Так я просидел в своей каюте в нервном ожидании около часа. Я пытался скоротать время, изучая свойства лекарств, которые мне выдали: их цвет, консистенцию, запах и так далее - и размышляя об их составе, но всё мое внимание было приковано к двери в комнату капитана Немо. Сначала это не принесло ничего, кроме тишины, и я начал беспокоиться, что он ушёл. Но постепенно стало ясно, что он там, и молчит только сосредоточенным усилием. Я слышал обрывки прерывистого дыхания, время от времени намёк на какой-то пароксизм, подавленный, без сомнения, болезненным насилием. Тело капитана находилось в ожесточенном конфликте с его волей, и я не мог сказать, кто из них победит - только сидел, корчась от чувства вины, зная, что сам подтолкнул непосредственную причину этой борьбы.
Однако по мере того, как мое волнение росло, разочарование в непокорном упрямстве капитана рассеивалось. Вместо этого я размышлял о меланхолии, которая, казалось, пустила в нем корни со времен Полюса. Эта сентиментальная изоляция, ужасно обострившаяся после потери его товарища по команде... Я вспомнил собственные слова: капитан Немо предъявлял к себе требования, превосходящие даже его невероятные способности. Я больше не чувствовал необходимости выжимать из него капитуляцию, только задавался вопросом, в моей ли власти предложить ему какое-либо облегчение.
Наконец, я услышал, как конфликт разрешился резким кашлем из-за двери - звуком лёгких, открыто бунтующих против самого их владельца. За ним последовал вздох - звук полной покорности судьбе. Универсальный звук. Его страдания здесь, в глубинах океана, ничуть не отличались от любой другой комнаты больного в любой земной стране. Лишь там, в полном одиночестве, этот исключительный человек позволял себе поддаться слабости. Неужели он забыл о моем присутствии рядом? Или болезнь изнуряла его, как не мог изнурить более экстравагантный вызов?
Мой разум вернулся к своим прежним размышлениям о недостатке простого комфорта. Я встал, чтобы открыть дверь в соседнюю каюту.
Можно представить себе мое удивление, когда, сделав это, я оказался лицом к лицу с капитаном Немо. Он стоял в дверях, скрестив руки на груди, и, казалось, в точности предвидел мое решение. Но его присутствие не загораживало проход какой-либо аурой власти: усталость лишала силы его высокую фигуру, затеняла его замечательные глаза. Подавление симптомов даже на короткий час явно истощило его последние резервы. Огромная жизненная сила, которая, всегда исходила от него, теперь, казалось, угасла до беспокойства самого неприятного рода. Кровать позади него выглядывала смятыми одеялами, указывая, что он ворочался там в течение некоторого времени, отрицая облегчение сна.
- Итак, вы вернулись, профессор, - прохрипел он.
Действительно, бедное его горло! Последняя досада покинула меня, а вместе с ней и вся сдержанность.
- Капитан, - твёрдо произнёс я, - Сожалею, но вынужден навязаться вам.
- Сожалеете, месье? - саркастически уточнил тот.
- Капитан Немо, вы наш командир, но вы всегда позволяли мне, когда я сомневался в ваших планах, высказывать свои сомнения и получать разумные и здравые ответы. Теперь я прошу не больше, чем то же самое. Я допускаю, что ваша простуда несерьезна, но это не повод пренебрегать ею, пока она не станет таковой. Я принёс ваши собственные лекарства, которые, как вы знаете, эффективны.
Его взгляд, который, как я заметил, был остекленевшим от усталости, внезапно стал пугающим.
- С чьего позволения вы их взяли?
- С вашего собственного, которое я готов поспорить, что получу, хотя и задним числом, как только вы осознаете необходимость.
Его глаза продолжали пылать.
- У вас есть привычка заключать опасные пари, господин Аронакс?
- Если это так, капитан, - сказал я очень мягко, - то я знаю, где я её приобрел.
Я был поражен, увидев, что эти слова застали его врасплох; гнев его дрогнул, как мерцает свеча, и он коротко взглянул на меня, как будто видел меня впервые.
Мое мужество тоже пошатнулось, настолько неожиданной была его реакция. Всё, о чём я мог думать, это податься вперед.
- Более того, если вы не позволите мне называть себя вашим компаньоном, капитан, я всё же могу претендовать на то, чтобы быть вашим гостем. Пусть мы и ваши пленники, но мы также извлекли большую пользу из вашего гостеприимства - и прежде всего я, будучи введенным в ваш мир невообразимых чудес. Вы ведь позволили мистеру Ленду одним ударом гарпуна вернуть долг вам через ту акулу на Цейлоне. Очень хорошо - у каждого из нас есть свое ремесло. Если между нами нет других добрых чувств, я прошу вас позволить мне вернуть часть моего собственного долга сейчас.
