май 13, 1972
+77 °F
солнечно
Переметнёмся в штат Пенсильвания, в музей битвы при Геттисберге, когда мы с Кирстен одновременно склоняемся над стендом с пулей Минье, убившей Дженни Уэйд.
— Суровые были времена, — бормочет Кирстен. — Только представь: кругом свистит картечь, и кавалерия летит с клинками наголо, а ты стоишь себе на кухне и замешиваешь тесто. И вдруг — баф! — Она красноречиво прикладывает кончики пальцев к груди.
Мы не спеша продвигаемся к выходу вдоль необъятной диорамы, на которой схватились среди картонных домиков и пенопластовых холмов тысячи игрушечных солдат, и туристы, чем бы ни занимались, отвлекаются, оборачиваются, сопровождают взглядами. Зачитываешь ты текст экскурсии, или слушаешь запись речи Авраама Линкольна, или кушаешь сахарную вату, или дивишься пушкой Гатлинга — без разницы; эффект от появления близняшек оказывается сильнее. Назову это «ого-секундой». По отдельности мы не относимся к числу девчонок, способных притянуть всеобщее внимание, зато вместе можем соперничать с моделями «Плейбоя».
В дверях музея я говорю:
— Поехали дальше. А не то прижмусь к бронзовой спине генерала Рейнольдса и умчусь на Ричмонд.
Если вычесть туристов, людей в Геттисберге окажется меньше, чем памятников. Чёрт возьми, должно быть, каждая местная семья содержит как минимум один музей или сувенирный магазин. Все здесь тащатся от старины. Даже футбольная команда их старшей школы называется «Воины». Пережившие великую битву дикси и янки разошлись кто куда, а Геттисберг, каждый его кирпичик, навсегда остался в июле 1863-го, как в Дне Сурка. Пойдёшь направо — сфотографируешься в мундире федеральной пехоты, с винтовкой «Спрингфилд» в руках; пойдёшь налево — затаришься атмосферными безделушками, которые украсят полки дальних родственников на ближайший День Благодарения. Военно-исторический Диснейленд.
— Эти люди взяли трудности прошлого в плен, — заявляет Кирстен напоследок, прежде чем сесть в машину, — и заставили работать на будущее. Именно поэтому из любого кризиса Америка выходит более сильной, чем была.
Дабы сестра не заскучала в пути, я вываливаю на неё свои последние подозрения насчёт папиной потенциальной женщины. Или мужчины. Знаю, знаю — звучит бредово, но выкинуть из головы подкинутые Пьетрой фантазии не так-то просто. Рассказываю, как на прошлой неделе папа отправился якобы заправить машину, но поехал в совсем другую от Ниагара-Фолс сторону. Явная ложь. Папа заправляется только на авиабазе, где бензин для военных по льготной цене.
— Ты эгоистка, — обрывает Кирстен. — Просто отпусти его.
Но ведь я действительно люблю папу.
— Ты любишь его как приложение к себе, — поправляет сестра. — В том эгоизм. Мы не можем выйти замуж за отцов. И потому должны отпускать, когда приходит время. Не рассматривай это как разрыв и отдаление. Рассматривай как жизненный этап.
Я рассматривала под разными углами, но, видно, уж так устроено: кто-то другой должен озвучить мысль, чтобы сознанию было легче признать её верной и принять.
— А какая любовь связывала вас с Пьетрой?
Кирстен корчит гримасу «что за отстойный вопрос», но отвечает без злобы:
— Разная. — Полминуты она безуспешно пытается выловить в пенсильванских радиоволнах годную музыку. — У нас много общего было. Музыка, спорт, всё такое. Взгляды на вещи.
— Почему тогда вы разосрались?
Люблю сестру за её терпение. Кирстен никогда не посылает на хуй, какой бы карой египетской я ни валилась. Она может кривить рот, как от зубной боли, однако всегда старается делать наши диалоги конструктивными. Не сводя к идиотским шуточкам, как могла бы поступить на её месте я. Кирстен — это Дарерка с индексом А1. Железно.
— Не знаю. Грёбаная психология, похоже, — наконец отвечает она. — Вот почему гражданские войны такие кровавые? Чем больше различий, тем легче людям договориться. А когда различий мало, места для манёвра не остаётся. И вокруг деталей вспыхивает бескомпромиссная бойня.
