апрель 3, 1972
+43 °F
переменная облачность
Переметнёмся в место-пребывания-не-дом, когда я открываю глаза и обнаруживаю рядом с подушкой вьетконговского клопа.
Я сплю в носках, причём носки у меня не только на ногах, но и на руках тоже. Штаны и кофта прикрывают каждый дюйм моего тела так, что наружу одно лицо торчит.
Я смотрю на клопа, а клоп смотрит на меня. Клоп прозрачен и тощ. Клоп обессилел в попытках добраться до моей крови. Разбившись о ночную оборону и проиграв дуэль взглядов, он позорно отступает.
Беги-беги, всё равно скоро умрёшь.
Продолжая лежать, слышу, как папа выкатывает из кузова пикапа добытый в Ниагара-Фолс баллон с инсектицидом.
Внезапный телефон. Чтобы дотянуться до трубки, надо перевернуться на спину. Звонит Боб. Ещё один звук с картинкой: в офисе «НАСТОЯЩИХ МУЖИКОВ» Боб склонился над редакторским столом; его усы, рубашка в полосочку и подтяжки. Боб хочет узнать, почему я до сих пор не прислала ему новый эпизод Чарли Ромео для апрельского номера.
Господи, Чарли! Как я могла. Чистый лист бумаги поник в каретке пишущей машинки. Три недели собиралась сесть за похождения Чарли Ромео, но вместо этого слушала монашек, билась над тайнами Пьетры, разыскивала фантомную близняшку и следы безграмотной матери, а в свободное время всячески прокрастинировала. Ох уж это писательское вдохновение... Невозможно предсказать, когда оно нахлынет, а когда иссякнет напрочь.
Всё разлепляя и разлепляя ресницы, говорю:
— Беда, Боб.
Боб тревожно сопит в микрофон.
Говорю:
— Чарли полетел десантироваться в Антарктиде для уничтожения секретной базы марсиан, но его парашют не раскрылся.
Боб перестаёт дышать.
Говорю:
— В общем, упал Чарли с восьми тысяч футов, как мешок картохи. Даже для такого героического героя без шансов. — Рассказываю, не оставляя Бобу шансов оправиться: — Песцы нашли Чарли и отгрызли некоторые его части. Что-то съели, что-то унесли, чтобы накормить своих щенков.
Судя по скрипу и перекату колёсиков, Боб оседает в кресло.
Зеваю и говорю:
— Ну, как-то так. Бывает, в общем... A la guerre comme a la guerre.
Пришедший в себя Боб пытается заверить, что это — какая-то ошибка. Он не уверен, что песцы обитают в Антарктиде.
Я говорю:
— Шатать ту колокольню, Боб, на моей Антарктиде завелись марсиане... Почему бы не завестись песцам?
Нехотя согласившийся с такой логикой Боб всё же предлагает провести поисковую операцию тщательнее, и в случае обнаружения Чарли живым готов платить восемнадцать долларов за эпизод вместо пятнадцати.
— Бо-о-б.
Боб спрашивает, не осталось ли у Чарли Ромео брата, готового продолжить его дело. Или собаки хотя бы. В отчаянии он признаётся, что сам успел подсесть на Чарли Ромео, и так уж и быть — ради нашей дружбы готов увеличить предложение до двадцати двух.
Неплохая была тактика, оказывается... Чего ж я раньше не допёрла? Однако вдохновения всё равно нет, поэтому, усмирив алчность, прощаюсь:
— Боб, Дику Стронгу нужно взять паузу. Просто пауза. Не держи зла.
Снова тишина. Только папа ругается внизу витиеватыми конструкциями. Папа уронил на ногу баллон.
Мой эвакуационный комплект собран с вечера: осталось лишь запихнуть в сумку содомитский блокнот на случай, если в гостях у Вернона вернётся вдохновение. Беру я все пожитки и выхожу на свет Божий, а там — папуля, облачённый в костюм химической защиты. Серо-зелёный резиновый скафандр делает его похожим на рокового чарлиромеовского марсианина.
