Алтимэ в окружении целого сонма тонких инструментов, разложенных на столе, вертел в руках золотое кольцо тончайшей работы с тремя искусно обработанными рубинами. Придирчивый взгляд скользил по гравировке и оправе камней. В глазах взгляде читалось мучительное сомнение.

В полупрозрачной колонне за спиной ювелира углерод в точной пропорции с примесями осаждался на подложке, формируя невероятного совершенства красный алмаз. Ювелир положил кольцо на стол и задумчиво устремил взгляд за окно.

Дверь мастерской приоткрылась. Мастер увидел любопытное личико внучки.

— Здравствуй, дедушка, у тебя есть время? — прозвучал мелодичный голосок.

— Талви, заходи, — приветливо отозвался он.

Девочка села на пол, скрестив ножки.

— Лови, — ювелир кинул ей в руки кольцо с рубинами.

Синеглазка ловко поймала украшение и принялась разглядывать. Ультрамариновые глазки залюбовались блеском света на гранях рубина.

— Видишь изъян?

— Нет, дедушка, — Талви искренне не понимала, что может быть не так с такой прекрасной драгоценностью. — Кольцо идеально!

— Подойди, я укажу.

Синеглазка подскочила к деду и протянула ему кольцо.

— Видишь, огранка слишком мелкая и на ярком свету слишком смещает фокус восприятия на себя, — ювелир поднёс украшение к настольной лампе, предназначенной для проверки реакции драгоценных камней на свет. — В то время как задумка работы состоит в гармоничном сочетании гравировки по золоту в староарйонском стиле конца Глухих времён и рубинов. Но получается, что в ясный день гравировка и самоцветы находятся в разладе.

— Может, кольцо будут носить только в сумерках и ночью? — предложила Талви выход из тупика.

— Жалок мастер, красота чьих творений теряет от восхода звезды, а не раскрывает новые грани, — отверг такой вариант ювелир. — Это наградное кольцо для историка, изучившего конец Глухих времён как никто и нашедший для настоящего множество бесценных уроков. Украшение призвано дышать пробуждением от апатии бездеятельного созерцания, должно изображать зарождающееся пламенное и страстное стремление к действию, но в то же время хранить эхо тяжёлого сна, что выражено в цветовой гамме.

— Дедушка, я могу помочь? — немного растерялась девочка.

— Нет. Но благодарю, — мастер поднёс кольцо к глазам и оскалился. — Я переделаю его. В печи растёт красный алмаз, что придёт на смену рубинам. Окружу его листьями из золота...

Ювелир решительно бросил кольцо в ящик стола, поправил свои длинные серебряные волосы, заплетённые в две тяжёлые косы, и повернулся к внучке. Хотя он был на шестьсот лет старше отца Талви, его внешность никак этого не выдавала. Становясь взрослыми к тридцати шести годам, алтимэт более не менялись обликом, оставаясь вечно юными и прекрасными.

— Научишь меня, когда стану совсем большой? — попросила девочка.

— Конечно. Ювелирное искусство требует недюжинного эстетического опыта, — согласился мастер. — Но я чувствую, ты пришла ко мне с вопросом. Философским.

— Благодарю тебя! Да, дедушка, ты совершенно прав, — Талви отвела взгляд на лежавшие на столе инструменты. — Задумалась: мой мозг и моё тело спроектировали, наш мир тоже спроектировали, а космос — это неразумная стихия. Есть ли в мире нечто, что действительно я, а не что-то другое? Сложно объяснить...

— Ты стоишь на полу моей мастерской. Ты действительно ты, Талви Руола, а не кто-то другой, — ювелир щёлкнул внучку пальцем по подбородку. — Ты не я, ты не мой сосед и не кто-то ещё. Ответ очевиден, как рассвет, шторм и сход лавины. Мы все спроектированы нашими предками.

— Но ведь если я полностью создана другими, то не имею над собой и тем, что делаю, никакого авторства! — вспомнила нужное слово девочка. — Если я не автор себя и своей жизни, то не могу ничего по-настоящему сотворить!

— Ошибаешься, золотая моя внучка, — мастер встал и выключил печь для синтеза самоцветов. Открыл заслонку. Дохнуло жаром. — Мир не есть коллекция застывших категорий. Созданное оживает, обретает свободу и само становится создателем. Всё перетекает во всё, становится другим, чтобы снова стать собой. Как электрическое и магнитное поле в луче света, как кинетическая и потенциальная энергия молекул в звуке. Создатель становится созданием, чтобы затем создавать вновь. Когда-то мы являлись лишь удачными творениями слепой эволюции, но научились творить лучше её, став творцами. И пересоздали себя, вновь став творениями — собственными.

