«Как проще сказать, не растерять, не разорвать?

Мы здесь на века,

Словно река,

Словно слова молитвы.

Всё, кроме любви,

Вся наша жизнь так далеко.

Я, я — не один, но без тебя просто никто.»

Би-2 — Молитва

— Отсюда весь двор видно, прикол…

Олег свесился через ограждение, глядя вниз с интересом человека, которого никогда раньше не пускали на крышу, пусть даже на такую низкую. Серёжа улыбнулся и растянулся на теплом металле, как будто на улице был не конец сентября, а жарящий солнцем июнь.

— Ты часто сюда ходишь?

— Когда хочу побыть один.

Олег обернулся.

— Это часто, — уточнил Серёжа с улыбкой, не раскрывая глаз. — Но ты, наверное, догадался. Олеж.

Он произнёс имя чуть тише, чем всё остальное. Олег и сам заметил, что поддался этому безумию с именами, и каждое произнесённое вслух «Серёжа» вызывало в нём непонятное волнение. Но это казалось естественным и каким-то… трепетным. Как будто таким образом они притирались друг к другу, привыкали, как, наверное, и должно быть у друзей. Олег надеялся, что после всего произошедшего они останутся друзьями.

Было сложно не заметить, как Серёжа волнуется. Дёргается от резких движений, боится сказать лишнего, старается не упоминать вчерашний вечер и ночь. Олег и сам испытывал похожие чувства. Пусть Серёжа и не Птица совсем, но его внешность всё равно возвращала ко дню их драки и всеобщего унижения, так что… оставалось только игнорировать произошедшее. Вроде бы, у психологов это как-то называется, но Олег был не силён в психологии.

А пока они разговаривали, улыбались и отводили взгляды, называли друг друга по именам, и Олег никак не мог привыкнуть к тому, как сердце бьётся при этом, словно бешеное.

Серёжа… Се-рё-жа, по слогам, как заново научиться читать, заново взглянуть на него, и понять, как ему идёт. Серёжа — имя свистит оттиснутой крышечкой газировки, рычит роликами по бордюру, жужжит как первые майские шмели, золотые от пыльцы. Слетает с языка так мягко и правильно, не то, что бездушное «Спичка». Имя текучее, как ручей, оно и «Серый», и «Серёженька», в нём и принц, который становится серым волком в сказках, и качающиеся на ветру берёзовые «серёжки». Красивое-красивое… Хочется называть так его чаще, иногда даже до нелепости.

Про своё имя Олег в таком ключе никогда не задумывался. Олег и Олег, подумаешь. Назвали бы при рождении по-другому, был бы каким-нибудь Денисом или Игорем, разницы нет. Он не считал своё имя особенным или сильно красивым. Но сейчас, когда Серёжа смотрел ему в глаза, немного краснел, и, стесняясь, тихо говорил: «Олеж, может на крышу?», оно вдруг стало красивым тоже. Произнесённое именно вот так. Вообще, всё, чего так или иначе касался Серёжа, становилось красивым. Олег не знал почему.

— Серёж, а другие на эту крышу не ходят?

— Редко. Чаще всего летом.

— Понятно…

Они не обговаривали, но в этом вопросе было больше, чем желание скрыться от других. Дело касалось банальной безопасности. За одну ночь их сидения в изоляторе Дом преобразился в настоящее поле боя. Они даже не заходили в комнату. Вышли, взглянули и решили, что не готовы пока что возвращаться к бурлению жизни. Эти посиделки на крыше были своеобразным способом хотя бы на часик оттянуть трудный момент. Даже не момент — их повседневный уклад теперь должен был коренным образом измениться, а прошлых впечатлений пока что хватало с лихвой.

— Знаешь, — сказал вдруг Олег, — Вы это интересно придумали с именами.

— Что именно?

— Ну, что только самые близкие люди могут знать имя. Это круто отчасти. Типа… Значительность растёт.

