апрель 7, 1972
+13 °F (РЕКОРД!)
облом нашей весны
Переметнёмся в момент, когда Кирстен высаживает меня у дома Фэев, где творятся интересные дела: выгуливающий газонокосилку Вернон таращится в просыпавшееся снегом небо.
Похолодало, скажу я вам, нефигово. С момента нашего отъезда из Нью-Йорк Сити температура упала градусов на тридцать по ощущениям. Снег ложится на едва ожившую весеннюю траву и тёмные волосы Вернона. Залепляет его очки. Разглядев мою персону, он улыбается и разводит руками — мол, не совсем придурок, просто погода в Баффало меняется слишком резко.
— С возвращением! Как видишь, у нас всё по-старому... Собрался открыть тёплый сезон, и вдруг, — он подставляет лицо каверзным небесам, — снова это.
Говорю:
— Арктическое вторжение. Когда атмосферное давление над Арктикой повышенное, а над Мексиканским заливом — пониженное, холодный воздух проваливается между Аппалачами и Скалистыми горами как по трубе. — И ладонями изображаю обвал холода прямо на газон Вернона.
— Именно так. Никакого спасения.
Это и впрямь становится смешным. Что за чокнутый год. Каждый раз думаешь, что теперь-то уж зима окончательно оставила нас в покое, и тут — возвращение. От самого Рождества сплошное дежавю.
В гостиной у Вернона я залезаю на диван и укутываюсь в покрывало с бизонами так, чтобы наружу торчали только руки и голова для поедания булочек и питья какао. В программе «Кино поздним вечером» на Си-Би-Эс крутят фильмец «Власть». Мороз скребётся в стёкла. Давно стемнело снаружи и внутри, и единственным источником света остаётся телик.
— Сколько там градусов? — спрашиваю, заметив, что Вернон присматривается к уличному термометру.
— Ниже пятнадцати уже.
— Самое холодное седьмое апреля в истории Баффало.
— За тупой рекорд! — Он подходит, и мы стукаемся кружками. — Между прочим, сурок обещал раннюю весну.
— Насвистел сурок.
Вернон усаживается рядом. Свой обычный рождественский свитер он сменил на зелёную кофту «Футбольная команда иезуитской школы, Класс-73».
— Как обычно. Сурок промахивается как минимум в половине случаев, однако люди склонны запоминать лишь удачные прогнозы, а неудачные игнорируют.... И на следующий год с нетерпением ждут очередного случайного суркового пророчества.
— Немного завидую его иммунитету к провалам.
Мы прерываем диалог о погоде, чтобы последить, как молодой Джордж Хэмилтон сексуально страдает на взбесившейся карусели.
— Пьетра упорно пыталась тебя отыскать, — информирует Вернон, когда Джордж Хэмилтон ненадолго оказывается в безопасности. — Приходилось обмениваться любезностями у порога трижды на дню. Ей-богу, такое ощущение, будто я увёл у неё даже не подругу, а девушку.
Я с хищным бульканьем отхлёбываю какао. Ты чертовски прав, приятель. Ревнует Пьетра, значит? Хорошо. Пусть пострадает недельку. Ей полезно. За все обманы Пьетра заслужила получить ногтями по сердечку.
— Та девчонка из телефона действительно оказалась твоей сестрой?
Я утвердительно киваю.
— Мы как разделённая Ирландия — одна часть католическая, другая протестантская, только с поножовщиной не спешим.
— Протестантка? Какой кошмар. Поможем ей побороть ересь?
— Не чувствую себя достаточно святой для помощи другим.
— Святые тоже не всегда таковыми были. Святость — итог пути самосовершенствования. — Руки Вернона изображают подъём по лестнице. — Что бы кто ни говорил, католическая церковь — самая гуманная. В отличие от протестантов с их порочной концепцией избранности от рождения, мы честно признаём, что люди слабы и несовершенны, но каждый может стать лучше, если будет двигаться в правильном направлении.
