апрель 5, 1972
+38 °F
переменная облачность
Переместимся в лунную ночь на побережье Лонг-Айленда, когда мы с Кирстен выводим палочками случайные узоры на песке. Волны накатывают с доверительным «ш-ш-ш», словно расположены поделиться секретиком или шутку забавную рассказать. Скоро на деревьях распустится листва, и вода сможет пошушукаться с ней, раз уж люди игнорируют.
— Выходит, я ирландка, — говорит Кирстен, рисуя трилистник.
В свою очередь пытаюсь изобразить германского имперского орла. Выходит, как обычно, курица.
— Всяко лучше, чем немка.
— И на полтора месяца старше.
— Можешь сменить документы и купить алкоголь на одно Рождество раньше.
Серьёзное лицо Кирстен явно означает: «Понимаю, почему женщина-из-записки выбрала меня».
Волны выбрасывают на дикий пляж водоросли, щепки, мусор всякий человеческий. Я отрываюсь от художеств, дабы отыскать нужный остров средь водной глади. Сделать это в ночи ещё сложнее. Харт плоский и неприметный, и многие нью-йоркцы даже не подозревают о его существовании. Всё, что можно разглядеть с берега зимой, — старые кирпичные здания: бывшая лечебница, бывшие казармы, работный дом столетней давности. Доминирующая над ландшафтом дымовая труба. Харт сложно найти, трудно посетить, невозможно забыть.
Не люблю я к нему присматриваться. Если занимаешься этим слишком долго, возникает ощущение, будто Харт присматривается к тебе. Однозначно последнее место в Нью-Йорке, где тебе хотелось бы оказаться в любом качестве. При всей врождённой любознательности я не воспользовалась приглашением доминиканцев сплавать на Харт в канун Дня Всех Святых. Нечего там делать. Ни к чему тревожить души, но раз уж так сложилось — придётся, видимо. Занятное дело: сегодняшний визит к матери смахивает на исполнение дочернего долга, хотя должницей ни одна из нас себя не считает.
— Ты ведь понимаешь — это ничего не меняет, — медленно и твёрдо произносит Кирстен. — Так я и заверила папу, когда попросила рассказать правду о той женщине.
Палкой вывожу на песке слово «МАМА» и ставлю вопросительный знак.
— Не поворачивается язык называть «мамой» кого-то ещё. — Ветер забрасывает тускло-рыжие волосы Кирстен на лицо. — Мама с папой любят, заботятся, всегда рядом. А приёмные или нет — не имеет значения. Ничего не изменилось. Я буду любить их ещё больше. За то, что уберегли от худшей судьбы и дали шанс стать успешной. И за папино решение не скрывать правду.
Пишу «ПАПА» и обвожу сердечком.
— В твоей жизни случалось монументальное ощущение, что детство закончилось? Вот прям иссякло? — спрашивает Кирстен и обводит сердечком своё слово «МАМА».
В свободные от папиной службы вечера мы частенько смотрели телевизор вдвоём. Папа болтал о самолётных новостях за день, а я устраивалась рядом, закрывала глаза и просто наслаждалась минутами спокойствия и уюта. Папа, спортолюбивый голос Диззи Дина, отчётливые нотки авиационного керосина. Сколько бы папа ни мылся, всё без толку; аэродромные запахи постепенно стали неотъемлемой частью его личности.
Пишу «МЛ. ШКОЛА».
— Если я вырубалась на диване перед теликом, папа относил меня в кроватку. И вот однажды утром, когда мой вес незаметно перевалил за шестьдесят фунтов, а у папы начало прихватывать поясницу, я проснулась на диване перед теликом и впервые ощутила такую... щемящую тоску по уходящему времени.
Пишу «F-100» и добавляю:
— Благодаря папиным вечерним монологам помню, как устанавливать подвесной топливный бак на «Супер Сейбр». Не уверена, правда, что пригодится.