— Значимость правильнее, — улыбнулся Сережа.

— А в чём разница?

Серёжа открыл глаза и сел, согнув колени.

— «Значимость» — это шкала. Она может быть маленькой или большой. А значительность — это отметка на шкале. Большая значимость это значительность.

Олег пару раз моргнул, повторяя услышанное в голове в более медленном темпе, осознал, удивился и спросил:

— Ты вообще всё что ли знаешь?

— Нет, конечно. Я знаю чуть-чуть лингвистику и словообразование, историю — но больше в той части, где она связана с искусством, в живописи разбираюсь. Не как мастер, конечно, но средне могу. Ещё литературу люблю, и лирику, и драму, и эпос, но больше лирику, наверное. Хотя, драму тоже… — Серёжа увлёкся рассказом и начал активно жестикулировать, — Мне нравится психология и яркие личности в книгах и истории. Романтизм, сентиментализм… А ещё скульптура. Боже, я так люблю эпоху возрождения, я перечитал всё, что у нас есть по Ренессансу в библиотеке, но там почти ничего нет, сам знаешь, так что я попросил Кабана мне достать что-нибудь из наружности. Чумные, они хоть и мелкие, а больше всех взаимодействуют с внешним миром. Знаешь, какая у меня раньше была кличка?

Он посмотрел на Олега горящими глазами, явно мечтая рассказать об этом.

— Какая?

— Микки. Это от «Микеланджело».

— Это же… Ну… Художник вроде какой-то? — уточнил Олег, чувствуя себя неловко от собственного невежества в теме, которая так увлекала Серёжу. Тот улыбнулся.

— Ты, наверное, больше знаешь его по «Черепашкам ниндзя»? Не смущайся, Олеж, всё нормально. Меня из-за них и прозвали, у нас мало кто серьезно интересуется искусством. К тому же, было бы логичнее назвать меня Рафаэлем, потому что Микеланджело больше скульптор…

— Но у Рафаэля красная повязка, а не рыжая, — понял Олег.

— Да. Но мне всё равно было приятно с такой кличкой. Знаешь, что написал Микеланджело? Сотворение Адама. Ты, наверное, видел, где ещё двое мужчин тянутся друг к другу руками…

— Что? — смутился Олег, — Какие мужчины?

— Ну… Парень и бородатый мужчина. В центре их руки. Очень красиво, ты должен был видеть, — Серёжа сложил брови домиком, — Там ещё картина такая длинная… Мужчина в белом, а Адам обнажённый.

— Да, вроде что-то такое видел, — неуверенно сказал Олег.

— Я тебе потом покажу и расскажу, — пообещал Сережа.

У Олега вдруг возник в голове давний вопрос, который учительнице было задать стыдно, а интернетом он пользоваться постеснялся. Олег помялся немного, формулируя получше, а потом решился:

— Можно спросить? Ты же типа во всём этом разбираешься?

— Ну, это ты преувеличил, — смутился Серёжа, как от комплимента. — Так, увлекаюсь немного.

— А ты знаешь, почему все мужчины на картинах… Ну… Голые, короче.

Олег почувствовал, как уши краснеют. Серёжа вскинул брови, услышав его вопрос, а потом вдруг хитро улыбнулся.

— Тебя, что ли, смущает?

— Что?! Нет, конечно! — поспешно воскликнул Олег, даже громче, чем следовало. — Пусть голые ходят, если хотят! В смысле, мне не прям нравится, я не хочу чтоб они голые были, я как бы не против просто… Но женщины же в одежде!

— Успокойся, Олеж, я просто шучу, — расширил глаза Серёжа.

— Тупые у тебя какие-то шутки, — выпалил Олег, не задумываясь.

— Извини, — растерянно протянул Серёжа. — Не думал, что тебя это так заденет. Ну… В общем, это пошло из Греции. Могу дать тебе книжку про это почитать. Там, на самом деле, ничего странного или пошлого, если ты так думаешь, нет. Просто таким образом они выражали свою любовь к человеку, красоте его тела и души.