Взгляд капитана Немо был непроницаем. Те чудеса морского мира, которые я наблюдал из окна салона, столь дорогие мне и в то же время столь таинственные - возможно, так же я смотрел на них, как он сейчас на меня. Наконец уголок его губ приподнялся в ироничной усмешке.
- Ах, месье, - пробормотал он. - И всё это из-за какой-то простуды? Неужели вы думаете, что я не знал большего страдания в своей жизни? Ещё как знал... - казалось, он встряхнулся, чтобы совершенно неожиданно захлопнуть то, что чуть было не распахнулось. Пока я все еще не мог прийти в себя от того, к каким откровениям был так близок, он полуобернулся и поманил меня внутрь.
- Ну, что ж, доктор, я отдаю себя в ваши руки.
В мои руки! Хотя я и осмеливался стремиться именно к такому ответу, я с трудом мог в это поверить. Я вплыл в каюту капитана в состоянии неловкого благоговения, вынужденный призвать на помощь всю свою медицинскую подготовку, чтобы утвердиться в стоящей передо мной задаче.
Верный своему слову, Немо позволил мне осмотреть его повнимательнее, а самое главное - осмотреть его грудную клетку и, к моему удовлетворению, убедиться, что в лёгких нет воспаления. Болезнь эта не была опасностью - лишь неприятностью, но весьма значительной. Я видел, что капитану зябко, каждый мускул его болезненно напрягся. Теплая ванна была бы самым верным лечением, которое пришло мне в голову, но я сразу же понял, что лучше не предлагать капитану Немо покинуть убежище своей каюты. Всё, что я могу сделать, должно быть сделано здесь, и свидетелем буду только я.
Поскольку я не был знаком с имеющимися лекарствами, мне ничего не оставалось, как предоставить Немо самому отмерять дозы, хотя я долго расспрашивал его об их свойствах и убедился, что этих мер будет достаточно, по крайней мере, чтобы облегчить его симптомы и дать ему возможность уснуть. Я наполнил тазик в маленьком ватерклозете каюты кипятком - в изобилии и быстро его обеспечил хитроумный электрический аппарат - и велел капитану стоять, вдыхая пар, надеясь успокоить и открыть дыхательные пути. Это вскоре вызвало у него приступ чихания - рефлекс, более мощный, чем воля самого сильного человека или его гордость. Я поспешно ретировался из уборной и захлопнул дверь от вида, если не от звуков - и, признаюсь, вздрагивал от каждого! Но когда он наконец вернулся, его дыхание значительно улучшилось, так что я счел эту попытку успешной.
И все же я был глубоко смущен своим удовлетворением. Видеть капитана больным было достаточно странно: теперь же я видел его совершенно растрепанным, раскрасневшимся и шмыгающим носом. Я боялся, что он прогонит меня, чтобы пощадить свою гордость, которая, конечно же, не могла терпеть этого долго. Но хуже всего было то, что творилось у меня в голове. И тут меня осенило, что на "Наутилусе" нет сокровища более редкого и ценного, чем видеть его господина и командира в столь уязвимом, человеческом состоянии; что ни один секрет его техники не стоил дороже, чем этот строго секретный момент. И это почему-то ничуть не уменьшало моего очарования - вид капитана Немо в его человеческом обличье делал его сверхчеловеческие достижения еще более поразительными.
- Ну что, профессор? - спросил он, глядя меня - спросил очень тихо, и я не мог понять, то ли от отёкшего горла, то ли от усталости, то ли от чего-то ещё, - но в его глазах была непривычная мягкость. - Теперь сочтёте, что ваш долг оплачен?
- Нет, пока вы не поправитесь, капитан.
- Сегодня этого не случится, - резко сказал он и сел на кровати, чтобы достать из ящика свежий носовой платок.
Так-с! Переход от стойкого отрицания к полному признанию того, что его болезнь присутствует и продолжается. Хотел ли он удержать меня от намеченного плана другими средствами? Собирался ли специально показаться неблагодарным, из-за отсутствия мгновенного улучшения, изобразить заботу о нём как обременительную задачу, от которой я должен всячески уклоняться?
Но каким бы доктором я был, если б меня так легко могли сбить с толку - каким гостем - каким компаньоном!
