Чжунли ломается.

Без грохота, треска и клубов пыли, снимая кастрюли водяной бани с огня. Сливает воду, перекладывает овощи на тарелку, рассказывает вполголоса об ацтеках, мозаике и шоколаде — и голос у него вдруг дрожит.

— У меня, — говорит он, опираясь на старую, шаткую тумбу, — предрасположенность. К Альцгеймеру.

Его бьёт дрожь. У овощей неправильный запах.

— Это не значит, — объясняет он потом, после ужина у Нингуан, когда они остаются на кухне втроём, непоколебимо спокойный, точно и не рассыпался на золотые осколки недавно у Сяо на кухне, — что я точно заболею.

— А на тебя посмотреть, так уже гроб себе выбрал и предсмертную записку составил.

Нингуан загружает бокалы в посудомойку, бросает на Чжунли лишь один взгляд через плечо — и включает чайник.

Хотя они только что расправились с десертами и кофе.

— Опять себя хоронишь?

— Ты как всегда невероятно наблюдательна.

Они заваривают травяной сбор и делают вид, будто не заметили, как на несколько секунд Нингуан замерла перед коробочкой, что обещает улучшение памяти.

Это происходит незаметно: они идут в музей, и Чжунли, рассказывая об одном из экспонатов, вдруг запинается и не может вспомнить слова; он ищет повсюду книгу, что лежит на прикроватном столике; он внимательно слушает планы Нингуан насчёт сезонного меню, отвлекается на мальчишку, что раздаёт листовки какого-то приюта, и оборачивается обратно с вопросом.

— Так ты уже решила, что будешь делать с летним меню?

Он возвращается с рынка, нагруженный свежими овощами, вязками трав и лотками с клубникой, рассказывает, как трудно почему-то было найти хороший розмарин, а потом между делом добавляет, что потерялся по пути домой.

От рынка до квартиры Сяо — двадцать минут пути и всего один поворот.

Врачи предупреждают, что будет только хуже. Сяо цепляется за руку Чжунли и просит пройтись домой через парк.

Они берут замороженный йогурт с медовыми хлопьями и россыпью ягод. Весна простирается молодой травой и одуванчиками у них под ногами.

Врачи предупреждают, что на поздних стадиях Чжунли позаботиться о себе не сможет, и с сочувствием улыбаются, когда Сяо меняется в лице при этих словах.

Они не понимают.

Новость о том, что однажды Чжунли придется кормить, что однажды он начнет ходить под себя, Сяо не отвращает — пугает. Он сжимает номер очередной лечебницы в кармане и думает, как было бы просто.

Он закрывает глаза, он дышит глубоко и едва ли не до кашля: от пыли и детских криков першит в горле.

Он чувствует себя крестьянином, чей идол сгорает, рассыпается угольями — а бог, прежде всемогущий, молчит.

Возможно, никакого бога и не было.

Они ждут зелёного света на перекрёстке, и восьмидесяти секунд Сяо хватает, чтобы переплести их холодные от йогурта пальцы. Чжунли ему улыбается.

Больше, чем все предупреждения врачей, Сяо пугает мысль о том, что однажды Чжунли не вспомнит его имени и лица.

— Я, — говорит Чжунли глухо следующим утром, перебирая размокшие за ночь абрикосовые ядрышка, — совершенно забыл. Как их готовить. Я помню, зачем они нужны, но все никак не могу понять — сколько? Что с ними делать?

Рецепт они находят за десять минут, но вкус у тофу совершенно другой и неправильный. Возможно, джем испортился. Сяо съедает несколько ложек.

Чжунли не притрагивается.

Он всего лишь забывает слова, ключи и нужные повороты, пишет подробнее в ежедневнике, заводит книгу для рецептов, что когда-то мог приготовить с закрытыми глазами и с трудом говорит по телефону.

Он всё ещё ест, всё ещё помнит себя, Сяо, Нингуан и Бэйдоу, и даже каждую статью, что писала о нём Кецин. Он помнит свой день рождения, помнит, что должен кормить собаку, помнит, что Ганю всё ещё не ест мяса и даже яиц.

Но забывает, что должен был её встретить.

Любой мог бы забыть, говорит ему Сяо.

— Тебе всё хуже, — говорит Нингуан вечером на летней площадке новой кофейни.

Официант забирает пустой чайник. Сяо, съёжившись, смотрит на свой ягодный чизкейк.

Кажется, он его ненавидит.

— Мне всё хуже, — соглашается Чжунли. Он спокоен, точно обсуждает погоду или новую вазу, что купила Нингуан. — У тебя уже есть список лечебниц?

— Есть.

Сяо ненавидит чизкейк. И запах кофе. И полные безразличия голоса.