— Закрылочек! — радуется папа, устанавливая перед собой баллон со смертоносным содержимым. — Помнишь своё первое слово?
Папа заметил у меня на голове кроличьи уши с пасхальной распродажи в Сиракьюзе. Пародируя себя малолетнюю, писклявлю:
— Кьёлик!
Да-да, у нормальных детей первым словом была «мама», а у меня — «кролик».
— Ты моё солнышко! — из-за фильтра противогаза его голос кажется гнусавым. Папа по-медвежьи раскрывает объятия, и я утыкаюсь лицом в его пахнущую резиной грудь.
Я не сержусь на папу за тайну женщины-из-записки. В отличие от неё он никогда не называл меня умственно отсталой. И — абсолютно уверена — не считал. Папа всегда заботился обо мне, как умел. Читал сказки про Кухулина, когда мне было шесть. Пытался объяснять про менструальный цикл, когда исполнилось двенадцать. Ведь как сказал при разделении Ирландии великий герой Майкл Коллинз: «Полбуханки лучше, чем ничего».
— А самого кролика помнишь?
Плюшевый кролик Питер в голубом пиджачке. С ним в руках я произнесла своё первое слово, и с тех пор Питер сопровождал наши скитания, словно реликвия, пока однажды всё-таки не затерялся во время очередного переезда.
— Хороший был кролик.
— Угу, — вздыхает папа, а потом, не в силах молчать дольше секунды, начинает хвастаться приобретением: — Вот, парни из аэродромной роты поделились. Самое мощное средство! Возможно, даже запрещённое Женевской конвенцией, но когда это останавливало военно-воздушные силы? После обработки рекомендуется покинуть дом на четверо суток, а лучше на пять.
Длинный «Форд Фалкон» притормаживает позади. В нём — соседи, имена которых я не помню.
— Привет, Килпатрики! — машет нам Миссис Соседка. — Он воскрес!
— Аллилуйя! — дуэтом откликаемся мы. Искажённый противогазом папин ответ звучит как-то издевательски и по-сатанински даже, а у меня в принципе голос такой.
— А куда такой наряд? — спрашивает Мистер Сосед.
Я говорю вместо папы:
— Прошёл слух, будто ханойские коммунисты запустили в сторону Америки воздушные шары с боевыми отравляющими веществами.
Соседи-не-помню-как-зовут молчат. Мы молчим. Вот так всегда: дежурный разговор сходит на нет, стоит только открыть рот, ибо язык мой — глашатай хаоса. Длинный «Форд Фалкон» трогает с места. По-прежнему повёрнутые к нам лица уезжают из кадра. Прошлогодние листья спешат за машиной.
Папа кряхтит, склонившись над баллоном:
— Закрылочек, я думал, католическая школа скорректирует твоё чувство юмора. Хотя... знаешь, я даже рад, что ты остаёшься собой в любых обстоятельствах. — Просит: — Будь добра, заправь меня колой.
Забрав из пикапа колу, подсоединяю питьевую трубку противогаза к горлышку бутылки и заправляю папу. В День Первого Слова нам было двадцать восемь лет на двоих. Теперь — шестьдесят. Так здорово, что, прибавив годков и странностей, мы остаёмся слаженной командой.
— Ну, я пошёл, — сообщает папа, взвалив баллон на плечо. — Ты к той блондинке с вьетнамской фамилией?
— Нет, к Фэям. Вернон приглашал как раз.
— Добро.
Вот так сразу «добро» на пожить у парня. И когда Вернон успел произвести настолько хорошее впечатление на папу?
Я прикладываю раскрытую ладонь к виску, и папа отдаёт честь в ответ, прежде чем отправиться на войну с насекомыми. Героическая джонуэйновская музыка включается и выключается в моей голове.
В последние дни я часто пыталась представить, как могло сложиться наше настоящее, забери мать меня. Или нас обеих. Если Кирстен — это Ричи, то я, с одной стороны, ого-го жила бы на её месте, а с другой — душераздирающая мысль, что папа остался бы без Закрылочка, а Закрылочек — без папы. И без дедушки, который чешет спину логарифмической линейкой в единственной руке. Без бабушки, консервировавшей солнышки.