Мы катим сквозь зелёные поля, где тысячи храбрых мужей полегли из-за разногласий в трактовке Конституции и Библии. Мелькающие в окне со стороны Кирстен пушки на деревянных колёсах охраняют гектары могильных камней. Время от времени их караул разделяют пешие ангелы и конные генералы.
— Оглянись вокруг. — Кирстен поправляет зеркало заднего вида. — За четыре года американцы убили больше американцев, чем погибло на всех остальных наших войнах вместе взятых. Уж что-то это да значит.
* * *
Переместимся в долину Шенандоа, где Бог касается земли солнечными лучами, а фруктовые сады и поля золотой пшеницы — Его щедрые дары. На лугах Виргинии заборы не преграждают, а направляют; дороги спускаются, чтобы развеселить, и ведут ввверх, чтобы держать ближе к свету, а местные фермеры заботятся о том, чтобы отравленный дьявольским мегаполисом путник мог вкусить натуральной пищи.
Я прошу Кирстен притормозить у распродажи куриных яиц. Ну, каковы места, такова и продажа: сама выбираешь, сама платишь, сама отсчитываешь сдачу. Никто не контролирует тебя кроме собственной совести.
Яйца с ферм не стандартизировано-унифицированные, как в супермаркетах, а разнокалиберные, разноцветные, с налипшими пёрышками и какашками. Я складываю отобранный десяток в один из картонных контейнеров, оставленных завсегдатаями специально для непредусмотрительных приезжих типа нас. Добавляю к стопке банкнот на столе свой доллар и придавливаю сверху камешком, чтобы ветер не унес.
Посмеивающаяся Кирстен комментирует эти чудеса:
— Не могу представить такое в Нью-Йорке.
Я пожимаю плечами:
— Это Юг. Здесь принято быть людьми.
Маленькая Дева Мария из камня за денежными расчётами не следит. Иссечённая непогодой, она просто благословляет каждого проезжающего по этой дороге. Я подхожу к статуе и присаживаюсь на одно колено. Лицо, тело и накидка её покрыты сотней сколов. Запросто могла застать времена, когда дедушка с бабушкой были молодыми.
— Не хочешь помолиться за наше путешествие?
— Я не католичка. Мы не поклоняемся смертным женщинам.
— А по-моему, смертным женщинам как раз и стоит поклоняться.
Кирстен удерживает взгляд на живописных далях. Близится вечер, и где-то там, среди лесистых холмов заступают на посты призраки партизан Джона Мосби.
— Вы, католики, любите заслонять Бога разной мишурой: кардиналами, иконами святыми, но... — с каждым словом в её голосе всё меньше насмешки. — Может, в чём-то вы и правы. Может, смертным женщинам поклоняться и нужно.
Я свой кризис веры пережила, а у Кирстен он, вроде, только на подходе. Хоть где-то я её опережаю.
Мы катим параллельно линии заката. Мимо коров и силосных башен. Исполняя функции штурмана, я направляю Кирстен к предпоследнему чекпойнту. Лет двенадцать прошло, а местонахождение оставленной игрушки помню, как будто вчера обнаружила. Лишь бы не утащил никто с тех пор.
Забирая из багажника лопату, вспоминаю Бенедикта, нагоняющего проклятье на Скам-Вэлли. По-турецки рассевшаяся на капоте Кирстен подпёрла щёки кулаками и сконцентрировалась на раскрытой тетрадке. Пытается игнорировать странные выходки своей чокнутой копии.
Ядро. Моё пушечное ядро на месте. Укрытое землёй, укрытое травой. Вплетённое в корни старого дуба. Давно ставшее частью ландшафта. Это ли не чудо? Это ли не знак?
Берусь за работу, а мысли уносятся в беззаботные дни, когда трава была высокой, а Дарерка Имджин присоединялась к летним детям долины Шенандоа. Мы бегали по закатным полям среди светлячков и звёзд. Мы находили кости и пряжки ремней в заповедных лесах. Толкли в кружках ядовитые ягоды дикого тиса, а затем отлавливали младших братьев и сестёр и делали вид, будто собираемся скормить им получившееся пюре. Это также называлось любовью.
Я вытаскиваю ядро из его вековой колыбели. Осыпается земля. Капли пота разбиваются о чугун. С непривычки жарко после долгой бизоньей зимы, но результат стоит трудов. Жизненный этап: отныне я достаточно сильная, чтобы забрать игрушку без папиной помощи.