— А… Ясно, спасибо.

Олег понял, что оставил Серёжу в недоумении своей реакцией и перевёл тему, чтобы не усугублять ситуацию оправданиями.

— Ты так много знаешь. И говоришь хорошо. В смысле, даже если бы я что-то хорошо знал, я бы скорее всего ответил «я знаю историю» или как-то так. А ты прям развернул. Это здорово. Серёжа.

— Спасибо, — улыбнулся тот. — Я не очень часто говорю с людьми. Сам понимаешь, почему. А иногда так хочется… Тебе не надоест, если я про всё это буду говорить?

«Конечно нет, говори как можно больше!» — хотел выпалить Олег, но не стал, а только сказал, заставляя себя звучать спокойно:

— Нет, не надоест.

— Класс, — обрадовался Серёжа.

Повисла тишина. Олег уже успел привыкнуть к его быстрой и приятной речи. Вот что, наверное, имели в виду авторы тех сказок, которые им в детстве читали на ночь. «Словно реченька журчит» — это вот так, как Серёжа, когда он воодушевленно болтает о том, что ему нравится. Олег и не знал до этого, что так можно говорить.

— Я вчера слышал, как ты стихи читал, — сказал он. — Красиво.

— Ой, правда? — моментально покраснел Серёжа. — А я никогда не читал так, чтобы кому-то. Только давно… Меня заставляли учить стихи, чтобы я не боялся говорить перед всеми. А я всё равно боялся. Я до сих пор не очень люблю.

— А чё с ними разговаривать, они Микеланджело только по повязке на голове отличают, — пошутил Олег.

— Хах, ну да. Но стихов я много знаю. Для себя.

— Там что-то про тёмного человека было.

— Чёрного, — поправил Сережа и вмиг посерьезнел. — Оно очень тяжёлое. Я редко его читаю.

— А какие часто?

— Да всякие разные… Не знаю даже. Любимого у меня нет. Я, знаешь, читаю под настроение. Бывает, что мне очень хочется рассказать что-то конкретное — и я рассказываю. Сам себе.

— А… Какое у тебя сейчас настроение? — спросил Олег.

Сережа потупил взгляд и совсем смутился, так, что даже не сразу смог ответить. А когда принялся отвечать, сразу начал запинаться:

— Я… Я м-могу рассказать, но не знаю. П-плохо или хорошо выйдет. Я же никому раньше… Вот.

Он быстро поднял глаза на Олега и тут же опустил. Челка упала, прикрыв его красное лицо. Сердце пропустило удар.

— Если не хочешь, не рассказывай.

— Н-нет, я хочу, — пробубнил Серёжа, не глядя на него. — Только ты это… Слушай. И не сильно суди, я ведь не чтец. Ты б-больше не меня, а само стихотворение слушай, ладно?

— Хорошо, Сереж, — прошептал Олег.

Тот громко выдохнул, провёл ладонями по лицу, убирая волосы и остужая щёки и начал, слегка запинаясь от волнения:

— Имя твоё — льдинка в руке… Ох, стой, погоди… Блин.

Он спрятал лицо в руках. Олег, не зная, как поддержать, неловко коснулся его коленки.

— Всё хорошо. Если не хочешь…

— Хочу! — воскликнул Серёжа, не убирая рук от лица.

— Ладно. Но если что, я это… Не сильно требовательная публика. Может, тебе в детстве говорили, что надо обязательно лучше всех, но мне правда не важно… В смысле, мне в любом случае понравится. Вообще, я не показатель. С моим-то вкусом.

Серёжа помотал головой.

— Не говори так. Я хочу, чтоб тебе понравилось.

— Да мне всё сойдёт.

— Нет, не всё! Замолчи, дай сосредоточиться!

Олег решил, что лучше действительно замолчать, и даже убрал руку с коленки. Серёжа порой чувствовал так много и придавал вещам столько значения, что Олег не совсем его понимал. У них было немного разное видение мира.