Талви стояла, вслушиваясь в каждое слово, и даже не моргала.

— Ты будешь пересоздавать себя вновь и вновь, и так создашь себя, настоящую.

Синеглазка сложила руки в жесте уважения и благодарности.

— Я ответил?

— Да, дедушка. Благодарю тебя. Я побегу дальше?

— Твори себя мгновение за мгновением, — сказал ювелир на прощание.

У алтимэт на прощание не желали удачи, а давали совет.

Спустя минуту Талви уже бежала по улице. На город опустился поздний вечер. С неба сыпался мелкий снег. Ультрамариновые глаза с лёгкостью различали каждую пластинку и иголочку. Для снежинок-звёздочек классической формы в тот вечер оказалось слишком холодно. Снег оседал на серебряных волосах девочки, заставляя сверкать крошечными огнями в свете редких фонарей. Свернув с улицы Мастеров, синеглазка пустилась по узкому переулку. Едва не столкнувшись с роботом, Талви выбралась на Изумрудный бульвар.

Через двести метров девочка затормозила у трёхэтажного дома с ярко-зелёной крышей и окнами-витражами на первом этаже. Здесь жил учитель игры на силте и ааталоа, Морэ Мартимо. Талви подумала, не задать ли ему тот же вопрос прямо сейчас. Но девочка сомневалась, что поступит правильно, придя к учителю домой. Спросить через телепатический обруч быстрее, и не нужно отвлекать. Вдруг учитель занят чем-то важным?

Засомневавшись, Талви остановилась. Подумала, в любом случае лезть в гости ради одного вопроса — как-то неэффективно. Почему бы не спросить на занятии? Скоро праздник длинной зимней ночи, ей выступать в другом городе, и предстоит ещё несколько репетиций.

Но не успела синеглазка снова перейти на бег, как окно на втором этаже приоткрылось. Выглянул Морэ.

— Талви, заходи, чувствую, ты поговорить хочешь, раз встала тут, — пригласил он. — Я не настолько занят.

Забежав в подъезд и поднявшись по белой лестнице с ажурными перилами на второй этаж, девочка зашла в гостеприимно открытую дверь. Жилище Морэ оказалось выдержано в серебристо-зелёной цветовой гамме. Повесив плащ на тяжёлую чугунную вешалку в форме рогов доисторического зверя, Талви последовала за учителем в просторную гостиную, освещённую изумительной серебристой люстрой, украшенной хризобериллами, малахитом и зелёным гранатом.

— Талви, здравствуй, рада тебя видеть, — поприветствовала девочку Раони, сидевшая в кресле и пившая травяной сок из большой чашки. — Что интересного узнала?

— Здравствуй, Раони! — поздоровалась Талви. — Много всего!

Морэ налил гостье того же травяного напитка. Девочка поблагодарила и пригубила синевато-зелёную жидкость. Запах и вкус ей понравились. Пахло душистыми луговыми цветами.

Учитель сел в кресло рядом с креслом Раони и надел телепатический обруч. Что-то связанное с предстоящим концертом, поняла девочка.

— Признавайся, что за вселенская проблема лишила тебя покоя? — поинтересовался силтист вслух.

Раони сощурила глаза.

— Вчера в школе я заподозрила, что не существую, — выдала девочка. — Что я не автор своей жизни, вот!

— Есть вопросы, на которые обнадёживающий ответ можно добыть только самому, и это один из них, — ответил Морэ. — Узнавай новое. Изучай психологию, психоинженерию, физику, метафизику, ааталоа — особенно ааталоа — и создашь себе самый лучший ответ.

Талви по-прежнему глядела на учителя с надеждой.

— Я не отвечу, — отрезал Морэ. — Это твоя задача.

— Морэ не ответит, я его знаю, — насмешливо прикрыв левый глаз, добавила Раони. — Если сомневаешься, что твоя жизнь — твоя, и ты сама — своя, то исправь это наверняка! Но сначала посоветуйся со мной. Или Морэ.

— Благодарю вас, — немного запутавшись, ответила девочка. — Я пойду к другу.

— Сделай вечер своим! — посоветовала на прощание Раони.

— Отработай концовку своей пьесы для праздничного концерта! — пожелал Морэ.