— Ты готовишься к экзаменам вообще? — спрашивает Кирстен, увидев меня идущей обратно с ядром в руках.
— Мой класс не выпускной.
— Да, точно.
Это её «да, точно» мои уши расслышали как «да, точно, ты ведь УМСТВИННО ОТСТАЛАЯ». Хоть и понимаю, что Кирстен ничего такого не имела ввиду, дурацкая записка периодически поджигает свалку дурацких комплексов.
— Многие калифорнийские колледжи с недавних пор набирают команды по соккеру. — Кирстен любезно открывает для меня багажник. — Я подобрала несколько вариантов. Спортивные стипендии покрывают пятьдесят-шестьдесят процентов стоимости обучения. По-моему, неплохо.
— Мне бы все сто покрыть.
— Для этого нужно быть парнем-футболистом, — досадливо морщится Кирстен. — Женский спорт не котируется.
— Пьетра тоже в Калифорнию собралась, — как-то само собой вырывается у меня.
— Пьетра? — Кирстен замирает c рукой на крышке багажника, а потом опускает её, словно обрубает прошлое. — Пофиг. Мы теперь никто друг другу. «Прочь с глаз — прочь из сердца», как говорит мачеха.
Ранние сумерки опускаются, прячут детали. Коров, пикапы, боевые флаги Конфедерации на домах. Силуэтами, тенями, призраками мы добираемся до самой южной точки путешествия — до дедушки, ожидающего нас перед крыльцом. Я предупреждала, что приеду в одну из майских суббот, хоть и не уточняла, с кем, пытаясь поддержать интригу. Но дедушкино сердце не обманешь. Он чувствовал. Он не удивлён.
Дедушка. Его полуторарукий силуэт, джинсы с пятнами лака, клетчатая рубашка с кошачьей шерстью; он обнимает нас обеих — даже Кирстен позволяет, проникнувшись духом мгновения.
За спиной у дедушки дремлет в кресле-качалке Маффин. Найденный восьмилетней Дареркой писклявый комок шерсти превратился в матёрого пепельно-серого котяру с янтарными глазами. Маффин приветствует гостей максимально активным для кошачьих образом: приоткрыл глаз и шевелит кончиком хвоста.
— Мы с Эммой договорились, что кто-то из нас обязательно увидит вас обеих восемнадцатилетними, — посмеивается дедуля. — Теперь можно и помереть спокойно.
— Не говори так, — прошу я.
А дедушка только посмеивается.
На самом деле бабушка тоже здесь. В созвездии Малой Медведицы. В пледе и персиках-солнышках для Дарерки Путешественницы. В аромате высаженных ею гиацинтов. Повсюду в этом доме. На самом деле мы не уходим насовсем, если оставляем после себя что-то значимое для других.
В старой доброй Виргинии мы с Кирстен едим картофельные оладьи, передаём друг другу Маффина и хвалим дедушку за клёвые шахматные фигурки на верстаке. Просто удивительно, как он всю жизнь чинит и мастерит единственной рукой. А дедушка просто смотрит мудрыми и добрыми глазами из-под кустистых бровей. Улыбается, подпирая подбородок культяшкой, как умеет только он.
Я любовно фиксирую этот образ в памяти, потому что хочу уверенности: что бы ни случилось в будущем, дедушка будет со мной всегда.
* * *
Вернёмся в воскресный Баффало, когда Кирстен тормозит в сотне ярдов от места-пребывания-не-дома, и — виват паранойе! — я обнаруживаю незнакомый «Шевроле» впритирку с папиным пикапом.
Мы переглядываемся.
— Вот. И. Оно. Подыграешь, если что?
— Нет-нет, — Кирстен энергично мотает головой, выставив руку в оборонительном жесте, — не пойду. Не определилась пока, что и как говорить.
Я смотрю на неё глазами «УМОЛЯЮ, СИС».
— Нет-нет, — упрямо отмахивается Кирстен.
Я беру её за руку, продолжая делать глаза «УМОЛЯЮ, СИС».
Кирстен крепко зажмуривается и выдыхает:
— А-а, чёрт с тобой. — Осеняет себя крестным знамением. — Пошли.
Сестра распахивает для меня входную дверь, и я гордо шествую внутрь с пушечными ядром наперевес.
