Когда я покинул поезд, то тотчас отправился к Лизе. Сел на вокзальной остановке, заметив, что проезд успел подорожать, пока меня не было в городе. Место занял у стенки, задумался: приехал я днём, значит, Лиза ещё на работе… А если поменялся график? Ключей не осталось, потому что мама забирала меня впопыхах. В моих карманах вовсе не было ключей, ни от прежнего дома, ни от цветочного; одни сувенирные монетки и пара жетонов новосибирского метро, в котором я катался два раза в жизни.

Потом я начал переживать, что Лиза уехала, а в квартире поменялись жильцы, которые наверняка выкинули мой винтажный шен, потому что не разобрались, что это вообще такое. Пустые, тревожные мысли наполняли голову, пока я трясся в душном автобусе, но стоило выйти на улицу, как в голове просветлело. Я мог позвонить — так поступают нормальные люди.

Не позвонил. Пробрался в подъезд следом за бабушкой с тряпичной сумкой, успевшей оббежать все поликлиники до обеда. Больше никто не приходил, только скрипела вокруг подъездная тишина, нарушаемая свистом ветра в старых рамах. Я долетел до нужного этажа и сел у двери, переводя дыхание. Подождать у порога казалось мне решением не менее глупым, чем навязчивые звонки или визит в эзотерическую сувенирку — так или иначе, Лиза удивится, если не испугается. Потому что она меня больше не ждёт.

Я прислонился к железной двери и прикрыл глаза. Холод металла отрезвлял. Правду показывал, некрасивую, неудобную, о том, каким жалким я был: не любил никого, ни с кем не считался. Знал, с самого начала знал, что Лиза любит меня, но проговаривал в голове «любит» — и слово казалось пустым, и закономерным казалось, что она оплачивает нашу квартиру, покупает макароны, гречку, а порой и пиццу заказывает, напоминает, когда я впадаю в тоску, что мне нужно поспать; если ранился, — а был я неуклюжим и вечно оступался на ровном месте, — прикладывает пластырь к саднящей щеке. Чем я мог отплатить? Только песнями, которые гонял по кругу; тем ещё, что заваривал чай, и все пользовались моей посудой. Напыщенным эгоистом я был, каким видели меня психиатры и все остальные взрослые. Бездельником и самодуром. Сорняком!

Лиза заслужила большего, чем я; хотя бы потому, что умела любить сильнее, могла бы собой пожертвовать, стоило попросить. А я даже Сад заслужить хотел для себя, Вечность белую — для одного себя; оттого меня прогнали, потому что чудеса не сотворить из эгоизма, чудеса рождаются из любви. Из огромной любви, которая не ограничивается одним человеком, а рассеяна повсюду, стоит только собрать — и в сердце вложить, само по себе оно пустое. Не звучит. Метроном без инструмента.

Сперва я хотел попроситься на ночлег и душ, потому что устал с поезда; но надумал слишком много, и решил: прощение просить нужно, вымаливать, со слезами и музыкой, или вовсе без слов.

До вечера я просидел у двери, порой выползая на общий балкон — перекурить. Только согреться не мог, под курткой обнимал себя руками, жалел, что потерял перчатки и даже не помнил, когда. Как бы я ни любил зиму, хотелось тепла, умыться, выпить чаю, закутаться в плед и поговорить. Выспаться, чтобы вновь окунуться в морозные улицы.

Я поглядывал на часы в телефоне. Когда счётчик прожитых минут перевалил за 17:00, я начал вздрагивать, вслушиваясь в шаги на лестнице. Кто скакал на тяжелых подошвах, кто — каблуками цокал, кто осторожно двери затворял, кто — хлопал со злости. Лизы в чужой походке я не узнавал, она была призрачная, незаметная, точно боялась рассердить лишним шумом. Такой была тихой, что прятала мысли, и только со мной пыталась быть настоящей — даже грубила. По-своему оживала.

