Дома было хорошо. Дилюк, чисто вымытый, но пока беспомощный и обязанный лежать в постели, свернулся комочком, наслаждаясь возможностью спать на боку, и уснул мгновенно. Без терзающих его гормонов, без ожидания родов, без неестественных для обычных людей желаний было так просто, что даже утомительно. И Люк мгновенно провалился в сон, сморщившись, когда пришлось надеть ночную рубашку — он ненавидел их, как и на протяжении всех этих пяти лет. Будь они прокляты.

А Кейе достался их требовательный отпрыск. Впрочем, он не возражал, и под руководством горничной даже справился со сменой пеленок на чистые, с купанием и переодеванием. Аделинда была кладезем полезных советов.

Каэлус был одной большой иллюстрацией, что он потерял, когда не потрудился добиваться Люка в первый раз, убеждая, что все будет хорошо — он до сих пор жалел об упущенном времени и отсутствии настойчивости. Впрочем, тогда ничего хорошего не было. Люку было больно и стыдно, ему было больно и стыдно, их отцу было больно и стыдно… Их малыш был потерян тогда. Но не сейчас. Кейя ловил себя на том, что готов убить любого, кто бросит на Каэлуса хоть один косой взгляд. Любого.

— Пойдем, маленький, поприветствуем твою молочную маму, — проурчал альфа, укачивая малыша после того, как заглянувшая Аделинда оповестила, что прибыла кормилица.

Странно было жить на винокурне, а не в привычном доме, в котором они выросли, но то поместье уже давно было продано и стало домом другой семьи. Если бы Кейя имел право — он бы выкупил его. Но тогда он вдруг оказался на птичьих правах вообще, и было странно, что Дилюк не отплатил ему чем-нибудь похуже — альфа не обольщался, его избранник был личностью очень злопамятной и мстительной. На свой лад, конечно же. Но все же.

Кейя знал, что любит отнюдь не милосердную сестру из собора, и его это устраивало.

Мастер Крепус погиб неожиданно, так и не успев составить завещание. Сейчас Кейя не жалел об этом ни капли. Кто знает, какие обиды развели бы их с Люком еще сильнее, если бы завещание было. Так они оба терзались общей утратой, а если бы пришел нотариус и заставил их слушать объявление воли усопшего…

— Ничего, Каэлус, все будет хорошо, — Кейя успокаивающе сжал сына и поспешил на первый этаж. От сопящего ребенка пахло молоком, руки у Кейи не тряслись, в простой белой рубашке нечему было колоться и мешаться.

Он оставил свое заявление об уходе на столе Джинн, пока её не было. Оставил бы погоны, оставил бы и нашивки, но форма была сшита под заказ и оплачена из его кармана. Теперь висела в шкафу со всеми регалиями, и Кейя ощущал что-то смутное по этому поводу.

Кормилица жила в Спрингвейле. Далеко. Долго. Опасно. Слаймы, чурлы, люди. Плохой вариант. На винокурне жить ей не хотелось, хотя комнаты были. Опять же — муж дома, ребенок кушать просит.

— Мы с партнером обсудим возможное решение проблемы, — дипломатично вздохнул Кейя, и сунул в руки девушки младенца. — Но пока что этот молодой человек весьма голоден, а его о-папа еще не оправился от родов. — Кейя бесстрастно следит за тем, как девушка отворачивается, чтобы обнажить грудь; рука крепче сжала рукоять меча.

Он убьет ее без колебаний, если она попробует сделать хоть одно лишнее движение.

Но девушка, видимо, действительно просто кормила малыша. Каэлус сопел, сопел, уворачивался, выискивая отца взглядом, потом запыхтел с натугой и наконец зачмокал — настолько очевидно недовольно, что Кейя чуть не засмеялся — Каэлус был копия Дилюка по повадкам. Серый глаз с алой окантовкой вокруг зрачка-звездочки то и дело показывался над плечом. Малыш не хотел выпускать его из поля зрения, словно уже мог видеть. А уж какая истерика была, когда его выпустил из рук Дилюк!

— Благодарю, вот ваша плата, — Кейя любезно обменял возвращенного ребенка на монеты, и служанки проводили девушку до дверей. Каэлус сыто отрыгнул, а Кейя обернулся к Аделинде. — Что есть по недвижимости в Спрингвейле? Детям лучше не жить на винокурне.

— На самом деле, мастер Крепус оставил вам дарственную на охотничий домик там, — неожиданно подал голос Коннор. — Мне казалось, вы в курсе, мастер Дилюк никогда не скрывал, что тот домик ему не нужен…

Кейя застыл.

— У меня все эти годы был домик в Спрингвейле, и никто мне не сказал? — безразличным голосом уточнил Кейя.

— Вы не пришли на оглашение завещания мастера, — подала голос Аделинда.— Потом — на похороны. Мастер Дилюк был в ярости, но ему было тяжело, и он велел нам не болтать. Сказал: «я бы тоже не пришёл, если бы мог. Хоть один из нас оказался умнее».

Кейя не помнил, что помешало ему похоронить отца. То время было временем слез и оглушающей вины, навалившейся с новой силой, а потом — коробки, переезд в казармы, сбежавший Дилюк. Раненная любовь, так много боли, жизнь, похожая на ад.