Да уж, фигово быть протестанткой. Каждый день отыскивать во всём знаки, подтверждающие твою избранность… Б-р-р, я бы свихнулась. Зато избранность Кирстен не вызывает сомнений: и мать её выбрала, и богатенькая приёмная семья.
— Повезло нам. А как совершенствуешься ты? Поделись иезуитскими штучками.
— Могу рассказать, как греховный блокнотик и молитвы помогли мне в борьбе с прыщами.
— Греховный блокнотик? — я сардонически ржу, придвигаясь к Вернону для большего тепла.
— Именно! В тринадцать лет меня доставали повыскакивавшие от мучного прыщи, и пришлось сесть на диету. А для борьбы с искушением учитель посоветовал завести греховный блокнотик и делать там отметку каждый раз, когда появляются мысли о булочках. Ну, например, от завтрака до обеда я подумал о них восемь раз. Смотрю в блокнотик и решаю — многовато. В обед я прошу Господа укрепить мою волю. Перед ужином считаю отметки снова, и — ага! — количество мыслей о булочках сократилось до шести. Значит, воля крепчает, а Бог слышит молитвы и доволен моим прогрессом.
Любопытно, какие ещё мысли мог подсчитывать Вернон... А Пьетра подсчитывала? Нет, вряд ли. Чужой греховный блокнотик — клад похлеще дневника.
У Джорджа Хэмилтона новые проблемы: на сей раз злодейский мужик выбросил его посреди раскалённой пустыни. Очнувшись, наш красавчик защищается от налетевших откуда ни возьмись истребителей с помощью костра и пиджака. Мы ненадолго смолкаем, впечатлённые выпавшими на его долю испытаниями.
— ...Так вот, — продолжает Вернон. — В прошлый раз ты спрашивала насчёт кризиса веры. Кризис — типичное последствие принуждения. Но ты избегаешь его, если приходишь к вере самостоятельно. Если понимаешь, почему и зачем вера в Бога тебе необходима. Ключевая особенность иезуитского образования: помочь, а не заставить. Вот в чём отличие хороших католических школ от... не очень хороших.
Вернон опускает руку на спинку дивана за моей спиной. Приключения сексуальных учёных отражаются в его линзах.
— Порекомендуешь что-нибудь от моих грехов? Желательно без блокнотика.
Наверное, прозвучало чересчур вкрадчиво.
— Поделись волнующими, — Вернон переходит на шёпот исповеди.
Намеренно говорю ещё тише:
— Я занималась сексом с девушкой.
Обожаю его тактично офигевающее лицо. Каждый раз, когда сказану что-нибудь эдакое, Вернон забавно таращит округлённые глаза в пустоту и задирает брови, в то время как нижняя половина лица остаётся бесстрастной, насколько получается. Будем надеяться, это означает «она странная, но милая».
— Ну-у, — тянет он. — Бросить грешить — как бросить курить. Можно, однако Господь вовсе не ожидает от людей сиюминутных подвигов. Всё та же лесенка. Полегоньку, по ступеньке — дальше от ада, ближе к раю. В твоём случае... э-э-э... можно попробовать с парнем, к примеру.
Иезуитские речи такие иезуитские. Хитрые типы, генерирующие нестандартные идеи для собственной выгоды и Господа ради. Именно так. Пьетра заслужила немного мести, а Вернон, как давний мой поклонник, — немного симпатии. А я — поэкспериментировать с образом стереотипной католической школьницы.
— Я имею ввиду не обязательно се... — спешит оправдаться Вернон, но я стремительно конфискую очки, усаживаюсь на него верхом и вторгаюсь языком в рот, как заправская подружка Чарли Ромео. Эх, пригождается литературный опыт. Какая я универсальная грешница: за полтора месяца успела засосаться и с девушкой, и с парнем, и даже не стыдно.