Незаметно Лиза подошла, но из рук её выпала сумка, прямиком в мои руки, вытянутые на коленях. Я поднял голову, Лиза — опустила, стягивая шапку с рыжих волос, собранных в косу. В жёлто-зелёных глазах отразился мой силуэт. Чёрный — на серой двери.

— Ма-атвей, ты чего тут? — спросила Лиза. — Долго сидишь?

— Часа четыре, — ответил я. — Я… Это… В общем, пустишь?

— Проходи, конечно, — Лиза подняла сумку и принялась нервно отыскивать ключи. Руки у неё дрожали.

Она долго возилась с ключами, пока не протянула их мне. С горем пополам мы вошли. Я захлопнул дверь, запер на все замки и щеколды, потому что не ждал гостей, потому что сам был гостем. Скинул ботинки и куртку, зашвырнул рюкзак в гостиную. Замер, дожидаясь приглашения. Лиза буркнула:

— Да проходи ты. Это же твой дом.

— А как я узнаю, что он ещё мой? — спросил я и беспокойно огляделся. — То есть… Я даже не спросил, насколько ты мне рада.

— Я всегда тебе рада, — ответила Лиза. — Только ты умойся сначала, а потом… Потом будем пить чай.

— И поговорим?

— Да. Поговорим…

Я принял душ, переоделся и вышел в гостиную — в рассеянном полузабытьи. В последние дни я ощущал себя потерянным, мысли путались в голове, и казалось порой, что в ней пусто, а наружнее всё казалось острым, холодным. С какой стороны ни взгляни — всюду страшно. Лиза ходила за мной, встревоженно хмурясь так, что проступали морщины в уголках глаз, и казалась она старше на много лет, да не знал я, в общем-то, сколько ей лет. Наконец мы сели на кухне, я хотел заварить чай, простой, из пакетика, но едва не опрокинул кружку с кипятком на свежую футболку. Лиза выхватила кружку и сама взялась за чай.

— Прости, я… Я заблудился. Да нет, ерунда какая, просто не спал почти и голодный, — прошептал я. — Ты спросишь, наверное, как я убежал из дома…

— Как? — вмешалась Лиза, а я продолжил:

— Нет, я не убежал. Знаешь, спасибо тебе… Я и не знал, что у меня такая мама. Она поняла! Всё-всё поняла! У неё тоже есть карта, но…

— Какая карта? — нахмурилась Лиза. — Пожалуйста, не неси ерунды в этом доме.

— Если бы я мог… принести правду в любой другой, — ответил я. — Я серьёзно!

— Опять говоришь загадками. Вот, а то с голоду помрёшь. — Лиза поставила передо мной тарелку с печеньем, на которое я тотчас накинулся, забыв по привычке опускать в кружку: так захрустел, не ощущая вкуса.

— Знаю я кое-кого, кто мастер говорить загадками, — сказал я с набитым ртом. Губы невольно растянулись в улыбке. — Скажи, я могу признаться тебе в любви?

— Это ты к чему? — сильней нахмурилась Лиза и вновь посмотрела как на больного.

— На самом деле, я понял, что я, вроде как, сорняк.

— Давай прямо! — прикрикнула она, легко стукнув по столу кулаком.

— Куда уж прямее, — запив печенье глотком дымящегося чая, начал я. — Помнишь, я умею творить чудеса?

— Холодно, сворачивай.

— Ладно. Я посидел и подумал, что был не прав. Во всём, чем жил, за что боролся. Я знаю, ты терпела меня потому, что считала… Скажи сама!

— Ну, ты достаточно странный, чтобы быть не как все, — ответила Лиза.

— Да! — Я отставил тарелку и взглянул ей в глаза. — А ещё у нас глаза одного цвета. Опять холодно. В общем, я… Сорняк, понимаешь?

— Тебе витаминки прописали?