Выйдя из квартиры учителя и его подруги, Талви спустилась вниз по лестнице и снова нырнула в снежную ночь. Синеглазка свернула на первом же перекрёстке, и направилась прочь от близких к набережной кварталов. Очень скоро улица пошла вверх. Но девочка лишь побежала быстрее. Вокруг всё чаще попадались здания более современной постройки, в противовес старинному центру. В таких домах преобладали резкие геометрические формы и полупрозрачные материалы, напоминающие о горном хрустале и снежинках, в противовес древесным и растительным формам старины.

Люимэ жил в длинном четырёхэтажном доме, воздвигнутом на скале и вгрызающемся в скалу ещё на два этажа. Крыша изломанной формы увенчивалась семью острыми башенками, похожими на огранённые изумруды. К высоким дверям из иссиня-чёрного дерева, инкрустированного металлом, вели вырубленные в скале лестницы. Но окно друга располагалось слишком далеко от дверей и лестниц, и добираться нормальным способом казалось ей скучным. Поэтому Талви предпочла иной путь.

„Пусть дольше по времени, но интересней и короче по расстоянию!“ — подумала она.

Зайдя со стороны, где улица плавно огибала скалу, поднимаясь выше и выше, синеглазка забралась в кусты. Ветви били по щекам, но девочка знала, как пролезть так, чтобы не повредить растениям. Пробравшись через заросли, она подпрыгнула и схватилась пальцами за обледенелый выступ камня. Коготки зацепились за трещину, не дав руке соскользнуть. Подтянувшись, Талви другой рукой ухватилась за уступ, и через мгновение уже стояла на нём. Дальнейший путь лежал по почти отвесной каменной стене высотой четырнадцать с лишним метров. Они с Люимэ лазали здесь не раз и, случалось, падали на нижний уступ. Шлёпнуться на камень с такой высоты было не больно, но очень обидно.

Изо всех сил цепляясь коготками за обледенелые трещины в скале, Талви вскарабкалась до окна первого этажа. Поглядела вниз. Прохожий взмахнул рукой в жесте восхищения и одобрения. Синеглазка отвернулась и посмотрела в окно. Люимэ лежал в кровати с телепатическим обручем на голове и личным компьютером в руке. Решает математические задачки, заданные каким-нибудь занудным искусственным интеллектом-учителем, подумала девочка. На полу лежал экран с незаконченной движущейся картинкой.

Люимэ почувствовал её присутствие раньше, чем она постучала в лейкосапфировое окно. Талви залезла в гостеприимно раскрытое окно, стряхнув снег с одежды на улицу.

— Здравствуй, Талви! Садись! Давай, покажу тебе, что нашёл! А у тебя чего интересного? — юноша был очень рад ей.

— Здравствуй, Люимэ! Покажи, — заинтересовалась девочка.

Он тут же одел синеглазке на голову телепатический обруч. На Талви обрушился град образов. Часть увиденного упоминалось в курсе математики для старших классов школы. Другое не походило ни на что из известного.

Девочке стало любопытно. Она не успокоилась, пока друг не объяснил наиболее необычное из увиденного. Потом Люимэ сыграл ей на хрустальной гармонике и спел придуманную утром того же дня песенку. Ещё они сыграли весёлую партию в одну из четырёхмерных настольных игр, что так любил юноша. Выбрав для сборки самую сложную комбинацию, они почти выиграли, но Талви допустила просчёт в самом конце. Девочка ненадолго расстроилась. Затем друзья, решив как-нибудь сыграть ещё и обязательно победить, убежали в лесок рядом с домом, где играли в снежки и слепили голову рогатого морского червя почти в натуральный размер, использовав упавшие ветки в качестве каркаса. Рога постоянно отваливались.

— А вот ещё глаз, — Люимэ прилепил на "голову" сухой чёрный плод, найденный в снегу.

— Теперь готово! Только рог опять отвалился, — Талви подбежала к выпавшей из рукотворного сугроба ветки, водрузила её на место и принялась укреплять конструкцию снегом. — Теперь правый.

— Бедняга. Без рогов останется, — печально констатировал юноша.

— Снег слишком сухой и мелкий, холодно, — объяснила неудачу Талви, плюхаясь в сугроб. — Люимэ, скажи мне: я определяю то, кем являюсь, или меня уже определили?

Люимэ прислонился к дереву.

— Ты можешь дать определение себе так же, как и другие могут дать определение тебе, это же очевидно! — удивился парень вопросу. — Все мы даём всему определения, иначе как отличать одни вещи и явления от других?

— Я тревожусь, не управляют ли мной, не запрограммировали ли меня на то, чтобы я тут с тобой играла, а тебя — на то, чтобы ты играл со мной! Ведь если так, то я не могу ничего по-настоящему придумать или сотворить! Это плохо! — девочка завозилась в сугробе.

