Постепенно Ярнам полнился слухами. Брегис понимала, что дело не в Гилберте или Вороне. Один слишком скрытный сам по себе, да и друзей у него немного, а второй... Что ж, в том, что верный рыцарь всё рассказал Аннализе, сомневаться не приходилось. Другой вопрос, что Кейнхёрст не станет делиться знаниями с Ярнамом. Особенно если эти знания ограничены парой голов.
Но о появлении нового Великого, так или иначе, судачить начали. Он не являлся Брегис в реальности, продолжая приходить лишь во Сне, и женщина была ему за это благодарна. Она так и не смогла понять, Хью ли это, или же просто сохранившее чужую память новое существо. Но оно неизменно подставляло под ладони похожую на глянцевый бутон лилии голову, и сквозь боль в висках Брегис могла различить отголоски чужих чувств: радость, симпатия, благодарность. Иногда этот Великий пугал женщину — но явно ненамеренно, не причиняя вреда.
Прямо как Хью.
— Добрая Охотница, — Брегис вздрогнула. А когда обернулась — встретила счастливую улыбку на несимпатичном лице Агаты. Вычислил-таки, добрый и умный... гад. Но даже думалось об этом уже как-то без злости.
— Я так рад снова тебя встретить, так рад, — хранитель часовни огляделся и поманил её вглубь помещения, после чего заговорщически прошептал, опасливо поблёскивая глазами. — Он приходил сюда. Я чувствовал его присутствие, его вопрос. Но не смог понять, что именно он спрашивал. Добрая Охотница, может, поняла бы ты?
Брегис покачала головой.
— Прости, Агата. Я тоже не различаю его речь.
— Жаль... — тонкие узловатые пальцы знакомо переплелись, а затем хранитель часовни вдруг доверительно произнёс. — А ещё мне кажется, что ему здесь понравилось. Я понимаю, это слишком самонадеянно с моей стороны так считать, но всё же... Как думаешь, если я буду здесь молиться и ему тоже...
Агата был счастлив узнать, что Хью всегда нравилось в его обители. А Брегис покидала часовню в смешанных чувствах, невольно оглянувшись на зыбкий силуэт Амигдалы. Многорукое создание продолжало бесстрастно восседать на здании и казалось, что оно здесь останется до скончания веков. Как и незримый Идон, как и Ибраитас, что наверняка продолжала сидеть где-то в подземельях Верхнего Соборного Округа... А где найдёт своё место Хью? Или Сон и есть его место?
Мир изменился, когда родился новый Великий. Но люди начали это понимать гораздо позже.
Брегис стала реже выходить в город. Потому что в один прекрасный день обнаружила, что привлекает слишком много внимания. Даже откровенно незнакомые люди подозрительно щурились, пытаясь вглядеться ей в лицо. А Аделла и вовсе закатила безобразную публичную истерику, с жаром крича о том, что негоже избегать Церкви, которая принимает под своё крыло всех добрых людей. И что Брегис своим равнодушием отвращает от себя взор как святых, так и самих Великих.
Как была фанатичкой с нездоровой головой, так ничего и не изменилось. Осадочек от этой сцены, правда, всё равно остался...
Церкви стоило сторониться. Брегис никогда не рассказывала Хью о том, что до встречи с ним она побывала в Кошмаре Охотника, но в ту ночь она пришла в Сон и выложила всё, что узнала в этом, в прямом смысле Великими проклятом, месте. А огромное создание, размерами уже сравнявшееся с некогда убитым Присутствием Луны, мерно рокотало, свернувшись в кольцо вокруг Охотницы, и делилось ощущением искренней поддержки. Рядом с ним Брегис чувствовала себя удивительно спокойно. Защищённо. И голова болела всё меньше.
— Боюсь, они однажды всё же придут за мной, — от Великого пришла тяжкая волна досады и недовольства. Эхом кольнул отголосок гнева. Всё-таки слишком часто он реагировал прямо как Хью. С поправкой на нечеловеческую природу, но всё же...
