Торговец тканями — неудобная добыча, ведь тяжелые рулоны нужно где-то хранить (и уж точно не на лесной подстилке), прятать от сырости и животных, да потом еще и суметь продать. Куда проще иметь дело с камнями, серебром и золотом, которые можно спороть с расшитого шелка. Наблюдать как ватага здоровых мужиков сидит с высунутыми языками, стараясь осторожнее подцепить ножами пухлые лепестки вышивки, было забавно.

Но один нетронутый отрез богатой ткани Филипп Робер себе все-таки отвоевал. Пусть на него смотрят, как на полоумного, что с того? Очень уж блестящие камешки напоминали широко расставленные глаза Ноэля. А цвет шелка — переливы его волос.

***

— Матерь Божья! — воскликнул монашек, когда из угла его кельи, куда он вошел, выскочила темная фигура.

— Так меня еще не называли, — расхохотался Филипп.

Он ждал, что испуганный Ноэль рассердится и станет его всячески задирать, как раньше, но вместо этого парнишка внезапно бросился к нему на грудь и обхватил руками; зарылся лицом подмышку, всхлипывая.

— Что случилось? — тихо спросил Робер, осторожно притягивая ближе.

Ноэль что-то замычал, пришлось отлепить его от себя, чтобы расслышать хоть слово.

— Гр... граф... де Йемуа...

— Что с ним?

— Приезжал за... заказом. — Ноэль утер нос и вскинул влажные глаза с ресницами-стрелками.

— За молитвенником, который вы рисовали?

— Да.

— И что же? Не заплатил? Остался недоволен рисунками?

— До... волен, — Ноэль снова порывался уткнуться в Филиппа, но тогда разговора не получилось бы, а Робер нутром чуял: монашеку нужно выплеснуть душу.

— И что же? — подбодрил Филипп. — Ему понравилось?

— Понравилось, — голос Ноэля был едва слышен. — И рисовальщик — тоже понравился...

— Ясно.

Филипп Робер ощутил такую дикую ярость, что пришлось разжать объятия, иначе пострадал бы ни в чем неповинный монашек. Робер отошел на шаг, раздув ноздри, сжал кулаки, вдохнул и выдохнул, стараясь сдержаться.

— Я не хотел, — Ноэль обхватил себя руками, уставившись в пол. — Я... думал о тебе, пока он меня лапал и только поэтому не спятил. Тебе наверное, неприятно, — он шмыгнул носом и отвернул лицо в сторону. — Не знаю, как ты вошел, но уходи той же дорогой, и пусть тебе сопутствует удача...

— Ты что же, думаешь, что я злюсь на тебя? — изумился Филипп. — Да я прикидываю как ловчее распотрошить этого жирного сукиного сына! Он думает, раз на нем сраная цепь с короной, так ему все можно?! Черта с два! Он поплатится, клянусь, или я не сын дю Шолли!

— Что ты сказал? — воскликнул Ноэль. Виконт Шолли?!

— Ах, пустое, — заскрежетал зубами Филипп. — Тебе послышалось.

— Но...

— Я же сказал — послышалось! — рявкнул Робер, и тут же вздохнул, снова протянул руки к парнишке: — Ну прости. Иди сюда. Ты так хорошо обнимал меня, давай еще раз?

Монашек с готовностью пошел в руки и затараторил быстрым шепотом:

— Он ничего такого не сделал, только... языком вот здесь, — Ноэль коснулся шеи, — и руками трогал через сутану... И... говорил грязные вещи...

— Почему же настоятель не защитил тебя? — насупился Робер.

— Он не знал... Он не при чем!

— Ты после сказал ему?

— Нет... Не смог, было стыдно. К тому же я знаю, что монастырь только и жив, потому что граф жертвует большие деньги. Почти все вино забирает Его Величество, по совсем смешной цене. Если...

— Я понял, — прервал Филипп; взял монашека за лицо и поднял, поцеловал в лоб. — Ты слишком благороден.

— Я скучал, — признался Ноэль. — Как ты нашел мою келью?