— Нет же, нет! — Я махнул рукой, едва не опрокинув полупустую чашку. — Сейчас объясню. Дело в том, что сердце — это сад. И вот плоды твоего сердца, то есть… песни разные, рисунки — это, вроде как, цветы. А есть сорняки ещё. Разный сор, который проникает из внешнего мира и мешает творить по-настоящему.

— Интересная система, — Лиза отвела взгляд. — Вот только как можно быть сорняком, если ты сам — сад?

— Для других, — сказал я. — Например, для мамы своей. Знаешь, она не просила меня появляться, ей хотелось другой сказки, а вышла жестокая быль. Потому что корни у сорняков уж больно мощные, не вырежешь вот так, запросто. Вернутся. И для тебя я сорняк, кажется. Потому что… Вдруг я мешал твоей жизни, взял — и влетел в неё, ничего не отдав взамен? И теперь мне ужасно стыдно за то, что…

— Давай ты не будешь решать за меня, — оборвала меня Лиза. — Я сама решу, кто сорняк, а кто — цветок, говоря твоим языком.

Мы помолчали немного, допивая чай. Я удивился только, как пакетированная заварка горчит под конец, у дна. Я высунулся в окно кухни, чтобы покурить, но Лиза остановила. Отправила на балкон, якобы поменялась соседка в квартире рядом, в чью сторону летит дым. Заставила тапочки натянуть, чтобы не отморозил босые ноги. Я вдохнул морозный воздух носом. В горле запершило, но холода я не ощущал. Лиза встала рядом, запуская в небо лёгкий дымок, пахнущий карамелью. Плечи она закутала в плед, который обычно валялся на кресле. Я обернулся к Лизе, желая продолжить разговор.

— То есть… Ты совсем на меня не злишься? — виноватым тоном спросил я.

— Зачем мне злиться? — ответила Лиза вопросом.

— Ну, например… — Я коснулся взглядом её дрожащих под тканью плеч. — Например, я никогда не хотел к тебе прикоснуться.

— Люди разные, — буркнула Лиза, не выпуская сигареты изо рта.

— Ладно, с козырей пойдем, — с натянутым смешком сказал я. — Сколько раз я тебе говорил, что в кого-то влюбляюсь?

— Ну, ты же творческий, — ответила Лиза. Холодным тоном, без тени печали.

— А ты… Ты бы хотела? — не выдержал я.

— Чего?

— Быть… Ну… «самым лучшим в моем цветнике цветком».

— Есть вещи, которые от меня не зависят, — прошептала Лиза и отвернулась. — Ладно, хватит стоять на морозе.

— И то верно. — Я усмехнулся, затягиваясь в последний раз. Тоже отвернулся, сминая окурок в пустой пепельнице — стеклянной банке из-под конфитюра. — Холодает. Слишком холодает…

Мы вернулись в гостиную. Лиза втянулась в плед с головой, согревая заледеневшие руки на груди. Я стянул тапки и швырнул под батарею. Бросил взгляд на фиалки, продолжающие умирать на подоконнике. Так пожухли они, что начинали чернеть, и последние три листочка на сломанном стебле покрылись не то плесенью, не то паутиной. Так не решился никто их выкинуть; зато я решился — говорить прямо. Лиза устроилась на диване, и только собралась взяться за телефон, как я сел рядом. Коснулся её руки. Она оказалась ледяной, будто ненастоящей. Мои руки наоборот всегда были горячими.

— Слушай, ещё кое-что, — прошептал я.

— Слушаю, — сказала Лиза.

— Я, на самом деле, не хочу тебе ничего доказывать. Ты не думай, это не потому, что я считаю тебя какой-то недостойной… Просто живём мы немного в разных парадигмах. Не то, чтобы это плохо, просто мы до конца не сможем понять друг друга, как бы ни пытались. Я могу только сказать спасибо. За то, что терпела меня, не дала умереть с голоду, что любила слушать, как я играю и пыталась сделать меня счастливее. Но… Завтра может случиться, что я не вернусь. Уже завтра. Но сегодня я здесь. Поэтому я могу сделать для тебя что-нибудь… вроде последнего желания. Что захочешь. Так я буду извиняться. Даже если ты не понимаешь, за что.

