«Ну так пой мне ещё!

Что я могу изменить, направляемый собственной тенью?

Давным-давно предупрежденный о том,

что, начиная обратный отсчёт,

Любой имеющий в доме ружьё приравнивается к Курту Кобейну,

Любой умеющий читать между строк обречён иметь в доме ружьё»

Сплин — Пой мне ещё

Кошмары ему не снились никогда, только хорошее. Сны светлые-светлые, как облака. Пахнущие цветами, сладкими яблоками, рассветным туманом. В них ангелы спускались к отчаявшимся художникам, русалки пели и гладили волосы на солнечных берегах, люди смеялись и плели венки. Иногда снились сюжеты прочитанных книг: заговорщики готовились свергнуть несправедливую власть, бедные люди делились последним, возвращая надежду, а солдаты обязательно возвращались домой к матерям. Один раз перед ним ожила картина. Венера вдруг стеснительно засмеялась, ветер подхватил её медные локоны и закачал на солнце, раковина заблестела перламутром, стало слышно тихое пение купидонов и хлопанье их крыльев. В то утро он не выпускал альбом из рук, пытаясь запечатлеть увиденное на бумаге, но превзойти Боттичелли ему было не под силу.

Первый кошмар пришёл внезапно. Вторгся в его доверчиво распахнутое сознание, занял всё место, наполнил до краев и не отпускал до самого утра. Чёрные перья, огненный взгляд, скрип когтей… Он до последнего верил, что всё кончится хорошо. Как бы не так. Дому приглянулся яркий солнечный огонёк в его душе, но поддерживать его Дом не собирался. Гораздо интереснее испытать на прочность, сдавить, выбить землю из-под ног и воздух из лёгких, чтобы посмотреть, как долго пламя будет продолжать трепыхаться. На удивление, ребёнок оказался стойким.

Мадонны на рисунках приобретали сахарную кожу, алые губы в ведьминской усмешке, их волосы стремительно чернели, а белокрылые ангелы превращались в воронов. Взгляд оставался добрым. Это было немыслимо. Может быть, он просто не умел рисовать по-другому? Просыпался с затёкшими пальцами, сжимающими одеяло, размазывал слёзы и брал в руки карандаш. И снова: штрих, ещё штрих — улыбающиеся глаза. Так мать смотрит на собственного ребёнка, так скульптор смотрит на творение всей жизни, так верующий смотрит в небо. Демоны из кошмаров так не умеют. Может быть, это и подкупило Дом.

Когда ребёнка побили в первый раз, он забился в угол кровати с подушкой в руках, и сидел так почти час, не двигаясь. Его обидчики были наказаны. Вскоре один из них сломал руку, нелепо упав с лестницы, другой трижды влип в центр драки, третий — слёг с температурой на две недели. Никто не увидел в этом связи. Даже сам ребёнок. Глядя на хулигана, не бросающего попытки почесать под гипсом палочкой, он испытывал жалость и только думал, что, должно быть, так работает карма. То была не карма, а намеренная месть. Как и в большинстве ситуаций, которые в Доме принимали за карму.

Второй раз нападение было через неделю. То ли чёлка слишком длинная, то ли лицо не такое, то ли просто от нечего делать — много ли надо хулиганам, чтобы поколотить слабого? Вот только второй раз сдача пришла не извне, а от самой жертвы. С того дня мальчика прозвали Спичкой, и больше никто не смел к нему приближаться. А кошмары не кончились, удвоились. Как плата за защиту.

Клык потерял счёт времени.

В карцере было тихо, мягко и грязновато. Не очень уютно. С потолка текли какие-то коричневые разводы, мягкая обивка стен ободралась в паре мест и демонстрировала свалявшиеся белые внутренности. Смотреть на них было скучно, но не смотреть — ещё скучнее, потому что больше делать было нечего. Клык обследовал все свои ранения, вдоволь натрогался синяков и царапин ещё в первые десять минут.

Ещё в углу, в самом низу стены, была решетка, как в тюрьме. С толстыми прутьями и широкими зазорами. Такая, что при желании можно было просунуть ногу или руку. Клык догадался, что это для вентиляции.