— Перебрал все остальные.

— Здесь живет полтысячи человек.

— Я был упорен.

— Тебя бы поймали.

— Монахи плохи в делах, что не касаются молитв. К тому же, я разбойник, значит умею лазать по потолкам и растворяться в тенях... Ладно. Я спрятался в овине и проследил, куда ты пойдешь после вечерни, а после выбрал из пяти комнат ту, что с красками на столе.

— Но здесь живет и другой художник!

Филипп повернулся к столу:

— Это же твои наброски? Я узнал змея.

Они помолчали.

— Как тебя зовут, демон?

— Филипп. Филипп Робер.

Ноэль поднял голову, глядя чуть туманно, словно собирался заснуть прямо так, стоя, опираясь на плечо головой.

— Ты ни разу меня не целовал, хотя творил со мной порочные вещи.

— Жалеешь о них?

— Нисколько.

— Тогда я тебя поцелую.

Ноэль закрыл глаза и вытянул губы трубочкой. Робер не выдержал и рассмеялся. А потом поцеловал, осторожно расслабляя эти губы своими, проникая внутрь теплого влажного рта, пахнущего монастырским хлебом с травами.

Все ощущалось ново и остро, совсем не так, как с прочими. Все любовники и любовницы Филиппа были иными. Многие — опытными в любви, и еще более многие — неискренними. Даже Жоржетта, это дитя пастушьих песен и треска очага, стонала погромче, когда хотела, чтоб Филипп кончил поскорее... Поэтому от тихих сдерживаемых поскуливаний Ноэля по спине катились мурашки, а в животе порхали мотыльки. Филипп ласкал его шею, насколько возможно, раскрыв ворот одеяния.

— Там... там...

— Что? — оторвался Филипп.

— Он трогал меня там.

— Но ты же вымылся? — осклабился Робер.

— Сразу же, с мыльнянкой, щеткой и песком!

— Тогда я просто обязан оставить здесь новые прикосновения, чтобы ты забыл прошлые. — И он снова приник к по-цыплячьи тонкой светлой шее.

Филипп мог бы взять Ноэля здесь, на узкой постели, зажимая рот, чтобы глушить стоны наслаждения. Но не хотел. Хотелось бы, чтобы монашек пришел сам. И не в кольце давящих стен, а на воле, под небом, на груди земли.

— Ты пойдешь со мной?

— Куда? — не сразу отдышавшись, спросил Ноэль. Щеки алели, а глаза блестели, как у пьяного, даром, что парень не пьет.

— На волю. Давай я украду тебя.

— Я недорого стою, — криво усмехнулся монашек. — Моя семья небогата и отцу наплевать на меня.

— Я не об этом, — нетерпеливо вздохнул Филипп, — Просто... неужели тебе нравится здесь?

— Не сказал бы, — сказал Ноэль, отвел глаза. — Но... что я там буду делать? Я ведь умею только рисовать. Я не умею быть... разбойником. Я не смог бы...

— Тебе не нужно, — перебил Робер. — Я поселю тебя в маленьком домике у водопада, куплю бумаги, красок, лучших кистей, все что захочешь...

Ноэль неожиданно уперся ему в грудь ладонями, отталкивая.

— И что дальше? — сердито спросил он, отбросив челку с глаз. — Ты наиграешься, тебе надоест. Или... тебя убьют в этих твоих лесах, — губы у него задрожали. — Что будет со мной?

— Что сам пожелаешь, — тихо ответил Робер. — Ты будешь свободен решать.

— Свободы не существует, — сморщил нос Ноэль. — Правила и удавки на шею есть всюду, просто одни меняются на другие!

— Возможно. Но кое-где их меньше. У меня для тебя подарок, — вспомнил Филипп и достал из кармана плаща сверток богатой ткани.

— И что мне с этим делать? — фыркнул монашек. — Я тебе не купеческая дочка!

— Нет. Но думаю, тебе пойдет цвет. Посмотри как художник.

