Когда он понял, что происходит, было поздно. Да и как поверить, что Эрвин, его Эрвин так поступал с ним? Одно было ясно: из него по капле уходила жизнь, и он чувствовал, что умирает. Приступы боли становились чаще, уже невозможно было делать вид, что ничего не происходит. Смены настроения и нарочитая веселость, которая его самого удивляла, пропали и сменились мрачной меланхолией. Забота и беспокойство Ханджи или других раздражали его и вызывали досаду; он, как больной ребенок, отталкивал от себя всех, кто мог бы предложить ему помощь. Все больше он погружался во тьму, а по ночам оставался наедине со своим кошмаром. Эрвин — если эту тварь можно так называть — при каждом визите повторял, что скоро, совсем скоро они буду вместе — навсегда. Леви поначалу думал, что все это ему только снится, потому не придавал значения его словам. Когда же он понял… Когда он понял, не поверил сам себе. Такого не бывает. Мертвецы не встают из могил и не бродят по ночам. Мертвецы не разговаривают. Леви, впрочем, смутно вспоминал страшные истории из детства в Подземелье — детские страшилки о встающих из гробов покойниках. Но разве взрослый человек поверит в такое?

Впервые в жизни Леви был так растерян и напуган, что не предпринимал никаких попыток сопротивляться. Он знал, спасибо Кенни за выучку, около сотни способов отправить человека на тот свет, умел убивать титанов, при необходимости мог охотиться — но что он мог против живого мертвеца? Он заглядывал в знакомые голубые глаза и видел в них не теплоту, а мертвенный холод. Эрвин — если эту тварь можно так называть — улыбался, и Леви замирал от сковавшего его ужаса. Что-то странное, противоестественное было в этой улыбке. Что-то не так с его зубами. Леви смотрел, как он улыбается, пытаясь понять, что именно не так, но «что-то» ускользало от его внимания, его взгляд будто бы никак не мог остановиться на одной важной детали.

После нелепого падения на тренировке и визита Ханджи в лазарет стало ясно, что отмалчиваться дальше не получится, и Леви решил, что все расскажет. Потом. Завтра, может быть. Но и завтра он ничего не сказал. Ему становилось дурно при одной мысли, что придется говорить об этом вслух. Может, пришлось бы еще развязать шейный платок и показать то, что его самого пугает до паралитического ужаса. Пришлось бы отвечать на вопросы, а он не мог себе объяснить, что именно происходит. Ясно было только, что ему становится хуже, он может не пережить следующую ночь или из-за постоянной усталости и слабости еще раз неудачно упасть и приложиться, но не плечом, а головой.

Теперь он видел рядом с собой Микасу, которая честно старалась быть незаметной, но трудно не заметить человека, который ходит за тобой хвостом. Ханджи освободила Леви от всех обязанностей, кроме бумажной работы, и Микаса вызвалась ему помогать. У нее был хороший почерк, она не делала ошибок и быстро писала, и он, пожав плечами, согласился. Последние несколько дней у него сильно уставали глаза, и он то и дело просил ее почитать ему написанное или дописать отчет за него. При других обстоятельствах он бы обрадовался возможности пообщаться с ней (все-таки они родня, как выяснилось), но теперь ее присутствие было ему в тягость. Она, однако, не лезла с вопросами, но он знал, что с Ханджи она потом делится наблюдениями. Он бы послал обеих в известное место, но у него на это не было сил, и он старался сосредоточиться на работе.

Однажды у него вдруг пошла носом кровь и залила и его платок, и бумаги, над которыми он сидел. И он ужасно рассердился за это на самого себя. Мысль о смерти его никогда не пугала. Он слишком рано столкнулся с ней, чтобы бояться. Смерть означала тишину и покой — то, чего он хотел для Эрвина. Но слабость, потеря способностей, медленное умирание и угасание — это невыносимо. Сильнейший воин человечества теперь был больше похож на тяжело больного. Злость немного привела его в чувство. Он заставил себя вернуться к тренировкам, пусть и не таким, как раньше. Но все же он понимал, что умирает, что прежней его жизнь теперь не будет.