Может быть, хорошо, что он не знал о доме. Не водил туда никого, не смотрел сам.

— Нам надо осмотреть тот дом, привести в порядок — очень быстро — и забрать туда все, что можно, — вслух сказал Кейя.

— Особняк Рагнвиндр тоже готов к приезду, мастер Кейя, — снова подала голос Аделинда.

А вот и новые сюрпризы. Что на этот раз?

— Разве Дилюк его не продал? — Кейе становилось все тяжелее стоять, и он предпочел уйти в чайный уголок и строиться в кресле. Малыш счастливо сопел на груди и не знал, какие потрясения выпадают на долю его а-отца в эти минуты.

— Сдал в аренду, — исправила его горничная. — Недавно срок аренды истек и жильцы не захотели его продлевать. Пришлось делать там ремонт, мастер ужасно злился, что не может посмотреть сам, но мы вернули все, что могли, сделали ремонт и заменили мебель, остальное отреставрировали. Там совсем как при жизни мастера Крепуса. Почти.

Кейя прикрыл глаза.

Как же он устал, что его омега все, что можно, проворачивает в одиночку.

— Тогда все равно нужно привести в порядок домик в Спрингвейле. Поместье может оказаться слишком далеко расположено для кормилицы, — озвучил он.

— Слушаемся, — горничная присела в книксене, а Кейя снова погладил малыша.

Когда Дилюк выздоровеет, он будет изводить его в постели до тех пор, пока омега не запросит пощады.

— И принесите копию завещания, — попросил Кейя. — Вдруг мне совершенно случайно принадлежит мельница… Или половина виноградников.

— Брось орден, сделай мне предложение правильно и тебе будут принадлежать виноградники целиком, вместе с владельцем, — Дилюк на вершине лестницы был бледен, держался за перила, но спускался, вопреки причитаниям Аделинды, самостоятельно и босиком. Очень упрямый омега. И любимый. Даже когда хочется его слегка придушить и выпороть.

— Ох, Люк, — Кейя торопливо положил ребенка на кресло, обложил подушками и бросился встречать свое строптивое сокровище. Не слушая возражений, он подхватил Дилюка на руки. — А если швы разойдутся?

— Будешь ловить мои кишки и штопать обратно, — буркнул омега. — Там все зажило, только слабость…

— Твоя только слабость в прошлый раз заставила Барбару спасать тебя почти полные сутки без сна и отдыха, — Кейя тихо рыкнул. — Ты обещал мне серьезнее относиться к своему состоянию и не лезть на рожон. Теперь я за один вечер узнаю еще десять причин, почему ты ненавидишь меня, и о завещании отца…

— Копию с приглашением на похороны отправили с соколом, назад он вернулся пустым, — Дилюк пожал плечами. — Дай мне моего сына, я чуть с ума не сошел, когда проснулся, а вас рядом нет.

— И поэтому пошел вниз босой, в легкомысленной сорочке, — Кейя усадил его в свободное кресло, передал Каэлуса и лично протер ступни Люка от пыли, приметив которую Аделинда нехорошо сузила глаза. Моко и Хилли явно получат по головам. — А если бы у нас были гости?

— Хорошие гости не приходят без приглашения, — Дилюк, получив в свои руки ребенка, немного успокоился и ревниво обнюхал его макушку. — К нам приходила кормилица?

— Да. Собственно, из-за неё вечер откровений и начался, — Кейя предпочел устроиться у ног омеги, подумав, положил голову тому на бедро.

— Вот как, — Дилюк откинул голову на спинку кресла и свободной рукой зарылся пальцами в мягкие волосы альфы, поглаживая — словно собаку приласкал. Кейя так и не придумал, как должен вилять хвостом и проявлять свою радость. — Значит, ты не был в охотничьем домике?

— Не был, — зевнул Кейя.

— И омег туда не таскал, — продолжил Дилюк.

— Никаких омег кроме тебя, никуда, никогда, — Кейя закатил глаза.

— Даже Диону? Маргариту? Сару?

— А почему бы не Энтони? А лучше Вагнера, он, как и Маргарита, альфа… Люблю, знаешь ли, мужчин, которые меня подавляют, — Кейя откровенно заулыбался, ощущая, как раздраженно задвигались пальцы Люка у него в волосах. — Слушай, мы же обсуждали это уже…

— Ты так и не сделал мне предложение, — тихо напомнил Люк. — Меня не было почти пять лет. Откуда я знаю, где и с кем ты…

— Нигде и ни с кем, — Кейя поцеловал соблазнительно выглядывающую из-под ночнушки коленку омеги и погладил бедро с другой стороны, задирая ткань почти бесстыдно высоко. — Я подростком влюбился в самого строптивого омегу региона…

— Кейя…

— …влез в его постель в первую течку, потерял контроль и много лет ощущал вину…

— Кейя!..

— …потому что даже не запомнил наш первый раз, а он не помнил, как я старался быть с ним нежным…

— Кейя!

— …всю оставшуюся неделю. Что?

— Каэлус спит, — Дилюк легонько подул на макушку сопящему малышу. Тот даже не дернулся. Кейя заглянул с другой стороны — малыш даже носиком не подергивал, сытый.

— Да, — подтвердил альфа очевидное.

— А я хочу, — Люк слегка шмыгнул носом и заерзал. Кейе показалось, что он ослышался, и он недоверчиво глянул на партнера — и тут же отказался верить в то, что не ошибся.