— Ух-х. Сейчас должно получиться, — сказал Серёжа через несколько секунд. — Извини, что долго готовился.

— Да не за что изв…

— Всё, слушай молча! — перебил его Серёжа. Потом кашлянул и, спустя длинную паузу, тихо заговорил, почти нараспев:

— Имя твоё — п-птица в руке.

Имя твое — льдинка на языке.

Одно-единственное движенье губ.

Имя твое — пять букв.

Мячик… пойманный на лету,

Серебряный бубенец… во рту.

Олег ожидал чего-то из школьной программы. Привыкший к «белым берёзам» и патриотическим стихам для всяких праздников, он сперва нахмурился, вслушиваясь в непривычные строки, потом расслабился, чтоб не смущать и так взволнованного Серёжу.

— Камень, кинутый в т-тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

В легком щелканье ночных копыт

Громкое имя твое гремит.

И назовет его нам в висок

Звонко щелкающий к-курок.

Серёжа остановился и быстро облизал губы, прежде чем закончить:

— Имя твое — ах, нельзя! —

Имя твое — поцелуй в глаза,

В н-нежную стужу недвижных век.

Имя твое — поцелуй в снег.

Ключевой, ледяной, голубой глоток…

С именем твоим — сон глубок.

Последние строки он от волнения протараторил быстрее, чем всё остальное. И, уже закончив, быстро добавил:

— Это Цветаева. Блоку.

От последнего четверостишия Олег впал в лёгкий ступор. Он действительно плохо понимал в искусстве, но обычно под «поцеловать» поэты имели в виду именно «поцеловать», а если стихотворение отображало настроение Серёжи, то выходило, будто… Олег боялся о таком думать. Наверное, он просто неправильно понял.

— Очень красиво, — осторожно сказал он. — И необычно. А… Блок — это ее муж?

Сережа вздохнул с облегчением и помотал головой.

— Нет. Это другой поэт. Он очаровал Цветаеву, но не как мужчина, а как нечто высокое. Как искусство. В смысле, можно подумать… Уф, погоди немного, сердце бьётся.

Сережа замолчал, давая себе время передохнуть. Он держал руку на груди, чтобы чувствовать, как сердце долбится о рёбра. Олег на мгновение подумал, что тоже хочет положить ладонь и почувствовать это.

— Я с детства никому ничего не читал, да и говорил редко, — сказал Серёжа, когда немного успокоился, — Это волнительно. Лирика, она же всегда из самой души.

— Расчувствовался.

— Да уж… — Сережа хихикнул, и Олег снова подумал о том, как же по-разному они смотрят на мир.

— Ты про Блока говорил.

— Да, точно. В общем, Марина Цветаева обожествляла его. Они даже знакомы не были, но он был… Как будто её родственной душой. Это не любовь в привычном понимании, это совсем по-другому. Как страсть, но чисто поэтическая. Понимаешь?

— Честно?

Серёжа посмотрел на него и улыбнулся.

— Ладно, может позже поймёшь. А вообще тебе понравилось?

— Да, — выдохнул Олег, — Ты очень красиво читаешь. И голос у тебя классный. Интонации всякие…

— Я про стихотворение.

— А, ну и стихотворение тоже. Это же Цветаева, конечно у нее хорошие стихи. А почему, ну… Почему ты именно это выбрал?

— А ты не понял? Может, какие-то предположения есть?

Олегу было стыдно произносить, какие у него предположения, поэтому он помотал головой. Серёжа вздохнул.

— Ладно. В этом стихотворении очень много смысла вкладывается именно в имя, а ты говорил, что тебе нравится, когда в имени много смысла. И ещё Цветаева боится называть Блока по имени, что достаточно символично. Я на самом деле больше выбирал, чтоб ты оценил. А это подходило хорошо.

— Спасибо, я оценил, — сказал Олег, слегка смущаясь.