Лиза замерла, задумчиво коснувшись моих пальцев. Вдруг отдернула руку, точно ошпарившись. Закрутила головой, выискивая что-то в комнате, волосы заблестели угасающим огнём.

— А где твоя укулелька? — спросила она. — Тоже потерял?

— Нет, это… Забыл! — я вздрогнул. — Но знаю, где.

— Тут вот, оставили… Если что, — Лиза махнула в угол, на обычно пустую стойку, где стояла чужая гитара, накрытая курткой. Сперва я её не заметил.

— У меня какая-то новая тенденция, играть на чужих инструментах, — усмехнулся я. — А ты… Наверное, попросишь меня спеть?

— А что ещё, — криво усмехнулась Лиза. — Что я ещё могу?

— Ну, хотя бы песню. Например, не про меня. Может…

— А ты сможешь сыграть? Ты достаточно в порядке для этого?

— Да, — помолчав немного, ответил я. — Только это будет последняя песня, которую ты услышишь. Скорее всего…

— Дерзай тогда, — прошептала Лиза.

Я принял в руку чужую гитару, которая была расстроена вдребезги. Пришлось возиться, подкручивать колки, стереть пыль с грифа, засевшую под струны — хозяин гитары явно о ней не заботился, даже струны не поменял, когда собирался в гости — они проржавели на пяти рабочих ладах. Звучала гитара трескуче и глухо, будто на последнем издыхании. Такие гитары лежат на балконе по тридцать лет, пока не сгниют.

Другого инструмента под рукой не нашлось. Так что, мысленно обвинив сомнительных гостей в безалаберности и поворчав под нос, что при мне такого не случалось, я взялся наигрывать простенькие мотивы и перебирать аккорды. Ждал, когда явится песня. Новых я давно не разучивал, а привычный репертуар не подходил ситуации. Наконец мне вспомнилась песня, которую я играл в тот вечер, когда познакомился с Лизой.

Мы встретились на чужой квартире, куда меня позвал аскер, а Лизу — одногруппница. Лиза казалась предсказуемой, одной из девушек, которые гадают по картам, ставят на аватарку лисицу с кружкой кофе, мечтают играть на флейте и жить в лесу, подальше от людей, но вечно ими окружены. Такие девушки любят взваливать на себя слишком многое: и учёбу, и работу, и отношения, и боятся признавать, что тоскуют и устают, что вокруг не лес, — мегаполис, и он пожирает их. Детям леса в городе нет веры, да и счастья нет. Выживают они, лучше всех знают про «здоровые отношения», «эмоциональные ресурсы» и «экологичность». Я подумал: хорошая партия.

Едва я увидел, как грустно стоит Лиза со стеклянной бутылкой эля в руке, как захотелось произвести впечатление, хотя до поры я сидел в углу, разглядывая непритязательные лица и заглушая пошлые песенки капюшоном. Но точно сорвался — и начал выпендриваться. Выхватил гитару и запел для неё одной. Только от скуки, а ещё потому, что боялся идти домой. Боялся остаться один.

Тогда и запел. И пел теперь:

«Слова закончились легко.

Осталась пустота.

Мы продолжаем разговор.

Проси еще, у Бога есть совсем другая красота,

И небо окнами во двор.

Уже темно, на проводах звенит вселенная, стремясь

Нас разлучить, взрывая фонари.

Проси еще, скажи Ему, что я не в силах устоять

На этом шаре, и держать тебя внутри…»

Я пел, вложив в голос столько надрывного крика, что хватило бы заглушить мысли. Глаза зажмурил, чтобы не видеть, как Лиза смотрит на меня. Боялся поймать её взгляд, ведь, какими бы ни были холодными слова, глаза были холодней.