— Нет. Ты едва жив остался, еще даже двух дней не прошло, — открестился он.

— Кейя!

— Нет.

— Ты не сделал мне предложение, — напомнил Дилюк, заходя с другой стороны.

— Но я и из ордена еще не ушел, — парировал Кейя. Дилюк неожиданно покраснел, покрутил головой, отметил, что все слуги испарились из зоны прямой видимости и прикусил губу, снова глянув на альфу.

— Мне нравится, — едва слышно пробормотал он.

— Что? — Кейя непонимающе вскинул брови и развернулся к омеге плечами. К его потрясению, Люк прямо на глазах покраснел, как помидорка, и разбирать его бормотание пришлось буквально по буквам.

— Мне нравится твоя форма.

— О-о-о… — глубокомысленно протянул альфа, судорожно соображая. Такой шанс… Было обидно отказываться, так что он привстал, легонько тронул губы омеги поцелуем, намереваясь поставить условие, что не раньше переезда в Спрингвейл…

… но Дилюк так вцепился в его рубашку и так жадно поцеловал, что устоять оказалось просто невозможно. Они целовались, как бешеные, и впервые Дилюк без течки так откровенно умоляюще и нетерпеливо стонал, и все же…

— Нет, — с трудом оторвавшийся Кейя прижал ладонь к губам потянувшегося следом Люка. — У тебя гормоны, у меня гормоны, а потом мы будем что-нибудь лечить. Мы до сих пор не знаем, можешь ли ты снова забеременеть и будут ли у тебя еще течки. Я предпочту сначала спросить у Барбары все, включая технику правильного дыхания для тебя, а уже потом…

— Кейя… — скулит Дилюк, явно пользуясь тем, что свидетелей его слабости не видно, а если не видишь, то их и нет.

— Люк… — Кейя с трудом держится и не сдает позицию, хотя омега напирает.

— Кейя, — Дилюк соблазнительно понижает голос и облизывает губы — прямо под прижатыми к ним пальцами. Кейя отдергивает руку и падает на колени перед моргнувшим на него омегой.

— Люк, выходи за меня, — выпаливает альфа. Рагнвиндр замирает. Садится ровнее, перехватывая малыша. Переводит дыхание, силой отодвигая возбуждение.

— Ты возьмешь мою фамилию? — интересуется он. — Потому что я твою нет.

— Оставим свои, а малыша запишем двойной, пусть остальные мучаются, — предлагает Кейя. Дилюку предложение нравится.

— Договорились, — веселеет он. — Теперь я помолвлен. Чур к алтарю ты идешь в форме. Черной.

— Насчет этого… — Кейя извиняясь разводит руками. Дилюк тут же хмурится.

— Капитан. Кейя. Альберих! — разъяренная Джинн врывается на винокурню так, что никто не успевает предотвратить ее появление в самый ответственный момент. Кейя никак не может решить, спасен он или его сейчас казнят. Проснувшийся Каэлус кричит во всю мощь легких, и это тормозит Джинн, как брошенная под ноги бомба Кли. Дилюк хмурится еще сильнее и становится раздраженным.

— Кейя! — снова начинает девушка, когда Аделинда чинно приносит бутылочку с молоком для малыша и Дилюк затыкает отпрыска новой порцией еды, грозно и с неприязнью глядя на магистра. Та от этого взгляда запинается, вспоминая, что в последний раз била его альфу мечом по голове. Дважды. Неужели тот все же пошутил, а она, дура, восприняла совет, как руководство к действию?

— Кейя… — начинает девушка в третий раз. — Прости, что… Остановила тебя весьма экстремальным способом, но это же не повод… Твое заявление…

— Ах, да, заявление, — тянет Кейя, так и не вставший с колен, машинально касается шишек на макушке и играет бровями, всем своим видом намекая, что Джинн не вовремя. Гуннхильдр беспомощно краснеет, замечая и задранную ночную рубашку Дилюка, и расстегнутые верхние пуговицы на рубашке Кейи — впрочем, тот всегда светит голой грудью, но… — Решил, что раз выжил я и мой… Мой жених, — Дилюк тут же садится еще ровнее, даже вспоминает про осанку. — И наш сын, появившийся на свет не иначе, как благодаря чуду… — чудо зовут Барбара, а еще Венти, и, конечно, Двалин. — То самое время остановиться и сосредоточиться на том, что имею. Поэтому я и решил уйти.

— Но если моему жениху будут позволены кое-какие… Отступления от униформы и графика работы… — неожиданно вмешался в разговор Дилюк, и окинул Кейю до того жарким взглядом, что даже будучи в стороне Джинн взопрела, вновь остро ощущая несвоевременность своего появления. — То я буду не против, что мой супруг — капитан… И разумеется, ему будет нужна кавалерия, которой можно командовать, — Дилюк, уже представивший униформу Кейи в гамме потемнее, темно-серую и черную, хищно облизнулся.

— Не против? — озадаченно переспросил Кейя. — И… Какие еще условия, кроме униформы на твой вкус?

Дилюк, который не будет все время колоть его тем, что рыцари — бесполезные…

Хотя, о чем это он, Дилюк все равно будет.