— Ворон снова приходил. Приглашал в Кейнхёрст, на разговор с Королевой. Как думаешь, стоит согласиться?
Лепестки пасти шевельнулись, и Великий почти по-человечески пожал антрацитовыми плечами.
— На моё усмотрение? — кивок.
Она привалилась к ребристому блестящему боку и прислушалась, закрыв глаза. Хью звучал по-особенному, живое воплощение непостижимого, что впервые на памяти Брегис не приводило к глобальной беде. И низкий, тягучий рокот, от которого все волоски на теле вставали дыбом.
— Ты будешь смотреть? — кивок, словно это даже не требовало обсуждения.
— Уже бывал там? — вновь кивок, лёгкая брезгливость, недоумение.
— Хорошо, буду осторожна, — прохладная, искристая волна одобрения и любви. Да, Великий любил её. Когда Брегис это поняла, то долго не могла отойти от шока. И долго не появлялась во Сне. Зато когда вернулась — подросшее создание окатило таким искренним счастьем и благодарностью, что стало совсем неловко. Прямо как когда-то, до исхода Ночи Охоты.
И голова снова разболелась.
Да что там говорить — она тоже, наверное, уже полюбила его. Сперва просто привыкла, связанная надеждой разглядеть в этом нечеловеческом существе знакомого, успевшего стать почти родным, Хью. Потом исподволь, вопреки всему, привязалась, начала получать удовольствие от полубезмолвных посиделок в заново выросших белых цветах — почти как когда-то. Ведь таких совпадений просто не бывает. Не может быть... А его отношение ошеломляюще подкупало так же, как в своё время отношение человека. И теперь Брегис, пожалуй, и представить не могла, как жила бы без этих встреч. Без этих островков совершенного покоя и безмятежности в суматошной людской жизни.
Помимо прочего, ещё и Кукла от раза к разу становилась всё более общительной. Они вдвоём делили любовь Великого, не разделяя её — каждой доставалось своё. И отражение леди Марии начала просить приносить книги. А когда дочитывала очередную порцию — принималась донимать Брегис порою такими вопросами, что та не знала, куда деваться, под звенящее каплями веселье Хью. Ему, кажется, действительно нравилось наблюдать, как Кукла становилась всё более живой.
***
Внешний мир был огромен и многогранен. Он не понимал, как можно жить в таком удивительном месте — и так мало видеть, так мало знать, столь многого просто в упор не замечать. Каким слепым, несовершенным был человек по имени Хью...
Быть может, в этом и заключалась особенность людей: находить проблемы и неразрешимые дилеммы там, где сознание Великого скользило без помех, не ведая, почему это вообще должно было что-то задеть. Искра капнула в океан ехидной иронией — человек с покорёженной душой, никогда не просивший о подобной участи, смог достичь того, чего безуспешно добивалось множество людей, называвших себя исследователями, учёными, верующими. Была в этом какая-то справедливость, кристалликами удовлетворения катившаяся по солёному песку...
А ещё он ощущал ворочавшийся в струнах скрип сожаления о том, что не может быть услышанным в полной мере. Некоторые вещи упрощёнными песнями эмоций не передать, какими бы искренними те ни были. Искра курилась туманом тоски по взаимному общению. По обсуждениям вслух, на которые лепестки огромной пасти способны не были.
И тогда он решил научиться говорить. Заново.
— Это плохая шутка, — Эйлин скептически посмотрела на клубящийся в углу дома комок живой темноты с изумрудными искрами. От которого тянуло солью, влагой, зудящим ожиданием и просьбой. Она не понимала, чего хочет "гость", но и молчать как-то... невежливо, наверное. А с такими существами лучше быть вежливой, особенно являясь личностью хоть и опытной, но всё же в годах.
— Ты бы облик поприличней принял, что ли, — огоньки одновременно моргнули, и шевелящийся осклизлый клубок тьмы пропал вместе с ощущением присутствия. А Эйлин на негнущихся ногах рухнула в кресло и утёрла взмокшее лицо, прогоняя впившуюся в виски мигрень.