— Очевидно нет, ты слишком сложная и непредсказуемая, чтобы задать твою траекторию начальным толчком двенадцатилетней давности, — в Талви полетел снежок. Синеглазка успела увернуться, но вслед первому снежку полетели второй и третий. Рассыпчатые из-за мороза комки снега разваливались в полёте, и уклониться становилось очень сложно. Талви нырнула в сугроб.

Выбравшись из сугроба, девочка принялась кидать снежки в ответ.

Успокоившись, друзья обнялись. Талви нравилось обнимать Люимэ, к тому же, о пользе объятий говорили даже в школе. Уткнувшись носом в обсыпанную снежной крупой кофту друга, она закрыла глаза. Рука парня гладила серебряные волосы девочки. Люимэ тоже закрыл глаза. Два силуэта, почти сливающихся в один, посреди холодной темноты.

— Это состояние устойчиво, мы можем очень долго так простоять, — прошептал Люимэ девочке на ушко. — Смешная Талви.

Проведя в общении ещё некоторое время, друзья расстались до следующего вечера. Талви проводила Люимэ до дома, а сама побрела прочь по заснеженным улицам. Тревога по странному поводу постепенно покидала девочку, кристаллизуясь в мелкую пыль и падая, падая, падая в морозное никуда.

Темно, студёно. Ветер гонял позёмку, заметая лёгкие следы. За облаками светили огни космоса. Под покровом трёхмерного пространства трещало вкусное электричество с морского дна. Редкие прохожие дарили дружелюбные и ободряющие взгляды. Вечно занятые роботы почтительно уступали дорогу, семеня блестящими лапками.

Ранним утром следующего дня Талви стояла с силтой посреди класса. Белые пальчики летали по клапанам, удивляя своей быстротой и точностью даже хозяйку. Морэ виртуозно аккомпанировал на старинном клавишном металлофоне. До восхода оставалось ещё много времени, и класс освещали лишь звёзды. Исполняя музыку с максимальным напряжением физических и психических сил, синеглазка тонула в ней, растворялась, рассыпалась вьюжным вихрем, чувствуя, что вот тут она точно определяет всё, но это более не являлось важным. Творилось настоящее волшебство, делая её собой настоящей как ничто другое. Ноты оживали в колебаниях воздушного столба внутри инструмента, наполняя мир холодным чистым светом.

По плану номер занимал чуть более десяти минут. Под конец Талви ускорилась, целиком отдавшись музыке, и финальный пассаж затих через девять минут после начала репетиции. Морэ отодвинул кресло от металлофона и откинулся на спинку, закинув ногу на ногу. Синеглазка медленно и осторожно опустила инструмент, будто боясь повредить нечто, что возникло из музыкального чуда, сотворённого секунды назад.

Талви промолчала, продолжая переживать невероятные ощущения, подаренные игрой. Сейчас она выложилась на полную. В Ауран Люсья она выложится в полтора раза сильнее. Упадёт после выступления, но взлетит над своим нынешним пределом хотя бы на девять минут! Слишком это прекрасно.

— Достойно, — оценил учитель. — Будь у нас ещё время… но даже это показывать в спиральном зале дворца музыки Ауран Люсья нельзя. Но ты почти смогла.

— Но я хорошо сыграла, — восторг смыла тяжёлая чёрная волна.

Заскрежетала обида. Неужели красота этой мелодии не взлетит на сапфировых крыльях, не даст узнать себя в то время, когда она могла бы раскрыть себя всю? Разве так можно?

Она столько тренировалась. Столько вслушивалась в тончайшие ньюансы своего исполнения и чужой игры. Ограняла и полировала каждую ноту, как её дедушка ограняет и полирует ювелирные изделия. И теперь — такое разочарование.

— Недостаточно. Красиво, воодушевлённо, но хребет мелодии слаб.

Талви прижала к себе силту. В ультрамариновых глазах полыхала горечь. Учитель спокойно встретил её взгляд.

— Морэ, где я ошиблась? Что сделала не так? Я готовилась, соблюдая все твои рекомендации, — несмотря на всё, голос синеглазки звучал как обычно.

— Ты отлично трудилась. Не в том проблема. Ты расстроила свою внутреннюю настройку переживаниями и размышлениями последней двенадцатидневки. Чтобы сыграть наилучшим образом, нужно найти новый баланс. Сегодня ты не успеешь, а список выступающих формируют совсем скоро.

— Это неправильно. Я должна выступить. Почему число выступающих так ограничено? Почему нельзя вписать тех, кто почти готов?