Я обхватываю за Вернона за шею. Сам Вернон слишком стеснителен и девственен, и не знает, куда пристроить руки, меня не обидев. Приходится самостоятельно перемещать их по одной на мои бёдра. Накрытые покрывалом с бизонами, мы стараемся синхронизировать губы и языки. Со стороны это должно выглядеть скорее нелепо, нежели горячо. Сразу видно, что Вернон, в отличие от меня, не тратил летние ночи на тренировки с кузинами в спальном мешке у реки.
Где-то сзади неубиваемый Джордж Хэмилтон спасается вплавь из тонущей машины.
Я стягиваю с Вернона кофту ««Футбольная команда иезуитской школы, Класс-73», попутно отмечая:
— Для бывшего алтарника у тебя неплохие мускулы.
— А,— он смущённо щурится, — я... поднимал много подсвечников.
Жду, пока Вернон освободит меня от кофты «Святая Агнесса, команда по соккеру, Класс-73». Вернон тормозит. Приходится и это делать самой. Лифчик на всякий случай оставляю, а то, не дай Боже, в обморок упадёт при виде голой груди. Жаль, что на мне джинсы, а не школьная юбка; в юбке было бы аутентичнее. Продолжая целоваться, мы перемещаемся в горизонтальное положение. Спрашиваю, сидя сверху:
— Есть презервативы?
— Я же католик!
— Я тоже! — восклицаю, пародируя воодушевлённое изумление Вернона. — Но Ватикан-то далеко, Папа не узнает.
Вернон поднимает палец, словно хочет показать: «ОН узнает». Я говорю на упреждение:
— Давай потрахаемся, не углубляясь в богословские диспуты?
И горячо трусь о стояк Вернона, как положено чарлиромеовской героине. Вернон вздыхает жалобно и радостно. Чем ещё хороша темнота: Иисус не видит деталей со своего распятия над дверью.
— Ну а католическим методом ты владеешь?
— В теории… Да.
На экране телевизора Эрл Холлиман вырубает Хэмилтона ударом по башке.
— А как думаешь, что греховнее — резинки или метод Онана?
— Сама ведь просила не углубляться в богословские диспуты.
Ага, точно. От интенсивности поцелуев губы с непривычки немеют. Даже с Пьетрой мы столько не целовались. С Пьетрой мы кое-чем другим занимались, но предлагать это Вернону явно рановато.
Эрл Холлиман, который обычно играет копов, решил пойти против закона: пока мы предаёмся жаркому петтингу, он вступает в перестрелку с полицией и бесславно умирает. Вернон странно дёргается. Бормочет:
— Чёрт, я всё... Прости.
— Э? — Опустив взгляд, замечаю мокрое пятно на его штанах спереди. — Серьёзно? Мы ещё не начали, а ты уже кончил?!
Зашибись. Что тут скажешь?.. До Чарли Ромео Вернону расти и расти.
— Как-то так получилось... Прости, — вновь извиняется он.
С разочарованным хрипом я падаю на его грудь. Шатать все колокольни. Вернон, конечно, интересный и милый, только научить бы его обращению с неудовлетворёнными подругами. Джордж Хэмилтон всё бежит и бежит куда-то. Выждав полминуты, я тяну уголком рта:
— Верно-он. — Спрашиваю: — Ты жив? Готов продолжить?.. Вернон?..
Вернон схлопнул ресницы и сопит праведным сном младенца. Я опустошённо роняю голову обратно. Глазами выкинутой на берег рыбины слежу за финальной схваткой между Хэмилтоном и покойным уже Майклом Ренни. Луна светит мне точно в рожу. Зашибись потрахалась. Не дожидаясь окончания кинца, прячу голову под покрывало с бизончиками.