— Ну дожилась, ворона старая...
Где там фляжка? Самое время, пока Брегис не вернулась.
Агата всплеснул длинными руками, когда среди ночи воздух в часовне загустел, донося отголоски прибоя. К тощей фигуре в красном балахоне скользнул из оживших теней невысокий силуэт с размытыми очертаниями, напоминающими человеческие.
— ..... ** ... **** * .. *** ** ..атхааа... — Агата сжал голову, наполнившуюся шумом моря, звонкой капелью, шуршанием песка.
— Д-добрый... Охотник...
Фигура, казавшаяся чернильной прорехой в реальности, чуть склонила голову набок, и на месте глаз блеснули шесть изумрудных искр.
— ***.. * .... *ью... ** — Агата медленно опустился на колени, пытаясь вытрясти из ушей рокот катящихся камней, плеск волны, отголоски ветра.
— Больно... — тихо проскулил он и ощутил, как давление на разум исчезло, оставив едва уловимый шорох вины во вновь опустевшей часовне.
Великий ушёл.
Он не хотел причинять боль. Но причинял. Сознание не учло, что Брегис давно привыкла к нему. Другие — нет. Другие — хрупкие.
Но кто был достаточно крепок? К кому явиться, чтобы научиться говорить по-человечески? Родная кровь слишком хорошо его понимает, она не сможет помочь — хотя и хотела.
Искра знала, как нужно. Но сознание не могло соотнести ни масштабов, ни сил.
В залитой лунным светом галерее солёным ветром соткалась непроглядно-чёрная фигура. С каждым разом обретать новую форму получалось всё чётче. Теперь он точно был похож на человека — хотя бы по очертаниям. Только у людей за спиной не колышутся подвижные отростки-щупальца, пробующие ночной воздух наощупь ажурным подобием крыльев.
Ворон Кейнхёрста поражённо застыл. А когда шесть зелёных звёзд перебежали в его сторону по антрацитовому силуэту — рыцарь ощутил, будто оказался рядом с неторопливо разворачивающимся драконом, обратившим внимание на нахального смертного.
— Приветствую в замке Кейнхёрст... — не склонить голову перед таким казалось непростительной ошибкой.
— ***.... *орон.. **еред.й. ***..Кор..*.е... — Ворон сцепил зубы и припал на колено. Великий говорил с ним — но эту речь невозможно было вынести. Она обрушивалась на несовершенный разум шелестом бриза, гулом водоворота, рокотом приближающегося шторма.
— Ваша речь... неразборчива, — выдохнул рыцарь, когда этот изнуряющий сознание поток иссяк. Спустя несколько мгновений тяжкой тишины он осмелился приподнять голову — и снова застыл, глядя, как багровые блики пляшут на изменяющемся теле. Как в чернильном мраке звёздной глубины прорисовываются знакомые черты.
Ещё бы — не узнать лицо человека, убившего тебя во сне...
Яркий укол иронии — и Великий ушёл, оставив рыцаря тяжело дышать от высверливающего мозг осознания.
— Ты .лы*..шь мхе.я*? — Гилберт задрожал и уронил кружку. Скрип песка и тихая капель забили уши, но знакомые, понятные звуки человеческого языка всё же всплывали в них, словно плавник после бури. А чёрный силуэт, сверкавший шестью холодными искрами...
Голова закружилась, и молодой мужчина был уверен, что сейчас повстречается головой с чем-нибудь. Но вместо этого ощутил будто сотканные из космического мрака щупальца, без труда приподнявшие сжавшееся в комок тело и опустившие в кресло.
Изумрудные звёзды моргнули, мир вновь покачнулся.
— Про.сти..* — Великий стёк в сторону, багровый отблеск в черноте обрисовал смутно узнаваемые черты.
