Несколько месяцев спустя

— Наз, эй, Наз! Ты где? Мне спросить надо!

Выскочивший из кустов Мач споткнулся об корень и полетел носом в землю, но был пойман за шиворот и поставлен на ноги.

— Здесь.

Назир положил кинжал, который правил перед его появлением, и приготовился слушать. Вопросы обычно сыпались из Мача, как горох, и остановить этот поток не было никакой возможности, пока он не иссякал. Однако Назир всегда был терпелив: пусть Аллах и не наделил Мача острым умом, зато верности и доброты дал ему в избытке, а эти достоинства не уступали мудрости. Сводного брата Робина любили все, и даже Уилл, злившийся чаще, чем кот вылизывает яйца, не орал на него, что бы ни происходило.

Назир кивнул на бревно рядом с собой. Он не отличался многословием, не в пример тому же Уиллу или Мачу, и говорить предпочитал только по существу. Если же можно было обойтись без слов, действиями — то и обходился. Мач потоптался немного и пристроился на краю.

— Уилл мне тут сказал... — он замялся и начал заливаться краской.

Такое начало обычно предшествовало чему-нибудь непотребному. Назир молча ждал продолжения и мысленно сделал зарубку — напомнить, что нехорошо дразнить того, чей разум неспособен распознать насмешку. Напоминания эти случались с завидной регулярностью и обычно заканчивались для Уилла не лучшим образом. На какое-то время тот утихомиривался — пока не заживал разбитый нос, подбитый глаз или распухшее ухо, — и принимался за старое. Назир подозревал, что Уилл, отлично зная, к чему приведут его шутки над Мачем, использовал их как предлог для драки. В отличие от остальных разбойников, он до сих пор относился к бывшему ассасину с недоверием. Назир воспринимал это с философской невозмутимостью — Уилл был предан Робину, а прочее его не беспокоило.

— Уилл сказал... — запинаясь, пробормотал Мач. — Сказал... что у нехристей... то есть, прости, Наз, у вас там...

Назир ободряюще похлопал его по плечу.

— Я не сержусь. Так что у нас там?

— Воинам отрезают... естество! — выпалил наконец Мач. — Чтобы не... отвлекались. На девиц. И я подумал...

Назир приподнял бровь, поощряя его продолжать. А с Уиллом надо будет поговорить весьма серьезно. Только сначала выяснить, на какую мысль тот натолкнул это невинное дитя своими рассказами.

— Ты подумал?..

— Ну... я не очень хороший воин... То есть, совсем плохой. Робин меня все время спасает. И Уилл. И Тук. И Марион. И ты, и Джон. Вон, пятого дня в Нетлстоуне, я топор выронил, а Тука чуть не подстрелили. А зимой Джона ранили, когда меня чуть не поймали... И я подумал... может, это из-за того, что мне дочка горшечника из Уикема нравится, Энни? Очень нравится. Я про нее думаю, и того... — Мач стал пунцовым, аки маков цвет. — У меня естество... того... ну...

— Встает, — договорил за него Назир.

Мач кивнул. Из кустов донесся звук, подозрительно похожий на сдавленный смешок.

— Вот я и подумал... если его отрезать, то я перестану про Энни думать. И стану хорошим воином. И тогда никого больше не ранят. Ты же хороший воин, лучший, даже лучше Робина. Но ему нельзя отрезать, у него Марион... А то и он был бы лучшим.

Смешок в кустах оборвался задушенным кашлем. Назир побарабанил пальцами по колену.

— Ты решил, что я скопец, и потому искусный воин?

Мач снова кивнул, но тут же замотал головой, заговорил быстро, глотая слова:

— Нет, ты вообще искусный воин, но и поэтому тоже, то есть... я так думаю. Уилл же сказал... а он умный, он знает про всякое такое.

— Ты же видел меня без штанов, в реке, — Назир выразительно взглянул на свою промежность. — Разве там чего-то не хватало?

— Ну... да, видел... — Мач еще помялся. — Но Уилл сказал, что отрезать могут не естество целиком, а только ятра. А у тебя там много волос, и непонятно, есть все или нет. Я же далеко стоял.

В кустах хрюкнули.

— А еще ты видел меня с женщинами, — Назир наклонился, подобрал камешек, подбросил на ладони. — Разве мог бы я доставлять им наслаждение, не будь оснащен, как подобает мужчине?

— Да-а... — протянул Мач с сомнением и покраснел еще больше, хоть это и казалось невозможным. — Но я же не видел, как ты с ними... делаешь это. А Уилл сказал, что даже если ятра отрезаны, то можно... ну... ласкать женщину... руками и языком.

— Видимо, Уилл знает на собственном опыте, как ласкать женщину, когда отрезаны ятра, — Назир чуть повысил голос. — И он ведь тоже искусный воин, не так ли?

— Точно! — закивал Мач, просияв. — Значит, и у него?..

— Думаю, тебе стоит спросить напрямую. И попросить показать.

Назир перекинул ногу через бревно, вновь подбросил камешек и с силой запустил им в кусты. Там охнули. Зашуршали ветки, и все стихло.