Сначала он хотел разложить по полочкам мысли. Мыслей оказалось не очень много, а те, что были, казались как минимум невнятными, а как максимум — бредом сумасшедшего. Потом он решил послушать музыку, но плеер остался в комнате, поэтому (от нечего делать) он стал напевать себе мысленно. И заснул.

Проснулся от какого-то звука час или два спустя. Походило на пение, только очень тихое, так что слов было не разобрать. В поисках источника он походил по комнате и обнаружил, что звук идёт из-за решетки в углу, опустился на колени и прислонил ухо.

Пение оказалось просто мелодичными стихами. Голос владельца Клык узнал, сморщился и отполз от решетки подальше. Стихи прекратились.

Спустя несколько секунд, из-за стены спросили:

— Там кто-то есть?

Клык промолчал. Он надеялся, что останется незаметным, но владелец голоса одним вопросом не угомонился и наклонился к полу. За металлическими прутьями показалась сперва рыжая челка, потом голубые глаза, а потом Клык встал и пересел к другой стене, где бы его было меньше видно. Чтоб он подавился со своими разговорами.

— Клык, это ты? Я тебя видел, — позвал Спичка. — Тут у стены есть решетка.

Клык хотел так и ответить: «подавись своей решеткой» и ещё «иди нахер» или «заткнись», но промолчал. Он не был уверен, что получится достаточно сердито, а не так, как будто он девчонка обиженная.

— Это же ты, Клык? — неуверенно повторил Спичка, — Если там кто-то другой… Хотя откуда?

Последние слова он сказал тише, как бы сам себе. Решил, что показалось — с мрачной радостью догадался Клык. Не отходя от стены, чтобы не показываться в обозримом пространстве, он лёг на бок и закрыл глаза, надеясь снова заснуть. Спичка снова заговорил мелодично:

— Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Чёрный человек…

И так несколько четверостиший. Медленно, грустно, нараспев. Может быть, если бы Клык умел петь, он бы тоже спел что-нибудь. А так…

Когда Спичка дошел до какой-то «сорокалетней женщины», Клык не выдержал и вздохнул:

— Ты можешь сидеть молча?

— Клык? Ты всё-таки там? — оживился Спичка. — Я думал, тебя в новый изолятор посадили, или отпустили уже.

— И чё?

— И… Вот, — растерялся Спичка. — Я хотел поговорить. Подойди поближе, пожалуйста, мне тебя не видно совсем.

— А с чего ты взял, что я хочу с тобой говорить? — хмуро поинтересовался Клык. — После того, что ты сделал?

— Я… О-ох…

Спичка прерывисто выдохнул.

— Ч-чёрт возьми, я думал… Я думал, ты б-был на улице тогда… Я не помню… Клык, я не хотел, я даже не помню, что я сделал… Чёрт…

У него сорвался голос.

— Ты опять плакать будешь? — спросил Клык и сам удивился холоду в своем тоне.

— Извини, я н-не специально, — прошептал Спичка. — Клык… Выслушай меня, пожалуйста. Нам очень, очень нужно поговорить. Клык… Пожалуйста, я тебя прошу…

У Клыка от его слов и потерянности в голосе ныло в груди, где-то слева, но он старался игнорировать это чувство. Спичка сам посмеялся над тем, как Клык на это ведётся, и теперь рассчитывает, что он поведется снова? Он же не совсем тупой. Он же не совсем… «Жалкий и ничтожный».

От всплывшего в голове голоса Птицы Клык почувствовал себя трезвее. Жалость немного отступила.

— Извини меня, — пробормотал Спичка. — Клык… Это был не я. Я бы никогда… Ну ты… Т-ты чего?

Клык продолжал молчать.

— Я бы не сделал тебе ничего. Я даже не знаю, что. Пожалуйста. Это не я. Это… Это не я.

— Что значит «не ты»? — спросил Клык саркастично.

— Не я! — воскликнул Спичка, хватаясь за брошенную им фразу как утопающий за протянутый прут. — Это был Птица!

— А, ну тогда сейчас здесь с тобой тоже не я, а какая-нибудь «Рыба».

Спичка замолчал, а потом протянул с надломом:

— Т-ты мне… не веришь?