* * *
Первое и главное, что я ощущаю ранним утром восьмого апреля, — холод. Тонкое одеяло не спасает, и не прижатые к Вернону части тела дико замёрзли. Первое, что вижу, — серое небо по ту сторону незашторенных окон. Очередной морозный рекорд на градуснике. Все чувства обострены. Я слышу, как ходики отбивают секунды. Как газовый нагреватель гоняет по трубам тёплый воздух. Вдыхаю первозданный запах мужчины без всяких искусственных примесей.
В непогашенный с вечера телевизор тоже пришёл новый день, и могучие птицы Б-52 вываливают, вываливают, вываливают на Вьетнам бомбы размером с легковой автомобиль. В наши времена не всегда легко отыскать границу между фантасмагорическим кино и реальностью.
Дремать дальше под защитой тёплого Вернона или совершить бросок к одежде? Пока я лениво подбираю лучший вариант, возникший за матовым стеклом входной двери силуэт начинает цвяк-цвякать ключами. Дверной проём являет рыжую женщину с пакетом подмышкой. Её взгляд содержит больше деликатного удивления, чем намерения расследовать моё присутствие. Оставив ношу и заснеженную обувь, женщина продвигается вглубь дома, и на протяжении этих секунд мы продолжаем глазеть друг на друга, однако ртов не раскрываем.
Кем бы она ни была, мне уже нравится.
Злоупотреблять толерантностью рыжей женщины или будить Вернона неудобно, поэтому решаю уйти в стиле «не знаю, как попрощаться».
Без слов. В ледяное снаружи, где повсюду — чистый лист бизоньей зимы, пославшей к чертям человеческие календари. Зима насмехается над нашей ничтожностью, нашими планами и сурками. Удаляясь прочь, я пинаю снег на нерасчищенных дорожках. Прыгаю джерсийским дьяволом под настроение. Приблизительно на полпути к месту-пребывания-не-дому меня нагоняет сигналящий папа.
— Не припомню столь холодного апреля, — говорит он после моего хлопка дверцей. — Как твои каникулы, Закрылочек?
Я нашла сестрицу, матушку, нелегально проникла в самое мрачное место Нью-Йорка и чуть не переспала с другом. И ничего дурного в последнем нет... Правда ведь? Просто по лесенке грехов — от тяжкого к такому себе... Никаких гарантий, впрочем, что с возвращением Пьетры не скачусь обратно. Пожимаю плечами:
— Как обычно.
Рано пересевшие на лысую резину авто буксуют слева и справа по борту. А ведь хотела рассказать многое. Эх, Вернон. Эх, зима. Совместными стараниями сбили мой боевой настрой на привычный сердцу молчаливо-меланхолический.
— Ну и ладно, — папа добро усмехается в усы. — Отсутствие новостей — тоже хорошая новость.
А-минь.
Запоздало отмечаю, что количество макаронин на его рукаве увеличилось до шести, и с тем поздравляю. Оказывается, все пять дней папа жил на аэродроме и ударными темпами вводил в строй «Геркулесы», за что был повышен до мастер-сержанта и получил 65 долларов прибавки к зарплате.
«Кодахром» для обувной коробки: вокруг серость и снегодрисня, а папа и я стоим перед местом-пребывания-не-домом в солнцезащитных очках; у папы в зубах сигара. Мы теперь богачи, типа.
— Пойдём поглядим, — бормочет папуля, толкая дверь.
Пейзаж после битвы безмолвен и суров. За каждым поворотом паркет усеян дохлыми насекомыми. Насекомые валяются вверх ногами, вытянутыми в немом отчаянии; бедолаги эвакуировались из своих щелей в попытках спастись, но папина отрава настигала их везде. Десятки, сотни жертв. Мы расчищаем путь вениками, словно буддийские монахи.
Папа включает телевизор, дабы проверить, не повреждена ли химической атакой наиболее ценная техника. Склонив головы набок, мы пялимся в чёрно-белый дурман Си-Би-Эс, где перевёрнутые взрывами бомб коммунистические танки лежат днищами вверх, будто гигантские стальные клопы, и папа объявляет:
— Это великая победа!