— Спасибо на хлеб не намажешь, — деловито сказал Серёжа, — Давай, теперь ты рассказывай.

— Я? Да ты шутишь что ли? Мы же не договаривались так. Я и стихов не знаю…

— Что, прямо ни одного? — удивился Серёжа. — А как же «Идёт бычок, качается»? Или «Уронили мишку на пол»?

— Да это херня, а не стихи.

— Это уже мне решать. Рассказывай.

Олег закатил глаза. Серёжа с любопытством ожидал, что он выдаст.

В голову опять пришла «белая берёза», но её Олег сразу отмёл. Потом ещё что-то про осень, что-то про весну и «я помню чудное мгновение», но казалось, что все эти стихи были какими-то другими, не такими хорошими, как рассказал Серёжа. Наконец, он выудил из памяти кусочек чего-то более-менее, на его взгляд, нормального и начал читать, надеясь что продолжение вспомнится само.

— Я сразу смазал карту будней,

плеснувши краску из стакана.

Я показал на блюде студня

Косые скулы океана…

Он запнулся. Серёжа подождал немного и подсказал:

— На чешуе.

— А. На чешуе жестяной рыбы

Прочёл я зовы новых губ.

А вы этюд сыграть смогли бы

На флейте водосточных труб?

— Владимир?

— Владимир Маяковский, — вздохнул Олег. — Видишь, ты сам всё знаешь.

— Да, но мне никогда не читали. Это приятно.

Серёжа посмотрел на него, прищурившись, и сказал:

— Я почему-то так и думал, что Маяковского ты знаешь.

— Почему?

— Не знаю. Может, — он замолчал, обдумывая, стоит ли, но всё же сказал: — Может, потому что ты сам на него чем-то похож.

— Правда? Чем?

— А что ты про него знаешь?

Олег усмехнулся.

— Мы же вроде выяснили, что я вообще ничего не знаю.

— Так не бывает. Что-то ты должен помнить, ты же в школе учился, Олеж.

Олег взглянул на него тяжёлым взглядом, и Сережа засмеялся:

— Ладно, слушай. Маяковский был с виду очень грозным, таким мужчиной-скалой. У него был громкий голос, уверенные жесты, а ещё он не боялся говорить всё, что думал, не особо заботясь о том, чтобы это звучало вежливо. У него есть стихотворение, где он сравнивает себя с Солнцем, и где он спорит с Богом.

— Думаешь, я бы смог поспорить с Богом?

— По мнению Дома ты уже это сделал.

— Оу.

Они впервые со вчерашнего дня заговорили об этом. Олег отвёл глаза.

— Извини, не подумав сказал.

— Да ничего, это же правда… Поверить не могу, что ещё неделю назад я ничего этого не знал. Это так странно.

— Время странная штука.

— Да…

Оба замолчали. В воздухе летала одна и та же мысль: нельзя избегать всего, что произошло, вечно. Пора возвращаться в комнату.

— Перед другими лучше пользоваться кличками, да? — спросил Серёжа, будто в подтверждение этого.

— Угу. Хотя не факт, что имена сделают ещё хуже. Куда там хуже-то, да?

— Лучше всё же клички. Клык.

Серёжа поморщился и добавил:

— «Олег» лучше звучит.

— Мы можем пользоваться именами когда никого нет.

— Ну да… Да, давай.

Олег поднялся на ноги первый. Серёжа нехотя встал следом.

— Ты не боишься?

— Боюсь, — признался Олег. — Ну и хрен с ним. Зато мы вместе на одной стороне. Это лучше, чем ничего. Спичка.

Серёжа вздохнул.

— Уже не цепляется. Кличка. Как будто чужая, хотя я с ней почти четыре года, а Серёжей меня ты называешь только со вчерашнего дня.

— Это прикрытие. Я же помню, что на самом деле ты не Спичка.

Серёжа благодарно улыбнулся, и они вместе пошли к лестнице вниз.