— Спишь дома, — Дилюк загибает палец. — Миссии… Никаких одиночных, никаких зачисток без поддержки… Никакого флирта с другими, лучше меч к горлу приставь, иначе я сам справлюсь… — и Кейю, и Джинн от мрачной решимости омеги бросило в дрожь. — Вино после работы тоже лучше дома, теперь тебе не в казармы возвращаться. Если надо — я перекуплю недвижимость Гете, если покажется, что до Спрингвейла далеко, уж тем более до винокурни, но я хочу быть уверен, что ты спишь в своей кровати, а не в чужой, даже случайно, — Дилюк отвлекается, чтобы постучать сыто срыгнувшего Каэлуса по спинке, и Аделинда торопливо приходит, чтобы поменять полотенце на плече омеги на чистое. — Далее — отпуска по уходу за ребенком. Не важно, что он альфа — я не в состоянии сидеть сутками с ребенком, у меня тоже есть дела, которыми надо заниматься. Если нет — мои управляющие получают больше, чем рыцари, — Дилюк усмехнулся кусающей губы Джинн. — И униформа у них может быть в той цветовой гамме, в которой ее желаю видеть я или они.

— Я… Составлю контракт. Лиза обещала страшно отомстить, потому я сама, — скомканно пробормотала Джинн, но Дилюк только прищурил глаза в ответ, не дав Кейе и слова вставить.

— А если я — Лизе? Мне для этого и глаз бога не понадобится, — от Дилюка повеяло натуральной жутью, и Джинн вздрогнула.

— Я с ней поговорю, — совсем тихо пообещала магистр. Рагнвиндр благосклонно кивнул.

— Чем скорее, тем лучше, — намекнул парень об окончании аудиенции, и Джинн, с трудом заставив себя повернуться спиной к омеге в кресле, ретировалась — отличительно бесшумно в сравнении с тем, как она пришла.

Кейя незаметно для себя выдохнул, только теперь заметив, что задержал дыхание — его заворожила манера Дилюка разговаривать. Неудивительно, что к нему тянулось всякое отребье — он был как змея, такой же хищный, опасный и гипнотический. Глаз не отвести, слушать не сможешь перестать. Умрешь с верой в правильность этого.

— На чем мы остановились? — Дилюк провел рукой по волосам и вернул свое внимание к альфе, стоящему на коленях. Тот осторожно поцеловал омегу в коленку.

— На том, что мы помолвлены, — Кейя слегка иронично улыбнулся. — Я же делал тебе предложение и ты мне сказал, что не уверен, что ты беремен. Теперь — уверен.

— Я сказал — правильно сделать предложение, — одернул его Дилюк, и заметил гораздо тише. — Я не хочу жениться, потому что у нас ребенок. Я хочу по любви, ясно тебе, — у омеги трогательно розовеют скулы, и в сравнении с тем, какой стервой он выставил себя перед этим, даже не верится, что кто-то вроде него может так невинно краснеть. Кейя улыбается, ощущая усиливающуюся иронию, и целует тонкие пальчики.

— У тебя остались какие-то сомнения, что я тебя люблю? — вкрадчиво интересуется Альберих спустя пару тягучих мгновений, и Дилюк резко вспоминает, почему с этим человеком так любят говорить сомнительные личности, а все проводимые под руководством капитана операции — или тайные, или с множеством подложных встреч, с переменами мест и проводников, по надуманным причинам, под легендами. Он мастер интриг, силовое давление — не его метода.

Кейя способен заворожить Бездну, и та сама даст ему то, чего он желает. То, что он может крутить этим мужчиной — удачное стечение обстоятельств, родившееся из чувства вины альфы перед ним.

— Так убеди меня, — тихо требует Дилюк, и в былое время он бы стукнул кулаком по подлокотнику кресла. Сейчас он лишь передает Каэлуса бесшумно подошедшей Аделинде, воспринимая женщину скорее как мебель. — Пока что я слышу лишь отговорки и попытки увильнуть от ответственности, капитан.

Кейя дернул бровью, поднялся с колен и сложил руки на груди, сверху вниз изучая сидящего в кресле омегу. Бледный, измученный, но непреклонный. Требовательный. Капризный. Его.

Он действительно провоцирует альфу и требует доказательства. Снова.

Вот что бывает, если заставить омегу однажды усомниться в собственной привлекательности. Кейя борется не просто с плохим опытом Люка. Он борется с тысячами взглядами сквозь омегу, с тысячами отказов до того, как хоть слово будет произнесено.

Внутри Дилюк все еще тот восемнадцатилетний юноша, уехавший из дома ради того, чтобы забыться во встречах, но оставшийся в одиночестве вместо того, чтобы утонуть в новых людях. Он все еще хочет быть желанным. Не в течку — вне ее.

И это первый раз, когда кто-то опускается перед ним на колено, чтобы подхватить на руки и просто унести отсюда. Унести, бросить на постель, нависнуть сверху и поцеловать — так, чтобы перестало хватать воздуха. Так, чтобы оставить беспомощно мычать в губы, стучать по плечам, ощущая жжение в легких. Кейя не даёт ему дышать, целует, глубоко и жарко, требовательно, жадно. Целует — так, как всегда хотелось, так, как, кажется, и должны целовать те, кто сходит с ума по любимому. Пытаясь передать, как он скучал, как мечтал об этом. Как лежа в холодной постели дрочил, кусая одеяло, рыча в голос во время гона, желая только одного — быть со своим омегой, ласкать, любить, подчинять, прогибать под себя. Заставлять принимать роль ведомого. Так — правильно. И наконец-то возможно.