— Так мне пойти к Уиллу?

Мач явно воодушевился новой мыслью.

— Пойди, да. И забудь о том, чтобы что-то себе отрезать, — Назир потрепал его по волосам. — Не всем дано быть воинами. Да и не каждому это нужно. Твоя сила в другом, Огонек. Ты умеешь видеть то хорошее, что люди часто скрывают сами от себя. Рядом с тобой и они становятся лучше. Вы с Робином оба это умеете. А я всего лишь убийца.

Мач вскочил с бревна и умчался, чуть ли не приплясывая на ходу. Назир проводил его взглядом, взял отложенный кинжал, водный камень и, посмеиваясь, принялся править лезвие. Как раз успеет закончить к тому времени, как Уилл сполна познает на себе последствия собственной шутки. Но его снова прервали.

— Это было... познавательно.

Назир поднял голову. В трех шагах от него, прислонившись плечом к расколотому молнией вязу, кряжистому, корявому и увитому молодым хмелем, стоял Робин. Подошел бесшумно, не потревожив палой листвы, не хрустнув сухой веткой, словно ничего не весил. Назир сам умел передвигаться тихо, как тень, а острый слух позволял ему различать друзей не только по шагам, но и по дыханию. Лишь Робину удавалось подкрасться к нему незаметно.

— А Скарлет никак не угомонится.

Назир пожал плечами и вернулся к кинжалу.

— Я поговорю с ним позже.

— И после вашего разговора он опять будет ходить с заплывшим глазом?

— Заплывший глаз не мешает ему управляться с ножом и луком.

Робин усмехнулся, оттолкнулся от дерева и подошел вплотную.

— Не мешает. А ты очень терпеливый. Скарлет по-прежнему считает, что тебе нельзя доверять, ведь ты служил Беллему.

— Джон тоже ему служил.

Назир размеренно водил камнем по клинку, убирая мельчайшие зазубрины. Это был не первый такой разговор, и точно не последний. Можно сказать, ритуал.

— Джон был околдован, а ты нет.

— А я просто дал слово. Но теперь я с вами. С тобой.

— Я знаю, — Робин присел на корточки, посмотрел на Назира снизу вверх. — Хочешь, прикажу Скарлету оставить тебя в покое?

— Зачем? Все равно найдет повод для драки. А так все вроде в шутку. Привыкнет со временем.

Робин снял лук и колчан, положил их и сел на землю, откинул голову на бревно, так что щекой касался бедра Назира. Он часто приходил сюда, к грозовому вязу, на крошечную поляну среди зарослей боярышника, бересклета и дикого терна, которую Назир облюбовал с первых своих дней в Шервуде. Устраивался напротив и смотрел, как тот правит оружие, вощит тетиву, оперяет стрелы, расспрашивал о родине и других странах. А после того, как однажды Назир упомянул про джиннов и пери, нередко просил рассказать еще, слушал почти с детским восторгом.

— Через три дня Бельтайн.¹

Глаза Робина сейчас отливали болотной зеленью, какая бывает на трясине — яркой, манящей, — на губах блуждала легкая улыбка. Назир бросил на него быстрый взгляд, потом повернул кинжал, придирчиво изучил и взял промасленную тряпку. Он давно научился распознавать заранее, когда появлялся «другой Робин», но старался вести себя, как обычно: «другой» бывал непредсказуем, и любая мелочь могла вызвать его недовольство или даже ярость. Кроме того, Назир быстро понял кое-что еще — чем дольше Робин не отпускал эту часть себя, тем сложнее ему было справляться с собой. И наоборот, чем чаще это случалось, тем спокойнее он становился.

— Ты ведь раньше не видел, как его празднуют?

Назир покачал головой.

— Крестьяне придут в лес получить благословение Хэрна, — продолжал Робин негромко. — Разожгут костры. Будут прыгать через них, танцевать...

— И пить эль бочками.

Назир закончил с кинжалом, вложил его в ножны и взял второй. За оружием он ухаживал тщательнее, чем влюбленный за дамой сердца. К тому же, Робину нравилось смотреть, как он это делает.

— И пить эль, да. А еще любить друг друга, где придется.

— Варварский обычай, — Назир хмыкнул. — Но, может, Мач наконец-то познает сладость женского тела. Если его Энни не будет против.

Робин какое-то время молча следил, как точило в руке Назира с тихим шелестом скользит по клинку, покрытому волнистым рисунком, потом снова заговорил.

— Хочу завтра сходить в Ноттингем на ярмарку, купить что-нибудь для Марион. Порадовать ее. Ребята как захотят, а я пойду.

Назир кивнул. Говорить, что он пойдет тоже, не было необходимости. Как и о том, что в Ноттингеме Робина интересует не только ярмарка и подарок для Марион, но и тот, кто наверняка там будет — Гай Гизборн. Между этими двумя словно была натянута невидимая нить, которая не ослабевала, а лишь становилась крепче раз от раза. Они сходились в бою так яростно, что под ними едва земля не дымилась, но ни один не воспользовался возможностью убить. Назир был начеку и не позволил бы Гизборну нанести смертельный удар, но тот и сам в последний миг отводил меч в сторону. Как и Робин.