Именно сейчас ему нельзя было подчиниться. Теперь я знал, что судьба привела меня к этому замечательному человеку не только для того, чтобы увидеть его триумфы, но и для более скромной цели. Теперь капитан сидел с закрытыми глазами, каждый дюйм его тела, которым я так часто восхищался, говорил о глубине его усталости. Машинально, как врач, я коснулся рукой его лба.
Прикосновение убедило меня, что у него нет лихорадки. И все же, едва коснувшись рукой его лба, я почувствовал, как Немо вздрогнул. Я чувствовал: дрожь овладела им от поверхности кожи, которая казалась мне слишком холодной, до самых костей. Это был не озноб болезни, не обычный симптом: под моей рукой трепетало убедительное доказательство того, что прикосновение имеет не менее решающее значение для процветания человеческого организма, чем пища, сон и кислород - его длительное лишение сродни удушению любой другой жизненной способности.
Я с недоумением вспоминал себя, Неда Ленда и Конселя, стоящих на платформе "Наутилуса" и жадно глотающих воздух после Южного полюса. Совершенно так же капитан Немо был теперь очарован прикосновением моей руки. Как долго этот человек "задыхался"?
В глубоком шоке от своего открытия, я быстро отстранился, когда его дыхание внезапно прервалось - признак надвигающегося чиха. Он тоже быстро отвернулся, ныряя лицом в платок, и момент был разрушен.
Когда капитан снова взглянул на меня, я всё ещё не пришёл в себя. Я стоял, пригвождённый к месту, поражённый, потрясённый - больше, чем когда-либо в своей жизни, желая снова предложить прикосновение своей руки, которое, как я теперь убедился, не могло сравниться ни с одним лекарством. Капитан Немо, должно быть, заметил что-то в моём лице, потому что в глазах его мелькнуло выражение необузданного волнения, слишком быстрого и глубокого, чтобы я мог его описать. Затем он сразу же взял себя в руки, выражение его лица стало спокойным. К моему ужасу, он встал с кровати.
- Ну что же, месье? - снова спросил он низким, пугающе мягким голосом. - У меня нет лихорадки. Мое состояние улучшилось. Я принял ваше лекарство, и, может быть, оно действительно пойдет мне на пользу. Удовлетворена ли ваша врачебная клятва?
Моя клятва! Не это ли, предположил он, удерживало меня теперь рядом с ним? Сглотнув, надеясь, что не слишком заметно, я ответил так же тихо:
- Как врач, я, возможно, был бы удовлетворен, но, капитан, как ваш товарищ, я умоляю вас лечь и отдохнуть.
Снова какая-то неприятная мысль искривила его губы, и я проклял себя за глупость. Какой неудачный выбор слов! Как часто, как настойчиво капитан Немо пытался дать мне понять, что среди человечества у него нет и не может быть товарищей? Но эти заявления, сделанные с холодной яростью и презрительной убежденностью, не могли удержать меня от моего собственного человеческого инстинкта, возможно, самого первобытного из всех, к которому, как я полагал, даже он не был полностью невосприимчив: это самая существенная неспособность оставить другого в беде.
Понимал ли он это? Дошло ли до него моё чувство? Я не знаю. Даже сегодня я всё ещё не могу сказать. Но могу сказать, что он снова устроился на кровати, лёг и натянул на себя смятое одеяло. Полагаю, он хотел лечь на бок и повернуться ко мне спиной, но горизонтальная поза вызвала у него приступ кашля. Только полусидя, откинувшись на подушки, он смог спокойно дышать. К тому времени, как он устроился поудобнее, его энергия иссякла настолько, что он не выказал ни малейшего протеста, когда я сам укрыл его одеялом.
"Мой бедный Властелин Морей..." - именно эта мысль промелькнула у меня в голове, и объяснить её я могу не больше, чем смягчение его лица под моими заботами. Несмотря на болезнь, его глаза, как всегда, пронзали меня насквозь, затенённые печалью - и, смею сказать, тоской.
- Вы очень добры, профессор, - пробормотал он таким голосом, какого я никогда от него не слышал. - А в землях, где живут люди, мало места доброте.
- Как бы то ни было, - пробормотал я в ответ, - Мы не на суше, а на борту "Наутилуса". Неужели здесь, капитан, среди океана, который мы любим, нельзя позволить себе такой малости, как доброта? - и совершенно неожиданно овладев собственными словами, я протянул руку, чтобы ещё раз коснуться его. - Даже для вас?
Дрожь, пробежавшая по его телу от моего прикосновения, была такова, что я испугался, не совершил ли наконец роковой проступок. Что было утешением для этого человека, который оторвался от всего человечества, но всё ещё остро ощущал его боль? У меня не было ни малейшего представления о том, что я мог бы ему сказать.