Люк зовет — едва слышно, словно не веря, — тянется руками, но Кейя совсем близко, прижимает руки к постели, целует рельефную длинную шею и шепчет, почти касаясь губами кромки уха:

— Я здесь, Люк, рядом. Я здесь, — и лижет длинную полосу снизу вверх, прихватив мочку зубами. Старая метка стала шрамом; он злой, это не просто четыре аккуратных точки на горле — это полная зубная карта, неудивительно, что Люк упрямо прятал ее за волосами и в темноте. Альфа почему-то не запомнил, не обратил внимания, как выглядел оставленный им укус, даже за проведенные вместе ночи.

Кейе больно смотреть на нее, стыдно, и Дилюк вздрагивает, когда он касается ее губами. Все еще чувствительная — навсегда останется такой.

Так страшно — обрести подобное клеймо совсем юным, раньше, чем на тебя посмотрит хоть кто-то. Кейя как наяву ощущает горькое отчаяние неопределившегося даже с собой мальчика, каким Люк был тогда. Альберих определил их судьбу, вероломно лишив брата — любимого — права решать за себя самостоятельно. Случайно — и не менее бесповоротно.

Но сегодня, сейчас, Кейя может хотя бы себе признаться — он не представлял даже, что Люк может достаться не ему, будет с кем-то другим, будет любить кого-то еще, улыбаться, позволит коснуться себя, расстегнуть пуговку за пуговкой на рубашке и уложить на постель, вот как Кейя сейчас расстегивает, задирает ее и укладывает, спутывая руки рукавами и обнажая грудь.

Куда только делись отеки и наеденные килограммы — Люк высушен, должно быть, Барбара поправила до приличного вида все, что мешало ей работать; только смягчился рельеф всего тела и остались розоватые родовые растяжки поверх потерявшего в жесткости пресса. Родовой шрам по прежнему навевает жуть, Кейя торопливо касается губами тонких нитей швов, которые никто не снял, ощущает жесткость рубца под кожей. Люк сжимается — странно, всем телом, дергает руками в попытках закрыть живот. Шепчет — надрывно, умоляюще:

— Не смотри. Не смотри. Не смотри.

— Не смотрю, — врет Кейя, и целует выпирающие дуги нижних ребер. Грудки у омеги чуть припухшие, покрасневшие, горячие, и когда альфа лижет кожу — Люк хнычет так, что в штанах против воли становится тесно.

— А когда ребенок губами… Тоже приятно? — любопытство разбирает, Кейя в качестве компенсации касается Люка между ног, поглаживает член, краем глаза фиксируя, как любимый поджимает пальчики на ногах, как вздрагивает коленка.

— Немного странно, иногда прихватывает больно, — признается Люк, недолго помолчав. — Непривычно, дико, горит. Еще и текло по первости, но не так, как у женщин. Все равно они жестче и мельче, силы прикладывать приходится больше, особенно когда почти пусто.

— Но ведь чувствительные, — Кейя не удерживается и облизывает навершия грудок, и Люк бьет его кулаком по макушке.

— Каэлус тебя загрызет за покушение на святое, — ворчит Дилюк.

— Я же не трачу его драгоценные завтраки, обеды и ужины на какие-нибудь свои извращения в постели во время секса, — Кейя усмехается — он бы мог. Прихватить за соски со спины, оттянуть, сжать грудь и смотреть, как по рубашке течет. Недолгая радость, за которую его гарантированно прикончат, особенно если получится скорее больно, чем приятно. Может быть, потом…

— Лучше бы просто тратил время на секс, — Люк смущается и сердится, лягается, пытаясь садануть пяткой по голени, и так крепко притирается бедром к паху, что Кейя нарочито протяжно стонет. В комнате в ответ резко веет виноградно-ликерной сладостью и молоком. Непривычное смешение с родным запахом омеги, почти позабытым во время беременности, когда беспомощный Дилюк не только почти не пах, но и ближайшее окружение лишил ароматов в силе почти поголовно — не только Кейя остался без своих подавляющих ноток альфы, но и часть работников винокурни. Те же Моко и Хилли, как самые юные, избежали участи потерять присущие им ароматы, но и к себе Дилюк всю эту парфюмерную лавку подпускал без охоты.

Сейчас Кейе становилось смешно — почти с самого начала беременности у Люка пропал нюх, снизившись до критического минимума, и жизнь омеги была хороша — разгадка истории с «виноградным соком, кисленьким и щипающим язык», оказалась проще, чем Кейя мог вообразить. Обоняние омеги стало каким-то избирательным, то появляясь, то игнорируя вопиющие по силе ароматы. Запах Кейи он ощущал, когда хотел, таскал вещи, тыкался в шею Кейи в постели, тогда как самого Альбериха его же подчиненные не напрягшись не могли заметить, хотя тот мог стоять в метре за стенкой.

Бесценное умение для шпиона, никаких эссенций не нужно.