Палка Кирстен выводит нечто заковыристое. «ЗЛОКАЧЕСТВЕННАЯ ОПУХОЛЬ».
— Детство закончилось, когда в моём лексиконе появились слова вроде этих. Мамы не стало на Рождество, и пока в других семьях разворачивали подарки, я прощалась с ней навсегда. И поняла, что больше не смогу отмечать главный праздник детства как прежде.
Наверное, ужаснее некуда потерять двух матерей к тринадцати годам. Я-то своей-нашей не знала, зато вторая мама Кирстен явно была славной женщиной.
Оставив каракули, мы просто стоим друг напротив друга в одинаковых позах. Смотрим исподлобья. Эта наша синхронность. Моё лицо. Мой голос, повествующий о деталях чужой биографии. Нужно больше времени для привыкания. А то кажется иногда, будто я завела себе альтер эго, как злодейские психопаты из комиксов. Вот сейчас подъедет Пепе и застукает меня болтающей сама с собой.
Единственная рабочая фара светит между деревьями, словно лукавый глаз. Развернувшись прицепом вперёд и сдав до кромки воды, Пепе приветствует из темноты салона:
— Que apero! Тебя двое.
Слава Богу.
Пепе — доминиканец из моей бывшей соккер-тусовки, и этим всё сказано. Доподлинно известно: доминиканцы — самые прикольные из латиносов. Даже свой вариант испанского у них самый прикольный. Когда доминиканский пацан не гостит на чужой свадьбе, он носит бейсболку команды «Янкиз» и стремится каким-то образом заработать деньжат на свадьбу собственную. Пепе выдумал оригинальный способ: он водит ночные экскурсии по запретным и заброшенным островам Нью-Йорка.
— Так чё, нашёлся повод? Все ведь знают, что остров экзотический?
Последний вопрос-предупреждение скорее для Кирстен, чем для меня. В моей крутости никто из ближнего и дальнего круга сомневаться не должен.
Силуэт Пепе скрывается под рулевой колонкой. Помню нашу последнюю поездку: замок зажигания так раздолбан, что собственную тачку ему приходится заводить скруткой проводов, аки вору.
— Мы алчем увидеть всё. Вези.
Пепе чапает резиновыми сапогами по мелководью, со сноровкой опытного шпиона опуская лодку с прицепа. Я и Кирстен тоже одеты во всякое рваньё, какое не жаль изгваздать.
Без лишней болтовни наш отряд уходит в темноту. Все вместе отталкиваемся вёслами, и на достаточной глубине Пепе запускает мотор. Вперёд, в солёную ночь! Легко представить, будто мы — храбрые рейдеры из фильма про Вторую мировую. Готовимся к высадке на захваченный японцами атолл.
Ветер с Атлантики крепчает, гонит облака, и Харт под этими драматичными небесами напоминает застывший на века дагеротип: проходят десятилетия, Нью-Йорк зарастает башнями до луны, но Харт... Харт неизменен. Тёмная лепёшка острова растёт вширь с каждой преодолённой волной. Можно было стартовать от Бронкской Ривьеры, но могу поспорить — даже в такую бесприютную ночь там хватает проституток и наркоторговцев. От Лонг-Айленда плыть на полмили дальше, зато без сомнительных соглядатаев.
Харт, издали кажущийся незначительным, на самом деле очень даже вместительный. Типа как микроавтобус «Фольксваген». Когда несколько минут спустя мотор снова заглушен, тишина спешит вернуться — наваристая такая, леденящая жопу, молча и свысока встречающая твоё прибытие в мёртвые чертоги. Лишь чайки кричат со своих едва выступающих из воды скал, да позвякивают буйки. Слева по борту виднеется живописная разруха в викторианском стиле: давным-давно опустевшее заведение для малолетних правонарушителей. Оливер Твист бы оценил.