Думал я: если бы мне хватило духу стать человеком чуть раньше, разглядеть чудеса перед собой, а не убегать в иные миры, не прятаться, мужество отыскать — полюбить то, что мне уже принадлежит. Тогда другой, светлый Сад открылся бы мне, полный добрых гостей и задорных песен. Здесь, в мире людей. Там, где нет птиц. Только эгоизм и жажда глупой свободы мне глаза застилали, точно мутная пена. А когда я сумел проснуться, оказалось поздно. Придётся идти, оставить прошлое, как обещал. Потому что я знал, что не вернусь, потому что возвращаться некуда.

Когда я допел и поставил гитару обратно в угол, и курткой прикрыл, не оставив следов своеволия, Лиза с минуту посидела, подперев ладонями щеки, а потом встрепенулась, взмахнула руками. Плед упал с плеч на пол. Я поднялся было за ним, но Лиза остановила, схватила за руку и произнесла, указывая в сторону балкона:

— Они зацвели!

За пыльными занавесками с полупрозрачным кружевом выступило темно-зелёное пятно. Я метнулся к подоконнику, дернул занавеску на себя так резко, что она сорвалась с кронштейна. Фиалки проснулись и расцвели, хотя недавно стояли мертвыми. Вытянулись из округлого бархата листьев темно-голубые цветки с золотистыми сердцевинами. Я улыбнулся, осторожно касаясь листа.

— Твоя работа? — спросила Лиза. — Выходит, правда.

— Наверное, не нужно было никому доказывать… — начал я, но перешёл на другую мысль: — Ты теперь видишь то же, что и я?

Лиза кивнула. Мы вновь вышли на перекур. Я встал, облокотившись о заснеженный парапет.

— Я могу сказать «на своём» языке? — спросил я.

— Давай, чего уж там, — ответила Лиза.

— В общем, если бы я раньше узнал, что умею творить чудеса, я бы их тебе подарил. Оживил бы старый парк зимой, отчего в нём не зацвести подснежникам! Но придётся прощаться. Не очень хочется, на самом деле.

— Так оставайся, — сказала Лиза, и я заметил, что глаза у неё заблестели от слёз.

— Не могу, — пожал я плечами и смял сигарету в губах. — Мне уже пора. Нет, не сейчас, конечно, завтра.

— Почему завтра?

— Струны нужно купить, — ответил я. — На моей укулельке одна лопнула. А сейчас всё закрыто уже…

— Только поэтому?

— Ты не взяла плед, — ответил я. — Твое сердце не для зимы.

— Только твоё?

Я ничего не ответил.

***

Сперва я прошёлся до музыкального магазина в подвальчике, где продавались самые дешевые струны для укулеле. По дороге забежал в ларёк, прихватив резервную пачку сигарет с зажигалкой. Несмотря на холодную погоду, я хотел гулять, без цели слоняться по улицам, которые знал наизусть: городок был крошечным, и за день его вдоль можно было пройти пешком, чем по первости я занимался вместо пар.

Ноги вели меня по точкам, где я стритовал. К водонапорной башне, уголку перед кофейней с баром напротив, центральному рынку, грузинскому ресторану. В рюкзаке позвякивала посуда в льняном мешочке: небольшой глиняный чайник для пуэра и пара пиал из керамики. Я прихватил их для храбрости, а ещё потому, что хотел быть первым, кто угостит бога чаем.

Приближался вечер, а я всё бродил, пока не дошёл до набережной. Я спустился до самой воды, обращённой в непроницаемый лёд. Подставил лицо ветру, зажмурив глаза. Ветер засвистел в ушах, едва прикрытых шапкой; тогда я сорвал шапку и зажал в руке. Морозный воздух нашептал мне слова новых песен, напомнил и о той, самой главной. Ветер подтолкнул меня в плечо, и я понял: миром не надышаться, придётся идти дальше, туда, где меня заждались.