— Чего ты хочешь? — тихо просипел Гилберт, баюкая потяжелевшую голову, полную голосов гальки и шёпотов воды
— Бхы.*ть ус*лхыш..аа*ны..**.м...
Он с прохладой удовольствия слушал Агату, купаясь в журчащей искренности, омывавшей струны чистым родником. Смаковал чуть горчащие усталостью рассказы Эйлин. Вникал в ледяное лязганье речей Ворона. Грелся в тихом сиянии историй Гилберта.
И пытался говорить сам, в ответ щедро делясь с каждым — одобрением, поддержкой, любовью.
Ведь как можно не полюбить их — столь разных, столь ярких, столь живых?
***
Сознание не видело смысла в поклонении. Но и не прокатывало по нитям волн мысль об изменениях — люди вольны во всём. Кого любить, кого боготворить... кого ненавидеть.
Хью.
Так звали человека, которым он когда-то был. Это имя просочилось на узкие улицы Ярнама. Этим именем его нарекли повторно. И к четырём ярким, сильным огням веры начали присоединяться иные. Кто-то горел жадно, но быстро и пусто. Кто-то упорно тлел, чтобы воссиять звездой, краем разума услышав голос непостижимого. Кто-то лениво вспыхивал и гас, сообразно с желанием и потребностью. Кто-то начинал верить вопреки, порою внося острый грохот агрессии в чужие песни.
Кто-то просил о помощи — и он иногда приходил. К страдавшим, отчаявшимся душам, касаясь их, зажигая новое пламя надежды и веры. Его начали любить — и струны океана тихо пели ответную песню любви. Его пытались ненавидеть — но это не могло достичь глубин покоя, рассыпаясь иссохшими косточками неважного. Ибо ненавидевшие были полны грязного ила зависти и страха, их души не пели, гармония протестующе дрожала волнами от их затхлого сквозняка. Но что ему дно, если вокруг — космос?
Только одно оставалось неизменным.
Брегис.
Его светоч, сияющая столь пронзительно-ярко, что остальные на её фоне казались рассыпанным по песку бисером. Даже четверо.
Потому что она любила его. Чисто и беззаветно, помня смертного, спустя годы сумев принять и полюбить Великого.
А потом он явился в обитель Эйлин, шагнув на порог почти человеком.
— Привет, Брегис, — дорогое искре имя напевно чирикнуло дельфиньей трелью. — Здравствуй, Эйлин, — второе имя отозвалось чаячьим криком.
Он научился говорить для слабого человеческого разума. Сознание долго не могло найти, чем так причиняет боль, пока мир сам не дал подсказку, отозвавшись снисходительным шепчущим смешком Могущественного — Идона: живое слышит жизнь.
— Ну здравствуй, красавец, — щекотно хмыкнула старая Охотница, звонко плеснув весёлым предвкушением. И не прогадала — Брегис смотрела на него, широко распахнув отражение своей души. Медленно поднялась. Осторожно шагнула вперёд.
И молча бросилась вперёд, заключив Хью в крепкие, ничем не сдерживаемые объятия.
Точно такой же, каким она видела его в последний раз. Только кожа так и осталась черна и холодна на ощупь, поблёскивая тёмным багрянцем и сливаясь с очертаниями одежды, да тусклая зелень навечно растворилась в изумрудном сиянии без белка.
Его захлестнуло искристой песней счастья, окружило и согрело до самой сердцевины упрямой искры, что звонко и чисто запела в ответ, пройдя мерцающей волной по сознанию и дальше, в мир, который он сегодня полюбил до конца, всем океаном оживших струн. За то, что здесь живут те, кого он любит. За то, что здесь живёт Брегис, которая тоже любит его. И голоса Старших не мешали эгоистичной мелодии молодой души с памятью человека.
— Эй, парень, хочешь, чтобы вся округа сейчас в обморок похлопалась? — голос Эйлин задорно раскатился смешливыми речными камушками. — У тебя две лишние пары глаз вылезли, кстати.