Мои лирические отступления слишком часто начинаются со слов «когда мы жили в Бруклине», но тем не менее.
...Когда мы жили в Бруклине, моя старшая школа делилась на две части: дети из десятого, одиннадцатого и двенадцатого классов учились в главном корпусе, а мой девятый — в отпочковавшемся здании через дорогу. Той зимой погода была слишком холодной, газ слишком дорогим, а школьники слишком тёплыми, чтобы стремящийся к банкротству город Нью-Йорк мог позволить себе обогревать их дополнительно, но старшеклассники из главного корпуса всё равно утверждали, будто у них всё прекраснее некуда. На каждой перемене они насмехались над замёрзшими девятиклассниками и всячески нас дразнили. Однажды учительница послала меня за книжками в разрекламированный его обитателями главный корпус через дорогу, и я, понятное дело, шла туда, заранее умирая от зависти и мысли, что придётся возвращаться из райского сада в холодильник, но вместо райского сада увидела аналогичный холодильник, где издевавшиеся над нашей бедой старшеклассники прятали синие носы в уличную одежду.
Из того случая я вынесла несколько уроков. Что, например, за людской бравадой может скрываться слабость, а убиваться из-за чьих-то слов глупо. Глупо переживать и завидовать выставленной напоказ обёртке. Херня это всё.
Пока я иду к Фэям, долгая зима Западного Нью-Йорка передаёт эстафету сырому апрелю. Мой маяк — солнце, уже достаточно сильное, чтобы пробить серую хмарь. Бельё развешано от дома к дому. Дети отложили хоккейные клюшки и пересели на велосипеды. Дети не стучатся в двери: они останавливаются перед нужной и выкрикивают на всю улицу имена друзей, пока те не выйдут.
Между домом-где-папа-проводит-химическую-атаку и домом Вернона две мили, как и до Пьетры, только мы с Верноном обитаем в одной системе координат: краю погнутых сетчатых заборчиков, тесно прижавшихся друг к другу домов и безработных в ближайшем будущем католиков. Чтобы местность не казалась слишком печальной и пустынной, на каждое время года у Восточного Баффало найдётся своя сценка. Весной лужайки оккупируют кролики и яйца; осенью — хэллоуинские страшилища; зимой — вертепы; летом — дети, наполняющие желудки водой из садовых шлангов.
Я собираюсь спародировать их и прокричать пискляво имя Вернона, но в последнюю секунду передумываю — велосипеда-то нет.
Вернон замечает меня и без криков. Распахнув дверь, объявляет от порога до тротуара:
— Он воскрес!
— Аллилуйя! — копирую его жизнерадостный настрой. Вот что я научилась делать на отлично — пародировать и копировать.
Вернон сегодня — как человек-свитер. Объёмный рождественский свитер, над которым торчит простуженное красное лицо и очки.
— Заходи, пожалуйста.
Так и знала, что устоять перед моими кроличьими ушками невозможно... А может, Вернона также впечатлили носки, которые я забыла снять с рук.
— Я чуточку приболел, и меня оставили дома на пасхальные каникулы, — говорит он и откашливается в рукав.
Характерная черта жилища католиков — практически все семейные фотографии со стен сделаны на фоне церкви. Удобно отслеживать, как менялись люди и местный храм Божий в течение десятилетий. А самая свежая фотка Фэев — цветная; эдакий водораздел эпох в мелочах.
На кухне тоже поджидает куча антиквариата старше нас вместе взятых: мебель и серебряная посуда в стиле предки-закупались-до-Первой-мировой-когда-Баффало-процветал, а также обязательная жестяная банка из-под кофе, где хранятся бабушкины рецепты. Из современного — утыканная разноцветными булавками карта Южного Вьетнама. Когда смотришь на эту страну издали, она напоминает вылезшую из Китая какаху.