— Не злись, — он примирительно целует узкую ладонь, каждый пальчик. — Я люблю тебя, — напоминает он простую истину и улыбается — Дилюк становится беспомощным от простых слов, трогательно юным и ранимым, смотрит волчонком из-за челки, напоминая себя в детстве, и кажется, что он вот-вот должен заплакать. — Ты — моё солнце и моя луна, самый красивый омега города среди обоих полов, властелин моего сердца, — Кейя трется щекой о чужую руку, словно ластящийся кот.

— Дурак, — в конце концов отвечает ему омега, но у Люка дрожат губы, силясь не искривиться. В конце концов, он подается навстречу, и целует Кейю сам, пряча в горячке и ломкие морщины, и слезы, и гримасы. — Если ты сейчас же не сделаешь, то я… Я…

Кейя может придумать сто вариантов того, что Дилюк может сделать, но самым правдоподобным кажется тот, который «никогда больше не сделаю шаг тебе навстречу». Впрочем, сейчас Кейя вроде бы знает, как добраться до чужой нежной изнанки, но кто знает, сколько это будет работать, и не придется ли снова цепным псом сидеть у колен и целовать не то, что ноги, а оставленные ими следы.

О да, он подкаблучник, но может быть, только может быть… Люку захочется все же узнать и ту его часть, что была долгие годы закована-забита-уничтожена после первой их близости. Ту, которая получив свободу впервые, заставила оглохнуть и ослепнуть, потерять контроль и брать, жадно и торопливо водить носом и губами по чужой коже, упиваясь виноградным запахом. Ту, что вспыхнула трескучими морозами и снежной вьюгой середины зимы, ту, которая придавила совсем еще мальчика терпким мускусом альфы к постели, заставила сквозь испуганные слезы и слабость все же развести перед ним бедра. Ту, которая омрачила сознание принимающего и на долгую неделю вышибла его из человеческого разума.

Кейя привык отпускать себя-альфу только в бою, пьянеть от запаха крови, ущемляя даже во время гона. Только один омега мог вскружить ему голову, только один омега, сам того не зная, мог вертеть им, но долгие годы заставлял изнывать от тоски. Только один омега заставлял его испытывать чувство вины и желание подчиниться, сделать все ради чужого счастья.

Кейя был готов наложить на себя руки, чтобы дать Люку волю, но так эгоистично и бесповоротно его желал, что остался жить, пока не получит команду об обратном.

Если бы Люк сказал «умри» — он бы пошел и умер. Если бы Люк сказал «убирайся» — он бы убрался.

Его желания были важнее всего, его воля — воля короля, безраздельно правящего его сердцем. Он бы вынул его из груди и протянул окровавленными руками Люку, но все было хуже.

Люк ничего не хотел, он был испуган и сбежал. Он бросил альфу наедине с собой, а сам умирал — без защиты, опороченный и потому никому не нужный. Кейя убил бы себя ради него, но Люку даже в голову не пришла мысль освободить себя так.

Со смертью альфы он бы смог свести метку, если бы пожелал — существовали способы, ритуалы, снадобья и специалисты.

Но Люк заставил себя жить, заставил себя вернуться и шагнул сквозь ворота города, подняв голову, пусть и потратил годы на войну с собой. Красивый до невозможности, повзрослевший, одинокий, считающий себя нелюбимым тем, кто его пометил, просто жертвой обстоятельств, считающий, что его жизнь — история с одним концом, и потому нет смысла себя щадить. Получающий в спину шепотки, отвращение и смешки, омега, опороченный чужой безмозглостью. Опороченный любовью — хорошо бы звучало, если бы не было совершенно неприемлемо в обществе. Ты или с тем, кто оставил тебе метку, или даешь повод для насмешек. Даже шлюхи, продающие тело, хранили себя от укусов на метку, и в глазах прочих были не безгрешны, но — хотя бы имели право менять партнеров. Меченные — нет. Меченный раз оставался с тем, кто пометил, или становился отверженным, и нужно было быть совсем грязью, чтобы позволить метить себя нескольким. Такие были хуже, чем даже рабы, нищие и бесправные. Они существовали, чтобы служить, но мараться о них не желали, если и контактируя, то только с наступлением темноты, и метили их такие же отчаявшиеся и не имеющие ничего, ведь метка привязывала.

Потому никто из отверженных альф и не мстил таким способом, потому омеги из высоких домов и решали вопрос с паразитами из осмелевших преступников, пытавшихся получить власть и богатство, поставив метку, радикально.

Люк не убил Кейю, когда пришёл в себя, не нанял убийц спустя несколько лет, и Крепус Рагнвиндр не свернул шею своему воспитаннику, чтобы обелить имя своего сына. Он не начал в тот же день украдкой нанимать специалистов, чтобы спасти репутацию единственного и любимого отпрыска, не отомстил Кейе.

Будь Кейя родным братом Люка и осмелься чужак покуситься на цветок его невинности — Кейя убил бы мерзавца еще до заката, пропитал бы его кровью ту постель, где тот осквернил его омегу, и тем удивительнее было, как Крепус принял случившееся. Он… Словно благословил. Позволил случившемуся не считаться чудовищной ошибкой. И Люк не поспешил исправить случившееся, когда обрёл разум. Бился в истериках, бил посуду и плакал неделями, оборвал все связи, стыдясь случившегося, скрывался, но…

Ветра Мондштадта никогда не лгали. Город свободы был городом свободы, но законы природы не мог отрицать даже Анемо Архонт — хотя, кто знает, может, он как раз и мог. Однако даже когда Люк пытался спрятаться в подвалах винокурни — слово тут, шепот там, и слуги продолжали разносить весть о том, что юный мастер Дилюк обрел пару. Кто говорил, что он ужасно стесняется, кто как пожар нес весть, что он отрицает альфу.

