В тот день шёл снег. Снег сыпался в сумку и за капюшон, словно кто-то щедро посыпал их солонкой.

Олежа чихнул. Запрятал трясущиеся ладони в сгибы локтей и натянул капюшон. Кеды промокли — лишь бы не развалились. В глазах резал ветер, холод крутил живот, но думалось об Антоне.

Думалось о его слипшихся волосах. О том, что Антон без шапки. О том, что не взял перчатки. О том, как тепло в карманах. Думалось о растерянном взгляде, когда Антон понял, что прогноз погоды наврал. О том, как глупо он выглядит.

И Антон тогда понял. Заметил. Посмотрел на него, как впервые. Олежа не видел: метель, застеклившая склеру, и зрение в минус два ни капли не помогали.

Антон выпутал его руки — и потерянно взял в свои. Притянул поближе и поднёс к губам. Выдал тёплым порывом всё вместо слов. И Олежа понял в ответ. Развернул ладони к нему, чтобы снова коснуться его широкой руки. Выжидающе замер.

Антон вдыхал в него жизнь и тепло, стоя в свете мерцающих фонарей.

А затем Антон бегло скользнул по его костяшкам губой. И Олежа — запомнил. Впитал этот миг в себя. Расщепил на молекулы и воссоздал по частям.

Ему думалось об Антоне. О его горящих глазах. О том, как изящно спускаются тени с отяжелевших скул. О том, тепло ли Антону в его демисезонном пальто. Предложить ли Антону остаться в общаге. Поместятся ли их вещи на батарее. Остался ли чёрный чай.

А снег шёл.