Это его искреннее недоумение, слёзы, уверенность в том, что Клык прямо сейчас его простит и бросится утешать и выслушивать, стали последний каплей. Клык взорвался;

— А с чего я должен тебе верить?! — Он подскочил на ноги. — Ты натравил на меня целую толпу. Блять, толпу, они все там были бешеные, как звери! Ты сказал, что я трус, что я жалкий, никчёмный, мерзкий, и теперь ожидаешь, что я полезу тебя утешать? Я может и трус, но я не совсем больной, я могу отличить друга от предателя. Ты даже не предатель, ты хуже, ты такой же зверь, как они все! Шакалы на охоте!

Слова слетали с языка сами, хлёсткие, жестокие, даже в каких-то местах более страшные, чем Клык на самом деле думал. Но после слов Птицы он чувствовал себя таким опустошённым, что казалось, чем больнее сейчас скажешь, тем лучше. Тем меньше будут кровить свои собственные обиды.

— Я никогда, никогда больше на это не поведусь, слышишь? Комиссара боялся, так это теперь — тьфу, ерунда — он хотя бы не притворяется волком в овечьей шкуре и ножи в спину не втыкает. Ты хуже. Я даже… Я даже представить не могу, я ведь тебя хотел защищать, ты ведь мне понравился, а ты… Как оборотень.

Спичка громко всхлипнул. Клыку было плохо — так плохо, что он сам не понимал, как ещё говорит. Его било со всех сторон. Собственные слова навевали ужас, рыдания Спички отзывались в груди непонятной болью, чувство предательства, высказанного словами, жгло хуже открытой раны. В горле встал ком. Но его уже занесло, он не мог остановиться. Он не знал, что будет, если он остановится, и это пугало.

— Если ты после всего этого ещё думаешь, что я отойду, что у нас простая дружеская ссора — нихуя. Ты мне не друг. Ты мне никто. Лучше бы я вообще тебя не знал. Как я теперь буду здесь находиться, ты просто взял и унизил меня перед всем Домом, втоптал в землю и дал другим пройтись. Вот что ты сделал. Ты! Не Птица, не надо выдумывать! И не надо со мной говорить, я уже знаю, что ты можешь сказать!

Клык открыл рот, чтобы продолжить, но обнаружил, что все слова кончились. Это ощущалось неприятной пустотой под рёбрами и отчего-то резким чувством вины. Он закрыл рот, отошёл к своей «невидимой» части комнаты, и сполз спиной по мягкой стене, чувствуя, как всё лицо полыхает. На фоне Спичка тихо давился слезами, почти не подвывая. Наверное, годы проживания в Доме научили его плакать, не издавая лишних звуков.

На Клыка огромной чёрной тучей навалилось чувство вины. Одно дело говорить такие вещи, когда над тобой нагло усмехаются, и совсем другое — когда плачут. Спичка и Птица это один человек. Клык в этом был уверен. По-другому быть не могло. Но ощущение, что он только что морально растоптал бедного, хрупкого Спичку, никак не причастного к любому виду насилия, никуда не пропадало.

Они сидели так несколько минут или часов — было непонятно. Клыку было удушающе жарко, Спичке, наверное, невыносимо плохо. Тем не менее, он начал успокаиваться. Клык не мог сказать о себе того же, ощущение собственной низости только усиливалось. Когда Спичка, уже не дрожа голосом, снова позвал:

— Клык.

Он не смог ответить. Не из вредности или обиды, а из-за непреодолимого стыда. Почему-то картинки в его памяти, где его окружают и хотят побить внезапно поблёкли, а те, где он кричит на Спичку, стали непомерно яркими. Спичка был его врагом. Но теперь Клык и сам себя видел не выше.

— Клык, — снова позвал Спичка. — Мне очень жаль. Правда. Позволь мне объясниться. Ты можешь не соглашаться, просто… Может быть, так будет лучше. Из-из-изв…виниться хочу.

Он всхлипнул больше по инерции, как бывает после долгого плача, и опять сказал:

— Клык. Просто скажи. Да или нет. Клык. Пожалуйста.

Клык был почти на грани того, чтоб согласиться, и неважно, что Птица про него подумает, как вдруг Спичка набрал побольше воздуха в лёгкие и прошептал:

— Олег.

Он обернулся. Сложно было не обернуться. Лица Спички было не видно, но можно было догадаться, каких усилий для него стоило назвать Клыка по имени. Если, конечно, делить его с Птицей. Клык уже не был настолько уверен.

Клык сглотнул.