На Люка косились, о нем шептались, и прав был Крепус — Кейя потратил необъятное количество сил, защищая своего омегу. И это успокаивало людей.

Дело пары — только дело пары. Если омега хочет крутить хвостом, дразня альфу, а тот и не мешает…

Богачи города, которым не обломилось ни нежной омеги, ни воспитанника-альфы, скрипели зубами. Люк был капитан, но Кейя — нет. Тогда нет. Одни богачи задумчиво утверждали, что Крепус гениально решил вопрос о защите своего дела от чужаков, другие злословили и именно они отравляли истории о них с Люком, но большинству становилось очевидным одно: нелюбимого воспитанника убрали бы одним днем.

Кейе же сохранили жизнь, и он грызся за свою семью, и Крепус продолжал поощрять приемыша неизвестно каких кровей, но — может быть — только Крепус и знал, а историю о брошенном непутевым о-отцом щенке Кейе Альберихе, принятом на воспитание, скормил, чтобы хоть как-то удовлетворить слухи.

Обо всем этом Кейя читал и думал годами, анализировал, делал выводы, то упивался надеждой, то почти плакал от отчаяния. На бумагах все выглядело красиво — Кейя был должен за свою жизнь, должен был умереть по одним выводам, но жизнь твердила об обратном, и он терялся то в бесконечной благодарности к милосердию отца, то в непонимании, почему Люк не исправил решение Крепуса оставить все, как есть.

Люди не знали, Кейя не знал, Люк не знал, и эту тайну, как и все свои планы, мастер Крепус унес в могилу.

А теперь они с Люком вместе, и имя их сыну — то же, что в шутку мастер Крепус давал им самим когда-то.

— Ну же, Кейя! — Люк выдирает его из размышлений, злобно скалит омежьи клыки, такие трогательно маленькие в сравнении с клыками альфы, тянет к себе за волосы, целует, понукает, стуча стопой по чему дотянется, стискивает коленками чужие бедра, требовательно елозия по члену, прижимая к себе и выгибаясь.

Кейя больше не хочет думать и гадать, он отпускает себя и запах разливается морем по комнате, и запах Люка следует за ним, сладкий и холодный, свежий, в нем мало ликера и много сладости виноградной шкурки, потертой в пальцах и между зубов. Запах, который скорее вкус, вкус солнца, ветра и чистой воды из ручья.

— Я дожил до того момента, когда ты уговариваешь взять себя, — шутит Кейя, ловит руку пытающегося его стукнуть в досаде парня и затыкает недовольство поцелуем, наконец-то решаясь — времени не так много, их требовательный ребенок еще требовательнее Люка и с поистине бульдожьей хваткой, даже будучи день от роду.

Люк все еще сладкий, самый сладкий на свете. Кейя целует его шею и гладит между ног, опасливо и осторожно, но в этом месте Люк не изменился ничуть, только вздрагивает тонкая кожа и совсем нет естественной смазки, в отличие от течки, хотя член омеги, мокрый от предсемени, и то пахнет слаще любых конфет. Кейе приходится покинуть постель, чтобы найти что-нибудь для растяжки, а Люк торопливо скидывает ночную рубашку с кровати, как можно дальше — некоторые вещи неизменно ненавистные, а Аделинда ничего нового для себя не увидит, когда принесет ребенка.

Пусть Кейя одевается по ночам и достает свой член из штанов, а Люк не будет.

Альфа возвращается со смазкой и эссенцией, которую выпивает сам почти показательно, после чего забирается на постель и Люк наконец-то получает желаемое. Он извивается на постели на одних пальцах, толкается в чужой рот и наконец-то огромный живот не мешает ему видеть ни темную макушку между своих бедер, ни блестящий глаз, ни растянутые вокруг члена губы. Одни они уже заставляют все внутри пульсировать и гореть, и Дилюк кончает с надрывным вскриком, и ему немыслимо хорошо, а уж когда в него толкается горячий толстый член, он закатывает глаза и ощущает неподдельное блаженство.

Кейя стискивает зубы и коротко постанывает, дыша через нос, невозможно возбужденный — телом омеги в полумраке, его сладостью, его жаром, его теснотой.

— Мой, — с надрывом стонет он, и перевернув Люка на бок, толкается со спины, рукой задрав ногу повыше, второй крепко держа за волосы. Люк прогибается, стонет, словно едва дыша, а потом громче и громче, и его запах раскрывается, согретый духотой, и Кейя широко открывает глаз, пытаясь видеть больше: чужое обнаженное тело — его любимая картина, неповторимое произведение искусства, самое желанное.

— Позволь мне тебя укусить, — шепчет Кейя в алеющее ушко и перемещает пальцы с волос на дрожащее горло. — Позволь мне укусить тебя так, чтобы никто и слова не смел сказать.

— Там шрам, — выдыхает Люк.