Ноэль опасливо взял краешек, потянул и на пол хлынул темно-сверкающий водопад. Филипп усмехнулся, глядя, как против воли зажглись глаза парнишки.

— Здесь нет зеркал.

— Погляди мне в глаза, и увидишь себя.

— Где же мне носить такое? Под сутаной?

— Без сутаны.

— Демон.

— От развратника слышу.

— Это я благодаря тебе. — Он уже обернул ткань вокруг шеи, пустил поток виться по руке, перебирая пальцами покрытые каменьями складки. — Красота... Сколько работы вышивальщиц... А ты ее украл.

— Зато я увидел дивное зрелище. На свободе я смогу всего тебя обернуть такой красотой.

— Не хочу об этом говорить. — Поцелуй меня еще, — попросил Ноэль. — Но молча! — предупредил он, сведя брови; отбросил ткань на постель.

Филипп улыбнулся, притянул его к себе, а потом опрокинул на кровать, заставив ахнуть. Стал целовать, везде и всюду, потом в несколько резких рывков стащил и отбросил сутану, оставив длинную белую рубашку. Ноэль смотрел на него с постели, тяжело дыша и покусывая свои маленькие губы, без тени смущения, только в предвкушении грядущего. Такой трогательный и честный. Филипп снял перевязь, сорочку, потом встал на колени у края постели и осторожно тронул губами одно белое колено, потом другое. Тонкие полупрозрачные волоски щекотали ему нос.

Подцепил края рубашки и повел вверх, оголяя бедра, и выше... Ноэль резко выдохнул и смущенно поджал рот, когда Филипп увидел его желание во всей красе.

— Будет... больно?

— А ты согласен терпеть? — Робер изо всех сил прятал улыбку.

Ноэль поразмыслил некоторое время. Филипп бережно провел пальцем по нежной коже, под которой горячо бился пульс.

— Да. Согласен.

— Тогда ложись на спину.

Как только взъерошенная голова скрылась из поля зрения, Филипп придвинулся ближе и, облизнувшись, накрыл губами головку члена, вобрал глубоко, как мог. Задушенный вскрик сказал ему многое.

— Что ты делаешь? — вынырнул из простыней монашек. На его лице был написан ужас.

Робер с чмоканьем выпустил лакомство, и выгнул бровь.

— А на что похоже?.. Я опять тебя терзаю, расслабься.

— Н-не... Ой... Ах!

Филипп утроил усилия, добиваясь того, чтобы монашек не смог более издавать никаких членораздельных звуков. И наслаждался каждым стоном и каждым движением, ощущая дрожь тощего тела, непривычного к плотским радостям. Ноэль поглощал новые ощущения с жадностью пустынного путника, дорвавшегося до чистого колодца, почти рычал, подаваясь глубже в горло Филиппа, безжалостно накручивая на пальцы его кудри и сжимая горячо и колко, до звездочек перед глазами.

Можно было бы взять его сейчас, но желание ощутить в этот момент ветер на коже и услышать песнь ночного соловья не отпускала. Да и можно ли, как раз после того, что делал с монашеком этот граф, будь он проклят?! Филипп преобразовал снова поднявшийся в сердце гнев в страсть, словно в перегонном кубе, и Ноэль излился, мечась по постели и всхлипывая.

— Было не больно, — сказал он почти обвиняюще. Потом резко сел и притянул Робера за уши, поцеловал в губы, неумело и яростно стараясь передать восхищение от пережитого. — А знаешь что было больно?

— Что? — с беспокойством спросил Филипп.

Ноэль, поморщившись, вытянул из-за спины отрез ткани и бросил на пол. Затем повернулся спиной и Филипп фыркнул: белую кожу покрывали царапины, очевидно, оставшиеся от драгоценных камней.

— Скажешь, что записался в флагеллянты.

— Уж я найду, что сказать, — улыбнулся Ноэль.

— Я вернусь, — шепнул Филипп ему в губы.

Ноэль хотел сказать что-то, но сжал рот и только обнял и прижался крепко на миг.

— Иди. Скоро рассвет.