— Я… Я тебя слушаю. Давай.

Было слышно, как Спичка облегчённо выдохнул. Наверное, стоило подойти ближе, чтоб они могли видеть друг друга, но Клык подумал, что не выдержит. Да и Спичка, судя по всему, уже не горел желанием.

— Я начну немного издалека. Только, пожалуйста, дай мне договорить. Это долго и сложно, но я постараюсь. Я… Я не…

Его голос снова задрожал.

— Я н-не хочу, чтоб снова кто-то п-пострадал, понимаешь?

Он дал себе секунду успокоиться и начал историю.

— Много лет назад, когда Комиссара ещё не было в Доме, тут была страшная резня. Потом, когда Комиссар уже был, а я нет, снова беспорядки. И… До этого тоже. Очень много всего. Драки, войны, перепалки. Суть в том, что Дому это нравится. Он этим живёт. И когда всё стало более-менее мирно, Дом попытался расшатать ситуацию. Пришли новые ребята, и сразу попали в одну группу — ты же видел, что Чумные почти все младше пятнадцати? Вот. Многим начало мерещиться всякое. Фараонам стало так везти, что им начали завидовать даже Дельфины… Я долго могу перечислять. В общем, всё шло к новой войне. И пришло.

Спичка шмыгнул носом и продолжил:

— Чумные маленькие и боятся сами объявить войну. Но они самые самоотверженные бойцы. И, ты знаешь… Дом подарил им командира. Такого: сильного, устрашающего, уважаемого в Доме. Потому что он сам был частью Дома. Его демоном.

— Подожди, — перебил Клык, — Ты сейчас про Птицу?

— Да.

Клык шумно выдохнул, не зная, что на это ответить. Спичка ждал.

— Ладно, продолжай. Я обещал тебя дослушать.

— Хорошо. Спасибо. В общем, Птице нужен был кто-то, чтоб стать его сосудом. И стал я. Иногда он приходит ко мне во сне, тогда кошмаров нет. Но, честно говоря, Птица не лучше кошмаров. Он… — Голос Спички задрожал, — Он говорит мне, что н-нужно пролить чью-нибудь кровь, и что он будет убивать всех, кто посмеет меня обидеть, потому что теперь… В общем, потому что он так мне платит. Но я так не хочу! Я пытаюсь ему сказать, но он меня не слушает. Иногда я даже не могу рот раскрыть во сне, и только слушаю его речи, а он ещё иногда: «Что ты молчишь? Согласен со мной?». И… И по имени меня называет. Я так его боюсь.

— Имя?

— Птицу. И имя тоже. Оно обладает особой силой. Ты… Боже, я же… Птица назвал тебя по имени?

— Да, — сказал Клык. — Я раньше думал, что неприятно, когда у всех клички, но сегодня мне показалось, что уж лучше бы он называл меня Клыком.

— Знаешь, почему? — спросил Спичка. — Потому что имя — это твоя сердцевина. Это ты сам. А кличка — просто панцирь. Ты можешь показать всё, что хочешь, что ты сильный или слабый, злой или добрый, умный или глупый, и это прикрепится к кличке. Тебя будут таким знать. Это как маска. А имя — совершенно другое. Если знаешь имя человека, то он уже не сможет тебя обмануть. И ты на него можешь сильнее воздействовать.

— Больнее бить.

— Да… Но не только! Можно использовать и во благо. Я жутко боюсь имён, потому что всё, что знаю я, знает и Птица. И глупо верить, что он будет использовать их не во вред.

— Поэтому ты так испугался, когда я назвал тебе своё?

— Да! Очень сильно! Ты ведь про это ничего не знаешь. А сразу рассказывать всё, что у нас происходит, нельзя.

— Почему? — без всякой злости спросил Клык.

— Уже пробовали. Никто не верит. А если верят, то потом что-нибудь страшное происходит. Наверное, нужно погружаться в это постепенно. Такие правила.

Они замолчали. Судя по звукам, Спичка никуда не уходил от решетки. Немного подумав, Клык спросил:

— А это всё, что ты рассказал… Это прям по-настоящему? Почему нигде больше такого нет? Почему полиция не знает, например?

— Без понятия, — устало протянул Спичка. — Даже воспитатели не знают всего. Но догадываются. Я так много всего тебе рассказал… Как бы чего не случилось.