— И пусть, — Кейя удерживает слово «плевать» — Люку не наплевать, шрам слишком долго был в его понимании следом позора, беспокоя даже больше, чем шрамы, полученные в боях, заставляющие прятать тело. Не только омеги трепетно заботятся о своей внешности, сам Кейя щеголь, ничуть не уступающий иным модницам, но он может позволить себе светить шрамами на груди и предплечьях, а Люк — нет. — Зато запах будет свежий и след будет свежий, кто знает, может, этот рубец тоже можно будет убрать зельями.

— Нельзя, слишком старый, — Люк выдыхает, запрокинув голову — он на пределе, болтовня не мешает Кейе продолжать двигаться, хотя Рагнвиндр едва связывает два слова.

— Если я укушу — больше не будет, — Кейя лижет чужое ухо, не гнушаясь прикусывать и посасывать, и Люк едва успевает простонать торопливое «ладно», как Кейя впивается острыми клыками в облюбованное место, одновременно вбиваясь до звонкого шлепка и сжимая пальцы на шее. Люка выламывает, он беззвучно трясется всем телом, закатив глаза, рвет пальцами наволочку и пачкает все семенем, а Кейя едва слышно рычит, пуская вибрацию у него вдоль позвоночника, и его диковинный для местного зрачок пульсирует, словно черная звезда, скрывая алую искру в глубине.

Внутри раскрывается узел, Люк слабо дрожит, обмякший и безропотный, словно котенок, пойманный за шкирку, или заяц, взятый за уши — только подергиваются ноги и играют под белой кожей мышцы. Абсолютное безволие и безропотное подчинение пугают, и еще сильнее пугает, что бороться совсем не хочется. Это как тогда, в первую течку, и одновременно омега ощущает облегчение — словно с плеч сняли все проблемы, а принятие решений больше никак от него не зависит.

Кейя отпускает чужую ногу и притягивает омегу к себе, взявшись поперек живота, не разжимая зубов. Чужое сердце колотится, словно бы под губами, вокруг узла сжимаются горячие стенки, дергает, печет. Узко, и Кейю не отпускает, кажется, что тянет вглубь, пока он не прижимается всем телом, совпадая от плеч до бедер, и до чего приятно ощущать голую кожу своей не менее голой.

Люк отключается буквально по щелчку — Кейя еще даже зубы не решился разжать, а у омеги уже сменилось дыхание. Кейя вспоминает, что тот измучен, и едва кончается сцепка — он вытирает белое тело, свернувшееся клубком на постели, прибирает беспорядок, отмечая, что Люк по прежнему пытается закрыть уже пустой живот, и укрывает свое сокровище одеялом, зная, что омега вечно мерзнет.

Аделинда приходит много позже, Каэлус у нее на руках чмокает соской. Маленькие пухлые губы поджимаются, и можно только гадать, куда влезает все, что он пьет. Кейя подмечает, как ребенок вертит головой и дергает носом уже от дверей, чуя о-папу, и как скоро он теряет интерес к соске. Аделинда осторожно ставит возле кровати бутылочку с молоком, которую принесла в кармане, и замирает, переводя взгляд с альфы на спящего омегу.

— Давай его сюда, — Кейю радует, что малыш успокаивается, оказавшись у него. — Сокровище мое, — ласково шепчет Кейя и укачивает сына на руках. Аделинда уходит, оставляя их втроем.

За окном ночь, измученный родами Люк тревожно ворочается под одеялом — тоже ощущает свое дитя. Кейе приходится улечься рядом, держа младенца у груди. Тот тоже ворочается, закутанный в пеленки, шевелит губами, выплевывая соску, и когда становится невмоготу — открывает маленький рот, чтобы издать требовательный крик.

  Кейя успевает раньше — еще до того, как малыш заорет, он успевает заткнуть его бутылочкой. Тот заинтересованно чмокает, сопя, потом выплевывает резинку. Носик смешно дергается — маленький хищник ищет другое молоко. Приходится положить на грудь измученному омеге, а там маленький жадный рот присасывается к набухшему соску без единого звука — только звучит чмоканье. Молока у Дилюка все еще немного, но на ночь хватит, а утром они потревожат кормилицу.

Дилюк даже не просыпается, когда Кейя отнимает младенца, только шарит по постели рукой, находит Кейю, находит носом пахнущий молоком куль, тычется носом в темный пушок и проваливается в глубокий сон снова.

Альфа сводит брови к переносице — чтобы Люк ни твердил, а он устал. И хорошо, что нянек у молодого мастера больше двоих — днем он и Люк справятся с присмотром, для ухода будет няня, да и Аделинда никуда не делась. И остальные обитатели винокурни, а там…

В домике Спрингвейла они научатся справляться сами.

Кейя не замечает, как засыпает, и малыш — тоже, угревшись между тел родителей, в своем коконе. Заглянувшая спустя пару часов Аделинда полюбовалась этой картиной, поправила одеяло, убедилась, что спящие не путают младенца с подушкой, но все же…

Она поторопит столяра с колыбелью. Пусть та уже давно должна быть готова, как были готовы вещи — только случай заставил их не забрать все много раньше. Случай и ожидание скорого переезда.

Такими темпами, может быть, переезд будет совсем не таким, каким она его себе воображала.

Мастер слишком долго жил затворником то винокурни, то Доли Ангелов.

Пора вернуться домой.