Ага! Так я и думала. Вполоборота ко входу стоит готичная брюнетка, похожая на Лили Дракулу из ситкома «Семейка Монстров». На рукаве её форменной блузки — шесть военно-воздушных макаронин. Надеюсь, других мастер-сержантов поблизости нет, а не то сатанизм какой-то получится.
Громко опустив ядро на пол в прихожей, я отряхиваю ладони и говорю:
— Привет! А ты новая подруга папы?
— А ты веришь в Бога? — Кирстен делает такое же блаженно-наивное лицо.
— А кто твой любимый святой? — спрашиваю я.
— А почему не рассказал про вторую дочь? — говорит своими бордовыми губами Лили Дракула, шутливо-укоризненно наклонив голову в сторону папы.
Папа беспомощно тянет руки в нашу сторону. Пытается встать с дивана, но не выходит. Пытается что-то ответить, но не выходит. Лили Дракула останавливает его попытки. Кладёт ладони папе на плечи и говорит тоном, каким заботливые воспитательницы объясняют элементарные вещи дошкольникам:
— Нет, Шон, даже если девочки одинаковые — она всё равно не одна.
Мы с Кирстен усаживаемся в одно кресло напротив них, не переставая ебануто улыбаться.
Явно прочувствовавшая момент Лили Дракула резко интересуется стрелками своих часов.
— Уверена, мы соберёмся все вместе, когда отдохнём, — говорит она на прощание. — А мне пора забирать с хоккея троих сыновей.
Лили Дракула доброжелательно машет нам рукой, перемещаясь к выходу, и, едва за ней закрывается дверь, я пересаживаюсь к папе на диван. Обхватываю папино плечо, чтобы показать: Дарерка здесь, всё хорошо. Вот и дожили — теперь мне приходится успокаивать папу. Жизненный этап.
— Даже не знаю... — Кирстен смущённо разминает пальцы, глядя на всё. — Мартина Лютера поцитировать, что ли. Ах да, тут же католики одни. Вечно забываю.
— Я худший отец на свете, — первым всхлипывает по делу папа. — Не смог отыскать собственную дочь.
— Нет! — мы опровергаем его синхронно.
— Просто я удачно пряталась, — уже в одиночку добавляет оставшаяся сидеть в кресле Кирстен.
— А... — папа смотрит на неё в поисках ответов на что-то несформулированное.
— Она умерла. — Кирстен понимает, о ком он хочет спросить, будто прочитав мысли. — Очень давно. Не помню её. А потом я снова пряталась. Уже под другим именем.
— Это всё так... так... — папа то ли рассмеяться хочет, то ли заплакать сильнее, то ли всё сразу. — Будто поезд сбил и по рельсам волочёт. Больше всего я боюсь, что ты ненавидишь меня. Но я готов. Это было бы справедливо.
— Никак нет, сэр, — ухмыляется Кирстен, поджимая ноги под себя. — У меня не было времени разозлиться на тебя. Да и причин не было. Бог даровал мне другую семью. Потрясающих людей. Грешно сетовать на судьбу. — Она ободряюще улыбается, кивая вслед Лили Дракуле: — Та женщина права. Мы все наверняка подружимся, когда переварим новости и познакомимся ближе. Изначально стоило знакомиться по-другому, но — уж как вышло. Может, оно тоже не к худшему.
— Спасибо за твои слова. — Папа сдвигает очки на макушку, чтобы вытереть глаза. — Да. Нам нужно прийти в себя.
Кирстен ставит одну ногу на пол, словно собиралась на выход, но вспомнила что-то на полпути.
— Не за что, сэр. Дарерка рассказывала. Ты любил её за нас обеих. А она любила тебя за нас обеих.
В сотый раз: как мне повезло. Я бы сейчас включила Дарерку Молчаливую или секретничать начала, а у Дарерки А1 всегда находятся нужные слова для нужного момента. Назначаю Кирстен официальным глашатаем моих мыслей. А-минь.
Надо бы тоже сказать папе пару ободряющих.
— Мне понравилась твоя подруга из Ниагара-Фолс.
— Правда? — папа впервые за несколько минут поворачивает измождённое лицо ко мне.
Мы должны отпускать. Не разрыв. Не отдаление. Просто этап. Жизненный этап. Зачастили они.
— Понравилась, — твёрдо повторяю я. — Правда понравилась. Уж я-то немного разбираюсь в женщинах.