Убежал, прихватив нераспакованный рюкзак и коробку печенья с кухни. Ушел, не оборачиваясь на голоса, проигнорировав Лизу, задержавшую на пороге, некрепко затянув шнурки, позабыв о шапке и шарфе. Ушел в ночной декабрь, слепящий огнями неоновых вывесок и фонарей, освещавших центральную улицу. В город, полтора года назад увлекший меня изяществом улиц, противоречивостью набережной, спокойствием перекрестков и надеждой, что я обязательно стану кем-то важным… Кем-то.

Забираясь на верхнюю полку в душном августовском плацкарте, я не знал, что мне это не нужно. Ни публика, ни слава, ни всеобщее внимание, ни красный диплом, ни деньги, ни друзья.

Нужен только цветок, живущий у меня внутри.