И то, насколько привычно Чжунли по сигналу будильника принимает лекарства.

Ему кажется, будто он своими руками свергает этого идола.

— Я хотел сделать чай, — говорит Чжунли.

Пять утра, у его босых ног — осколки чашки с ромашками. За окном уже третий день не прекращается дождь.

Сяо тянется за метлой. Чтобы делать хоть что-то, чтобы опустить глаза на осколки и не смотреть на Чжунли, пока тот признаётся, что не мог найти подсластитель.

Он помнит слово "подсластитель".

Он не помнит слова "мёд".

Нингуан приходит к двум, Чжунли поднимает голову от статьи, что пытался читать, и улыбается.

— Сяо, не представишь нас?

Они спят все реже.

Чжунли мешает тревога, мешает болезнь, мешают внезапные мысли: ему кажется, будто он должен вновь быть на работе к пяти, он выходит в ванную — и теряется на обратном пути, путая двери, он делает себе кофе, разливая молоко по всему столу, потому что мозг его обманывает и он не видит правильно краев чашки, и сидит всю ночь на балконе с книгой.

Сяо боится засыпать. Боится проснуться и найти Чжунли вновь среди разбросанных книг и с разлитым молоком. Боится вместо "привет" услышать "напомните, как вас зовут?".

Сяо по-прежнему прячет голову у Чжунли на коленях. Дождь ненадолго закончился. На балконе пахнет кофе и осенней свежестью.

Телефон пищит напоминанием. Чжунли тянется за таблетками и чашкой с холодным кофе.

Сяо готовил его сегодня: Чжунли насыпал в турку слишком много сахара. Кухня до сих пор проветривается от сладковатого запаха жжёной карамели.

Чжунли часто варил карамель к завтракам.

Пол на балконе холодный.

Наверное, потому Сяо начинает дрожать.

— Тебе придётся, — говорит вдруг Чжунли, без труда возобновляя их недавний разговор, точно совершенно здоровый человек.

— Нет.

Его домашний халат мягкий и пахнет морским бризом. Они хотели поехать к океану. Собрать ракушки, искупаться под луной, когда на пляжах не будет людно. Посмотреть на медуз. Приготовить моллюсков, и крабов, и рыбу-меч.

Сейчас они лишь устало спорят о том, когда Сяо всё же придётся звонить Нингуан и просить её список лечебниц и приютов.

"придётся"

Сяо сжимает зубы.

— Нам надо собираться, — говорит он. Сдавленно. Глаза щиплет.

Уж не наказание ли это ему?..

— Собираться?

— Нингуан ждёт нас на ужин. В восемь.

Чжунли сам затягивает ремень. Застёгивает все пуговицы. Даже пытается завязать галстук — но спустя несколько минут беспомощно бросает его на пол.

— Куда мы идём?

— К Нингуан на ужин.

— Во сколько она нас ждёт?

— В восемь.

Его любимый галстук с золотыми бабочками.

Чжунли ломается, рассыпается, замирает в прихожей у Нингуан и смотрит на себя в зеркало.

— Где мой галстук?

Сяо хочет взять метлу и собрать осколки.

Они крошатся в пыль.

— Знаешь, чего я боюсь?

Они идут домой через ночной парк. Чжунли смог вспомнить Кецин, забыл о Бэйдоу и о том, как называется пышные зелёные листья вокруг мяса на его тарелке.

Он едва не врезается в фонарный столб.

— Пауков? Что опять почистишь зубы мылом?

— Отвратительный вкус.

Сяо боится этого разговора. Вдалеке мигает вывеска кофейни.

— Я хочу чай, — говорит Чжунли.

Официант за стойкой внимательно их слушает. Возможно, ему кажется, что взрослый человек, который не может назвать синнабон синнабоном — это жалко, но он только вежливо улыбается.

Они вновь идут домой. В руках у Сяо бумажный пакет, ещё мягкие булочки, запах корицы. И теплая ладонь Чжунли.

— Почему мы на улице в такой час?

— Мы ужинали с Нингуан.

— Нингуан…

Чжунли поднимает голову к тяжёлому небу. Улыбается размытому пятну луны.

— Ах, Нингуан. Как её ресторан?

— Лучший в городе. Ты помог им выиграть конкурс.

— Надо же.

Они возвращаются домой. О том, чего Чжунли боится, не говорят: Сяо кажется, он и так знает.

— Ты очень красивый.

У Сяо дрожат руки. Он ставит противень в духовку.

— У меня есть друг. Он тоже очень красивый. Кажется, я так ему этого и не сказал.

— Сказал, — давит Сяо. Обернуться — нет сил. — Он был очень рад.