Не достигая Монумента Мира, мы десантируемся на берег, на хрустящую и скользкую гальку. Вручную волочём лодку под утёс, и Пепе распоряжается на ходу:
— Прикроем этой vaina.
Немножко маскируем плавсредство хворостом, дабы зоркие служаки из береговой охраны не раскрыли нашу высадку. Ушедшая за тучи луна позволяет оставаться ещё более незаметными. Восемнадцать — это возраст, когда не ищешь легальных путей.
Средь голых деревьев белеет спина Девы Марии, и мы продвигаемся к ней, как на маяк. Будучи вдвое выше человеческого роста, статуя Богородицы не обращает внимания на десанты с побережья — её скорбный взор всегда устремлён на север, на поле гончара.
— Тот библейский сюжет, — Пепе понижает голос, будто не хочет разбудить кого-то. А может, невольно благоговеет.
Все знают про тридцать сребреников, выплаченных Иуде за предательство Иисуса — порядка восьмидесяти баксов по нынешним ценам, — однако не каждый помнит, что деньги Иуда вернул заказчикам, и те первосвященники купили на них землю возле дома местного горшечника, чтобы использовать её как кладбище для бродяг и бедняков.
Какой Нью-Йорк без библейских отсылок да с американским размахом.
На виду у статуи разверзлась траншея двадцати пяти ярдов в длину, наполовину заполненная грубыми ящиками из белой сосны. Мы останавливаемся на противоположном краю, где отпечатались бульдозерные гусеницы. Пепе включает фонарь.
Ящики на дальней половине траншеи громоздятся в три ряда, едва присыпанные землёй. Удерживая фонарь возле уха полицейским обратным хватом, Пепе отыскивает пучком света выведенные чёрным мелом надписи и номера. Номера также дублированы ручным фрезером по дереву. Некоторые гробы подписаны именами. Другие несут только загадочные пометки вроде X-W-M.
— «Неизвестный белый мужчина», — расшифровывает Пепе. — Завтра привезут ещё и закопают всех разом.
Пахнет, мягко говоря, не очень. Даже представлять не хочу, каково здесь летом.
— Там же три... или два фута земли сверху. — Кирстен кривится совсем чуть-чуть, ибо мы юны и круты. — Как можно?
— Запросто, — деловито отзывается Пепе. — Зачем копать на шесть, когда можно копать на два?
— Сме-ка-лоч-ка! — подхватываю я.
Кирстен больше не может разделять наш нарочито легкомысленный настрой. Она убредает по разбитой грузовиками колее, вжав голову в плечи и скрестив руки на груди. Бедняжка. Мы, бруклинское отребье, привычны к разным кошмарчикам скатившегося Яблока, а для неё подобное в новинку.
— Не страдаю завышенными ожиданиями, однако такое увидеть не рассчитывала, — сетует Кирстен, внимательно глядя под ноги.
Пока спутники не слышат, признаюсь: ЭТО ПИЗДЕЦ. Коли пригласят — не соглашайтесь. Честное скаутское, я серьёзно.
— Ожидала мраморные надгробия, цветы, флажки?
— Не то чтобы флажки, но... — она передёргивает плечами. — Аккуратнее, что ли. По-людски.
Тяжёлый смрад наползает, просачивается сквозь серый песок, словно в казённой земле острова Харт распускаются дьявольские цветы. Я держусь ближе к Пепе, который смолит «Лаки Страйк» без фильтра.
— Полная plepla. Забудь. Служакам плевать на людей. Служаки не станут возиться. Нью-Йорк Сити производит un tro мертвецов еженедельно, и коли помер ты где-то один-одинёшенек, без гроша в кармане, дело решённое: душа отойдёт Господу Богу, а тело служаки засунут в ящик и свезут на Харт в компании сотни таких же бедолаг.
Мы идём мимо наваленных кучей лопат, граблей и даже пустого гроба, непонятно кем и почему брошенного. Будем надеяться, владелец не вышел прогуляться в ночи. Спят усталые бульдозеры. Через несколько часов наступит рассвет, и на острове мёртвых снова закипит жизнь. Экий оксюморон.