А после того, как Гизборн получил в спину арбалетный болт и чудом не сгорел в амбаре, нить превратилась в канат. Робин под любым предлогом выбирался в город, чаще всего, переодевшись монахом, чтобы скрыть лицо под глубоким клобуком, и не уходил, пока не отыскивал взглядом знакомый синий плащ. И лишь убедившись, что Гизборн занимается обычным делом — раздает приказы страже, проверяет, не обвешивают ли пекари и мясники покупателей, не отливает ли кто рядом с городским колодцем на рыночной площади, не выдают ли барышники старую лошадь за молодую да здоровую — успокаивался и позволял увести себя обратно в Шервуд. Причин этой одержимости Назир не искал, просто следовал за Робином в Ноттингем, готовый как всегда быть его мечом и щитом. Тем более что Гизборн был столь же одержим своим врагом. И седмицы не проходило, чтобы нелегкая не принесла рыцаря на лесную дорогу, где они с Робином снова и снова бились до изнеможения.

Назир положил точило на землю, взял кусок выделанной замши и принялся полировать клинок.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Робин. — Или... почитай стихи. Того поэта-воина, который говорил, что сила его слов столь велика, что даже слепые могут прочесть их, а глухие проникнуть в их суть.

Назир улыбнулся. Еще один почти ритуал. Он всегда ждал этой просьбы, а Робин всегда произносил ее — чтобы услышать ответ.

— Слушаюсь и повинуюсь, господин мой.

Арабского Робин, понятное дело, не знал, и Назир переводил певучие бейты на саксонский, радуясь, что мудрый Абу ан-Натили научил его не только убивать. Ассасинам нередко приходилось «надевать чужой халат» — играть роль дервишей, богатых купцов, нищих калек, благородных саедов, лекарей, шлюх, бродячих сказителей. И поэтому сейчас он мог даже на этом скудном варварском языке передать красоту и мощь поэтических строф великого Аль-Мутанабби.

— Миновала давно моей жизни весна.

Кто из нас вечно зелен? — одна лишь сосна.

Нити инея блещут в моей бороде,

Но душа, как и прежде, весною пьяна.

Пей, душа! Пой, душа! — полной грудью дыша.

Пусть за песню твою не дадут ни гроша,

Пусть дурные знаменья вокруг мельтешат —

Я бодрее мальчишки встаю ото сна!

Говорят, что есть рай, говорят, что есть ад,

После смерти туда попадешь, говорят,

В долг живем на земле, взявши душу взаймы,

И надеждами тщетными тешимся мы.

Но, спасаясь от мук и взыскуя услад,

Невдомек нам, что здесь — тот же рай, тот же ад!

Золоченая клетка дворца — это рай?

Жизнь бродяги и странника — ад? Выбирай!

Или пышный дворец с изобильем палат

Ты, не глядя, сменял бы на драный халат?! —

Чтоб потом, у ночных засыпая костров,

Вспомнить дни, когда был ты богат, как Хосров,

И себе на удачу, себе на беду,

Улыбнуться в раю, улыбнуться в аду!²

Робин слушал, прикрыв глаза, и яркая зелень полыхала под ресницами.

— И себе на удачу, себе на беду, улыбнуться в раю, улыбнуться в аду... — повторил он медленно, когда Назир замолчал. — Словно про нас сказано. Мы здесь живем взаймы у смерти, но каждый день свободы, пусть впроголодь и в холоде, стоит сытого рабства в тепле. Вот только Марион... хотел бы я дать ей больше, чем постель из лапника и плаща, — взгляд Робина потемнел, и налетевший невесть откуда ветер взметнул с земли палую листву. — Я ведь могу, знаешь?

— Знаю.

Назир положил руку ему на плечо, сжал слегка. Робин вздрогнул, тряхнул головой, криво улыбнулся.

— Но это не для нее...

— Скарлет! — раздался вдруг из-за кустов разъяренный вопль Тука. — Охальник! А ну хватит мудями трясти перед дитем невинным! Цветочек, и ты не подходи, покуда он срам не прикроет! Скарлет, засунь хер в штаны, дьявол тебе в печень, прости господи!

Последовал звук, будто железной поварешкой ударили по дереву. Или по голове, судя по тому, что Уилл разразился площадной бранью. Потом завизжала Марион, звук удара повторился, и еще раз, и еще.

Робин рассмеялся, пружинисто вскочил на ноги и подхватил лук с колчаном. Глаза его вернули себе обычный цвет весенней листвы, потусторонняя зелень исчезла, как ее и не было. Ветер улегся.

— Кажется, Уилла надо спасать!

— Похоже, что так.

Назир тоже поднялся, и оба поспешили в лагерь, откуда доносился раскатистый хохот Маленького Джона, топот, грохот и ругань, причем звонкий голос Марион был не последним в этом многоголосье.