Они были вместе недолго — но это время впечаталось в кости гравировкой, где перемешались слова степные и латынь.

Артемий рассказывал и показывал Даниилу все, чем тот интересовался. Показал, как плачет Земля, как горят линии, как растет твирь под каплями крови. Артемий любил отчаянно — впервые любил, называл Даниила своим сердцем. Оберегал, заботился. Тонул в темных глазах, покорялся утонченным аристократически рукам.

А потом грянул гром, и все песком потекло сквозь пальцы…

К Данковскому ноги понесли в ту же секунду, когда стало чудиться неладное, и все равно, что направление выбирается ощупью. Бураха дергает с другого конца Города, и мимо несутся переулки, все какие-то рваные… он успевает лишь чудом — а чудеса никогда не были его стихией.

Бакалавр стоит у рукотворной тропы на Многогранник. Оглядывается на звук шагов. Головой качает, веля не идти следом. Такой красивый сейчас, в черном, шитом серебром плаще, с таким спокойным лицом. А перед ним, на Башне, шипит тысячей голосов, зазывает его в один конец.

Артемий не может его отпустить. Умоляет глазами, шагает ближе, следом, за ним, не желая потерять его в блестящем гранями будущем. Поняв, что упрямство бычье не избыть, Даниил подступает навстречу.

Его ладонь ложится поверх Бурахова сердца — сердца, которое хранит в каждом уголке по осколку их общего счастья, хрупкого такого… Вполголоса Данковский просит это сохранить, никому не отдавать.

Хочется схватить его и никогда не отпускать. Но Многогранник зовет, и Бакалавр не может не откликнуться — на Земле ему тесно, мало места, ему нужно как минимум целое небо.

Неподалеку начинает вдруг свою песню дрозд, и Даниил, прислушавшись, улыбается. В направленных на Артемия темных глазах сверкают тысячи тысяч падающих звезд, прокладывающих новые пути и умирающих сразу после. А губы его шепчут: береги себя.

Артемий не может его отпустить — и целует так, как никогда не целовал. Трепетно, с нежной, горько-твириновой болью, слыша, как рвется собственное сердце, как отбивает Башня пульс и отдает его дальше, в чертово будущее. Кажется, дрожат руки, кажется, Бураха трясет. А Даниил все гладит ласково над сердцем, утешая, пока где-то вдали грезится грохот грома…

Песня дрозда утихает лишь тогда, когда пасмурным вечером мрак укутывает в рогожу единственный сгорбленный силуэт на ступенях Многогранника.