Клык вдруг встал, решительно подошёл к углу и лёг на живот, чтобы оказаться лицом напротив решетки. Спичка лежал на боку, подложив руку под голову. На рукаве водолазки расплывалась мокрая полоска.

— Прости меня, — сказал Клык, посмотрев ему в глаза. — Я такой идиот. И трус. Наговорил всякого… Ты не думай, я хотел сказать всё это Птице.

— И мне тоже. Ты думал, что я это и есть Птица.

— Ну… Да. Да, прости.

Спичка шмыгнул носом.

— С Птицей ты бы по-другому говорил… А Ты правда хотел меня защищать?

Клык вдруг понял, что никогда бы не признался в лицо Птице в этом. Спичка был прав: если бы он не делил их двоих даже на капельку, то не стал бы признаваться в слабостях.

— Да, хотел, — шепотом сказал Клык.

— Не надо.

— Почему?

— Я… Не хочу, чтоб меня ещё кто-то защищал. Не надо.

— Ты боишься меня?

— Сейчас нет. Но если ты начнёшь меня защищать, то, наверное, буду бояться. А ты меня боишься?

— Нет.

— А Птицу?

— Птицу… Честно? Немного.

Клык отвёл глаза.

— А я сильно, — признался Спичка. — А ты мне веришь?

— С трудом. Но не конкретно тебе, просто это всё так странно. Мне не нравятся такие объяснения, но они работают, а других нет, так что… Верю.

Он помолчал и вернулся к прошлым словам Спички:

— Послушай, не все же защищают как Птица. Он злой. Меня ты можешь не бояться. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.

— Птица так же говорил, — бесцветным голосом пробормотал Спичка.

— Ой. Ладно, но… Если что, я на твоей стороне. Хорошо? Извини меня, пожалуйста.

Слезы снова покатились по лицу Спички. Клык занервничал.

— Ну ты чего? Эй, все будет хорошо. Всё же кончилось. Это из-за меня? Я не хотел всё это говорить, извини, извини, извини, пожалуйста.

— Вдруг Птица снова придёт, — сквозь слезы спросил Спичка, — Его так долго не было, а тут появился. Я боюсь. Что-то может случиться.

— Ничего не случится. Если Птица снова придёт, я буду с ним драться.

— Он тебя убьёт, — сказал Спичка и заплакал с новой силой. — Он может. Он злой.

— Спичка… Спичка, всё будет хорошо. Ну… Правда же. Всё будет хорошо. Я с тобой буду. Эй. С-серёжа.

Клык прикусил губу, надеясь, что от этого не станет хуже.

— Серёж, Серёжа, всё будет в порядке, никакой Птица не придет, я его ударю, если только… Ох, погоди… Лучше не бить. Нет, он просто не придёт. Пусть сидит в своей скорлупе, а тебя не трогает.

Клык просунул руку через решетку и взял ладонь Спички в свою.

— Всё хорошо будет, Серёжа. Я обещаю. А если он опять тебе приснится, я тебя разбужу. Договорились?

Спичка потихоньку стал успокаиваться. У Клыка аж от сердца отлегло. Он с новой силой заговорил. О том же самом: как у них всё будет хорошо, как Птица не придёт, а Клык за этим проследит. И речитативом: Серёжа-Серёж-Серёженька. Имя слетало с губ легко, не то что глупые клички.

Большим пальцем он поглаживал холодную ладонь Спички. Вроде бы, это должно успокаивать.

Наконец всхлипывания затихли. Спичка лежал, закрыв глаза, его плечи мерно вздымались, и Клык даже подумал, что он заснул. Как вдруг Спичка сказал:

— Спасибо. Спасибо, Олег.

Клык улыбнулся краешком губ.

— Не за что. А почему Олег?

— Может… Давай, раз уж Птица всё знает… Если ты не против…

— Давай.

— Хорошо, — он неуверенно улыбнулся. — Я постараюсь не бояться.

Время, по ощущениям, перевалило за два часа ночи. После тяжёлого дня хотелось закрыть глаза и не просыпаться часов десять.

— Спокойной ночи, — проговорил Олег. — Только ты никуда не уходи, чтоб я мог тебя разбудить, если что.

— Ладно, — прошептал Серёжа и крепче сжал его руку.