Дабы не мешать, я усаживаюсь на столешницу и наблюдаю, как Вернон усердно трудится: одновременно что-то готовит и укладывает в коробку разное добро от порошкового лимонада до книг в мягкой обложке.
— Собираю посылку для двоюродного брата в Нам, — он рассказывает, не отрываясь от процессов и не дожидаясь вопросов. — Мы с мамой и дядя с тётей по очереди отправляем. За трое-четверо суток доходит, представляешь? Дерьма там немало, зато логистика в полном порядке. Порой кажется, будто Крис и отец Пьетры поспорили, кто последним уйдёт из этой страны.
Вот только дум о Пьетре мне сейчас и не хватало.
Вернон, как назло, продолжает:
— Я решил сперва, что ты к Пьетре пойдёшь. — И спешно поправляется: — Но очень рад, что в итоге выбрала меня.
Он смущённо останавливается напротив и, поправив очки мышцами лица, чуть двигает меня в сторону, чтобы достать изюм из шкафчика за моей спиной. А потом задвигает обратно.
— У меня волна кризисов. Кризис дружбы. Кризис родственных отношений. Кризис веры... Кстати, я дала твой номер одной девчонке, которая может оказаться моей сестрой. А может и не оказаться. Всё сложно. Ты ведь не против?
— Не-не, — сдабривающий тесто изюмом Вернон вновь спешит помотать головой, — не против, разумеется. Буду счастлив немножко поучаствовать в решении твоего... кризиса родственных отношений. А с чего начался кризис веры?
Так сразу и не скажешь.
— С католической школы, пожалуй. С первого захода в четвёртом классе. Дети ставили спектакль о последних днях Христа, и во время тайной вечери пацан, игравший Иисуса, не смог преломить хлеб. И так старался, и эдак — всё без толку. Пришлось физруку ему помогать. Зрители ржали, как невменяемые, а я вдруг призадумалась... Повод нелепейший, конечно, но подобные мелочи отчего-то нередко становятся спусковым крючком.
Вернон внимательно слушает, не переставая замешивать тесто. Люблю людей, умеющих слушать. И готовить.
— Понимаю. Хотя мне кризисов удалось избежать. Всё же иезуитская школа — это немножко другое. Некоторые считают иезуитов... э-э-э... папскими боевыми фанатиками, однако на самом деле иезуитское образование — самое гибкое из религиозных. И я люблю свою школу за это. Нас учат мыслить самостоятельно, понимать процессы. Кроме того, — он хитро поднимает брови, — в бытность алтарным мальчиком я мог прогуливать некоторые уроки, когда священникам требовались помощники на свадьбах или похоронах. К сожалению, мне чаще доставались похороны.
— Слишком депрессивно?
— Да не, — отмахивается ложкой Вернон. — Просто на свадьбах женихи оставляют хорошие чаевые, чтобы покрасоваться перед роднёй невесты, а на похоронах все скупые. Даже те, кто скорбит не по-настоящему.
В прихожей начинает надрываться телефон, и он уходит ответить на звонок.
Помню тот рассказ девчонок. Именно Вернон приложил руку к рождению легенды о Джеймсе Т. Андерсоне, опрокинув ведро святой воды на его похоронах. Пересказать ему о нашей встрече в ночь на Страстную Пятницу, что ли? Чуйка подсказывает: Вернон вряд ли отвернётся даже от меня сумасшедшей.
— ...Дарерка! Твой голос спрашивает тебя.
Мой голос спрашивает меня. Шатать её лютеранскую колокольню. Я подрываюсь со столешницы, в три скачка добираюсь до Вернона и отбираю у него трубку.
— Привет. Он воскрес.
Тон по ту сторону провода предвещает новости столь мощные, что сердце начинает исполнять неконтролируемое «дык-дык-дык». Я сейчас как утренний Боб, а Кирстен — как я. Всё возвращается сторицей. Меня не хватает даже на «аллилуйя», однако Кирстен ответа и не ждёт. Она оповещает:
— Короче. Я нашла твою… — Зловещая пауза. — Нашу мать.