Какая загадка, какая жестокая шутка Творца, что Человек - единственное животное, способное говорить, а между тем в минуты величайшего волнения слова сбивают нас с толку!
Ответа так и не последовало. Глаза капитана были закрыты. Он лежал на кровати совершенно неподвижно. Хотя в тонкой руке под моей, несмотря на то, что ее пальцы были свободны, я чувствовал затяжное, паралитическое напряжение - тонус очень похожий на боль.
Наконец я убрал руку. Человек, у постели которого я сидел, не был обычным ни в одном известном понимании: у меня была ужасная мысль, что теперь я нарушу его покой, как нарушаю всё его существование, безмятежное в океанских глубинах. Я поднялся на ноги. Все мои инстинкты кричали против этого - но что это было, как не инстинкты обитателя суши? Мой ум по-прежнему оставался социальным умом, мои мечты успокаивались мыслями о других моих соплеменниках, моя человеческая (что бы он о ней ни думал) доброта становилась намерением моих действий... Ни таких мечтаний, ни таких мыслей не теснилось в душе командира "Наутилуса". Я отошел от кровати, направляясь к двери.
Я уже взялся за ручку, когда капитан Немо снова заговорил:
- Профессор Аронакс.
Теперь его голос звучал слегка невнятно, и я подумал, что лекарство, должно быть, подействовало. Но не было никаких сомнений, что он всё ещё был в здравом уме.
- Капитан?
- На моем столе вы найдете заметки о некоторых наблюдениях, сделанных в Аравийском туннеле в прошлом году. Они записывают первое путешествие по проходу. Вас это интересует?
- Да, конечно, да!
- Тогда, пока вы даёте мне слово, что больше ничего не будете трогать, можете посидеть и прочесть их, - на мгновение я задержался, ошеломленный и сбитый с толку внезапной надеждой. Он чуть прикрыл глаза и закончил: - Вы можете остаться здесь. Со мной.
Моя рука на дверной ручке дрожала. Мое сердце бешено заколотилось в груди. Это был не просто жест научной солидарности. Я сразу понял: этот великий мизантроп просит меня не оставлять его наедине с собственными демонами, преследующими его во сне.
- Это большая честь для меня, капитан, - прошептал я.
Больше он не произнес ни слова. Я же сел за письменный стол и некоторое время сидел, листая записи. Они были захватывающими, как и ожидалось, и в другое время я, конечно, забыл бы обо всем на свете в своем увлечении тайнами, каталогизированными уверенной и дотошной рукой. Однако сейчас ничто так не привлекало моего внимания, как дыхание капитана Немо, замедлявшееся в ритме сна. Это произошло не сразу. По крайней мере, в течение часа я слышал, как он ворочается и шевелится, время от времени чихая или хрипло кашляя. Но чутьё подсказывало мне не торопить события, и я возвращался к заметкам.
Наконец наступила тишина. Я повернулся на стуле, потом осторожно поднялся и подошел к кровати. Я был уверен, что Немо спит, но это был не мирный сон: его лицо было напряжённым и хмурым, на висках выступил пот. Его дыхание стало поверхностным и прерывистым. Я подумал, не разбудить ли его. Но сколько времени пройдет, прежде чем он снова сможет задремать? Ночь не была бесконечной. Я не мог нарушить законы небесных движений, чтобы дать ему ещё несколько часов отдыха.
Но более мелкие действия были в моей власти, и поэтому, медленно и очень осторожно, я протянул руку и откинул волосы с его лба.
Эффект был мгновенным, от его стремительности захватывало дух. Спокойствие, казалось, разливалось по нему от самой точки нашего соприкосновения. Он глубоко и ясно вздохнул. Не смея прервать прикосновение, я наблюдал, как он погружается с мелководья прерывистого "почти пробуждения" в безмятежные и обволакивающие глубины истинного глубокого сна.
Сколько времени я просидел там, у больного капитана Немо, я не могу сказать; даже если бы я считал часы, я не стану переносить их все, мои мысли, мои чувства на бумагу. Я скажу, что ушёл ещё до того, как он проснулся. И в свете всего произошедшего позже, мало что для меня более странно, чем воспоминание о той ночи. Скорее всего, я не буду подробно описывать этот случай в своей книге. Но среди всех других чудес моего путешествия сохранилось воспоминание о нем: ночь, когда дух морей нашел утешение в моем присутствии, моей заботе и моем прикосновении.