Я весь день сторонился центральной улицы, на которой стоял драматический театр, а переход от него, ржаво-персиковый, с лифтами, уводил через дорогу к дому-муравейнику, гриль-бару, паре продуктовых и цветочному магазину без вывески. Я развернулся и побежал, и разыгравшаяся метель подхватила меня, вынуждая ускорить шаг. Сердце никак не могло успокоиться, так разгорелось, что я уже не чувствовал холода, лишь тёплое покалывание в груди.

Но, когда я дошёл до нужного места, никакого цветочного там не было.

Я выругался, зажав сигарету в зубах, наспех перекурил, швырнув тлеющий бычок в урну ближайшего гастронома. Февраль по-прежнему не щадил, только приободряющий холодок сменила колючая вьюга. Я заглядывал во все магазины, узнавая лица знакомых продавщиц, которые разменивали мне мелочь, даже в банк заглянул, к которому вела витиеватая лестница со скользкими перилами, и посетители обернулись ко мне в изумлении, но поспешно спрятали глаза.

Я вышел на улицу, подбежал к прохожему, остановившемуся на перекур, и спросил, сбиваясь на каждом слове:

— Слушайте… Где здесь ближайший… цветочный? Или нет, или сад… Сад.

Мужчина кивнул на противоположную сторону улицы: там яркой вывеской мелькал ларёк с букетами. Не тот, конечно. Не тот! Не мог я перепутать место, потому что гулял здесь не первый год и каждый закоулок знал: где подкрепиться шавермой, где переждать ночь; не изменился город за пару месяцев, только я.

Я вернулся к лестнице у банка и сел на третью ступеньку снизу. Вытянул из пачки очередную сигарету. И застыл, близоруко разглядывая огоньки трассы и дома напротив. Подался холоду навстречу и ощутил, как проступает на губах горькая соль, как соприкасается с фильтром, и белая бумага становится бледно-розовой. Я старался дышать глубоко, не разбирая, чем, то ли дым наполнил лёгкие, то ли холодный воздух.

В кармане лежали новые струны в квадратике из картона, который успел покрыться табачной крошкой. К чему, подумал я, струны, зачем чайник, пуэр этот винтажный, песни и слёзы зачем. Меня точно обманули, а я не заметил: подкладывали карты, выводили из себя, заставляя поверить в мрачную сказку, отыскать предназначение своё, Вестником назваться. Мир полюбить; даже зная, что есть один слушатель, учиться слышать других, принимать любовь из чужих рук, отдавая сторицей. Неужели не нужно спасать никаких птиц, потому что нет птиц — только люди, которые пытались спасти меня, но не смогли.

Думал, испортилось во мне то, что открывало правильные двери. Вспомнил о карте, решив на мгновение, что она могла быть ключом, но немедля отогнал мысль: обходился я без карт. Когда ждали меня. Звали и слушали. Тогда обходился. Чем провинился — не понимал.

Становилось всё холоднее. Стоило бы вернуться к Лизе или перебраться в бар через дорогу, чтобы согреться, но я всё сидел, опустив взгляд на заиндевевшие ладони, которые стали почти белыми, полупрозрачными. Стёкла очков запотели от дыхания на морозе, и я почти ничего не замечал вокруг. Не замечал, как иней застилает прикрытые глаза, как белеют кончики волос, напоминая пожухлые травинки, подернутые снегом.

Мимо сновали люди, выходили из банка, запинаясь о лямки моего рюкзака. Обращались ко мне, спрашивали, ругали, а я не отвечал, обратился в ненастоящее, крошечное, незримое.

А потом опомнился вдруг: нет, не посмею замерзнуть. Пока струны не поменяю. Пока не верну укулеле. Спою — вот тогда… Тогда всё начнётся.

Я привалился боком к перилам и тихо, едва уловимо взялся напевать ценный сердцу мотив. И услышал сквозь зыбкую тишину, как метель повторяет за мной.