Пепе окончательно входит в образ профессора Правды Жизни:
— Но я уважаю Харт за равенство. Американцы всех цветов и религий покоятся здесь плечом к плечу, в печальной гармонии и мире. Братские могилы свободны от расизма.
— Офигеть ты философом стал.
Пепе вдохновенно глядит на далёкие огни Манхэттена.
— Да... Да, есть немножко.
Под ногами появляется трава, и это означает, что мы идём над захоронениями прошлых лет. Ряды пронумерованных белых столбиков расходятся влево, вправо, вперёд, повсюду. Высота маркера — три фута. Двадцать пять ярдов до следующего. Каждый обозначает одну стандартную могилу на сто пятьдесят человек.
Зря Пепе на служак гонит. До визита в архив на Чемберс-стрит мы с Кирстен знали лишь то, что женщина-из-записки жила в Нью-Йорке под именем Делия Дойл и погибла в ноябре 1955-го от падения с высоты. Копы сочли это самоубийством. А ещё они нашли в съёмной комнате заплаканную малышку Ричи.
По-прежнему идущая впереди Кирстен шмыгает носом.
— Они не нашли моё свидетельство о рождении.
Копы не нашли свидетельство о рождении, и потому маленькая Ричи осталась без имени, без возраста, без родственников. А потом Господь послал добрых людей, с которыми Ричи начала новую жизнь как Кирстен Киттель.
...Насчёт архива. Любезный клерк показал пометку «похоронена за городской счёт» в деле Делии Дойл. В переводе с нью-йоркского бюрократического — её отвезли на остров Харт. Перед отбытием на Харт каждого покойника фотографируют и снимают отпечатки пальцев. Мы, естественно, не могли её опознать, но всё равно посмотрели фотографию. Просто чтобы представлять, как приблизительно выглядела мать.
Кирстен говорит:
— Отец предположил, что она могла страдать синдромом Гентингтона. Такое редкое психическое заболевание. По мере развития человек становится склонным к спонтанным действиям. Может внезапно сбежать из дома, например... Иметь проблемы с правописанием.
Налетевшие тучи разрождаются мелким дождём, а я говорю, заприметив нужные цифры:
— Участок двести тридцать девять.
Кирстен растерянно смотрит на ярды неухоженного газона.
— И... где именно?
— Как же я тебе скажу, — вздыхает Пепе. — Где-то здесь. От этой vaina, — указывает фонарём на следующий столбик, — до той.
Ветер раскачивает деревья, ломает сухие ветви. С резким «хрусь» они осыпаются наземь у ног Богородицы. Дует не в нашу сторону, так что можно вдохнуть полной грудью.
— Души Харта сердятся. Живым здесь не место. — Пепе богобоязненно крестится и принимается шептать молитву на испанском.
Дойдя до нужной кондиции, можно представить, как призраки Гражданской войны танцуют вокруг Монумента Мира на кладбищенском холме, и скелеты клацают в такт; расслышать в буре печальные песни на двунадесяти языках и детский плач из траншей для мертворождённых C-F и C-M.
— Какой бы плохой матерью ни была эта женщина, она не заслуживала оказаться здесь, — решительно озвучивает мои мысли сестрёнка. — Ни один человек не заслуживает.
Не сговариваясь, мы обнимаем друг друга за плечи. Снова вместе, снова рядом, как в утробе матери, на чьей могиле стоим. Все обидные слова в адрес женщины-из-записки, придуманные и отрепетированные за последние недели, разом стали неактуальны.
Над нами — миллион капель дождя. Под нами — миллион сосновых ящиков с несбывшимися мечтами. Стоя на отверженном клочке суши посреди Лонг-Айлендского пролива, мы принимаем и прощаем наше прошлое, чтобы двигаться дальше.