— Ты желаешь сказать, что должна выступить вместо кого-то, кто играет лучше? Концерт не может растягиваться, иначе изменится качество восприятия. Ты должна понимать.

— Я смогу подготовиться. Дай мне день и ночь.

Морэ промолчал. Талви понимала, что выбила себя из нужного для выступления состояния, и её мастерства в психической культуре недостаточно, чтобы вернуть всё назад к завтрашнему вечеру. Но и сдаваться она не собиралась. Нельзя сыграть на сцене спирального зала дворца музыки города Ауран Люсья перед зрителями. Но это условие — жёткая комбинация нескольких условий, а значит, можно добиться почти того же, сделав лишь шаг в сторону…

Оставалась и обида. Талви понимала необходимость жёсткого отбора исполнителей. Концерты существуют разные. На местные любительские может записаться любой. На другие попадают за следование определённой тематике в творчестве. На третьи записывает генератор случайных чисел. Но на некоторые попадают только те, чьи номера удовлетворяют объективно сформулированным критериям оригинальности, глубины и сложности. В этом весь смысл. Не желающие играть по таким правилам могут выступить в тысячах и тысячах других великолепных мест, и получить не меньшее признание. Но чем более колюче дерево, тем сильнее желание оглядеть мир с его макушки. Особенно, если номер затачивался под одну колючую верхушку… Мелодия только на ней покажет другим то, что видела сама исполнительница. После будет другое. Пусть прекрасное, но другое.

„Почему Морэ не предугадал, не предоствратил проблему? Он же очень умный и у него такой огромный опыт!“ — мысленно возмутилась Талви.

— Даже я не могу предсказать всего, что происходит в твоей голове. За твою голову ответственна ты сама. Это грань свободы, авторства, о котором ты переживаешь, — догадался о её мыслях учитель.

Талви тихонько зашипела.

— Сердишься. Вполне понятное и здоровое чувство в твоей ситуации. Постарайся обратить его во благо себе и другим.

— А можно мне как-нибудь схитрить? — выдавила из себя синеглазка.

— Что значит — схитрить?

— Выступить почти так, как хотела, — ответила девочка. — Чтобы и не обидеть никого, и сыграть...

— Не скажу, Талви. Я дал знание музыки, другие дали тебе иные знания. Если помогу и в этом — будешь себя терзать. Ты растревожила себя вопросом авторства, и не разберёшься в себе, пока не раскроешь тему. Делай то, что считаешь должным.

— Ты станешь аккомпанировать мне, если я найду способ выступить в дворце музыки?

— Нет, Талви. Я буду слушать выступающих и общаться с друзьями.

Талви ощутила сердитый азарт.

„Значит, вот как. Не поможешь“, — подумала она.

Синеглазка торопливо разобрала силту и вернула в футляр.

— Благодарю тебя, Морэ Мартимо. Я не сдаюсь. Я выступлю лучше, чем ты можешь сейчас себе представить, — бросила она, выходя из кабинета быстрым резким шагом.

С Морэ или без Морэ, она достигнет вершин мастерства. И завтра падёт очередной рубеж.

Люимэ Карэйоллэ не на шутку удивился, когда синеглазка влезла к нему в окно, когда он собирался в школу.

— Люимэ, помоги мне! — девочка спрыгнула на пол и тут же схватила друга за руку.

— Что случилось, Талви? — забеспокоился он.

— Прошу тебя сыграть на стеклянной гармонике одну музыку. Она не очень сложная, это аккомпанемент. Повторяющийся, ритмичный. Ты ведь поедешь на “детский” концерт в Ауран Люсья?

— Не против. Поеду. Предлагаешь подыграть тебе? Нужно отрепетировать.

— Знаю, сегодня в школе интересные занятия, и потом у тебя математический кружок. Прости, ты не должен.

— Я наверстаю. Это тебе скоро на сцену. Просто я почти не умею. Хочешь сыграть где-то после концерта?

Талви сжала кисть юноши. Заглянула в глаза.

— Вместо. Морэ сказал, что я не готова, и отказался мне аккомпанировать.

— Ты же просто волшебно играешь! Я знаю!

— Сказал: недостаточно.

Люимэ обнял Талви.

— Я помогу тебе. Собирай силту.

В музыкальном инструменте снова завибрировал воздух, а пальцы затанцевали филигранно отточенный танец. Ничто не имело значения, кроме музыки, ничего не существовало, кроме её стремительных переливов. Нежно пела гармоника, то робко, то лихо следуя за силтой в чарующем танце нот. Иногда друзья сбивались, но не отчаивались, а начинали заново снова и снова.